Кошмары

Рапунцель часто снятся сны про высокую башню, макушкой зарывшуюся в облака. Или про то, как блестели осколки стекла на полу, в глазах, мешая видеть; похрустывали под босыми пятками, обещая ранить. Или про то, как там умели обнимать - крепко и безопасно, сковывая по рукам и ногам, согревая и принося единственное успокоение. В замке это называют иначе. Замок - это всё-таки намного больше, чем всего одна башня, к тому же, рукой великана оброненная посреди леса и гор, не нужным более копьём воткнувшаяся глубоко в землю – не выдернуть. Конечно, здесь больше окон, но нельзя отрицать, что вместе с этим растёт количество теней. То, как Рапунцель иногда скрывается за шторой, словно в детстве, сворачиваясь в комочек и отказываясь выходить, здесь называют, прищёлкнув языком для эффектности, заумным словом "агорафобия". Им, этим суетливо и растерянно цокающим каблучками по каменной кладке вокруг окна людишкам, будто важнее выговорить тщательно каждую абсурдно витиеватую букву, чем вправду понять, что с их принцессой не так. Их языки похожи на письменные приборы. Истекают слюнями-чернилами. Порождают лишь тьму, клубящийся черничный туман. Матушка предупреждала и об этом тоже - но зябкий камень холодит спину, совсем как дома, давая успокоиться, сжать себя в кулак, ответить на бестолковую возню вежливой, спокойной улыбкой. Странно, Рапунцель не помнит, как этому научилась... Наверное, просто смотрела и слушала. Когда ждёшь одной реакции, а тебе предоставляют совершенно другую, это обезоруживает сильнее, чем крик, да и кажется более громким. У них были точно такие ссоры – солнечный огонь встречался с ледяной прозрачной гладкостью и бежал, даже если был способен на победу по всем законам бытия. Можно оставаться за шторой и день, и два, да хоть месяц, но изволь появиться на свет божий с выражением кроткого смирения и решительной добродетели на лице... И все беспокойные вопли застрянут в лужёных глотках. В башне хотя бы окно было всё время открыто, мшистые камни прогревались до основания, а лицо ласкал заблудившийся среди скал ветерок. Изящные, благородные перекрестья, раскинувшиеся над головой, подобно крыльям ангела, не сдвинуть с места. Только трепыхаться, кутаться в пыльный бархат и задыхаться. Хотя, конечно, есть Юджин, и когда он, присаживаясь снаружи, говорит, как получается лишь у него, Рапунцель не нужны часы и получасия, чтобы прийти в себя. Она становится ярче, вовсе не подстать однотонным, бледненьким, затянутым в шёлк стенам, которые никто не разрешил бы разрисовать. Юджин знает, он был там и всё видел - с ним узкие городские улицы, откровенно попахивающие нечистотами, становятся такими же волшебными, как в первый раз, в первый день нового мира. Кто мог подумать, что он окажется настолько неподъёмно большим? Точнее, что эта необъятность так тяжело падёт на плечи – королевская мантия, предначертанная судьба? ...Например, ей снится небо семилетия - уже знакомый до последней трещинки каменный подоконник, торжественная процессия огней в вышине и тихие, мягкие, босые шаги за спиной. Дети если и прячутся, то лишь в шутку, а Рапунцель в день своего рождения всегда была серьёзнее обычного. Матушка села с ней рядом, на старый, скрипучий стул, недовольно стряхнув паутину, намотавшуюся на спинку всего за пару ночей (минусы распахнутого настежь окна); потом она говорила: "Звёзды", а счастливая до неприличного девчонка, которой волосы ещё не приносили столько мелких и крупных неприятностей, вторила: "Огоньки". Они спорили до хрипоты, повторяя одно и то же, матушка, вздыхая: "Что за глупости!", смеялась - клёкот хищной птицы, пойманной, обескрыленной, бился в уже покрывающемся кружевами морщинок горле; Рапунцель замолчала первой, но лишь потому, что знала - ей не уступят. Всё-таки они были похожи, такие разные и непростые, детальки пазлов с вычурными изгибами. Одним концом они складывались воедино. И потом, когда последний огонёк, мигая, скрывался вдали, матушка почти пообещала, что они пойдут охотиться на оленя. Так и сказала: "Его бы из лука, но у нас с тобой, милочка, нет таких денег - есть мой старый кинжал. Может, ты будешь петь, а я подкрадусь поближе... Жаркое полезно для маленьких девочек: оно и питает, и преподаёт важный урок о том, что иногда выгодно быть хищницей и кусать первой". Клинок, точно выпавший, прорезав ткань бытия, из страшной, смутно будоражащей легенды про грустную отважную деву, лежал на её ладони, вращаясь не хуже стрелки компаса, а ржавчина на нём в темноте казалась засохшей кровью, но это не пугало - это смотрелось почти как свобода. Матушка потом врала, что не помнит. Рапунцель так и не смогла забыть. Во дворце этому дают другое имя, но слово всегда одно и то же. "Кошмар" - смотрит на неё из ротиков вечно опрятных фрейлин и из пустой глазницы улыбчивого старого кучера. Даже юркой рыбкой проскользнуло между губами королевы-матери как-то раз - и тогда Рапунцель вдруг почувствовала себя вмиг обессиленной и опустошённой, как в те моменты, когда медленно гас золотисто-медовый свет, а тяжёлые пряди волос висли ослабшими мягкими цепями на спинках кресел, руках и потолочных балках. Матушка с ворчанием сматывала локоны во что-то вроде пучка, чтобы было легче добрести до спальни, и готовила травяной взвар, напевая себе под нос старые романсы о любви и предательстве. Рапунцель тяжело задрёмывала в кресле и уже ничего не хотела, даже слушать, хотя обычно ей такое нравилось. Когда мама произносит это ужасно пошлое слово, так и цепенеется. Другое дело, когда его повторяет прислуга, а то и придворные дамы. Они то ли заставляют Рапунцель, то ли помогают ей узнать получше чувство, которое до этого она по-настоящему ощутила только раз; дать ему название, объяснить и описать. Это гнев - чистый и праведный. Вначале она, не представляя, чего это будет стоить, и не думает замолчать, честно выговаривает: "Вы не знаете, вас там не было!" Такое громкое, суетливое сочувствие - в точности как гнилое ведьмино варево; ни глоточка не сделать без дрожи. Как тут не сорваться на крик? Дамы трясутся и промокают глаза платками, будто это их жизнь только что попытались вывернуть наизнанку. Рапунцель понимает, что её ждёт выговор (в первые дни во дворце она ошибается слишком много, совсем не знает, куда себя деть) и уже присматривает подходящую штору по размеру без вины виновато сгорбившихся плеч. Потом, конечно, приходит королева-мать, оттягивает тяжёлый бахромчатый край, расшитый царственно-чопорным, неизменно величавым солнцем, и кротко укоряет в щёлочку, то и дело прикладываясь взглядом, но видя только хмуро согнутую спину, безжалостно ломающую силуэт нового дорогого платья в фамильных цветах. Рапунцель не то чтобы не пытается слушать, понимать и приспосабливаться; просто в ушах до сих пор отдаётся могильным колокольным звоном совсем другое. "Я люблю тебя так сильно". "А я - всё равно сильнее". Матушка лгала (в чём-то, наверное, в этом тоже) - здесь все тоже лгут, но ощущения не одинаковые. Может, потому что в первом случае Рапунцель верила, а во втором - даже не пытается; придворные дамы в самом деле частенько рады неправде, сколь бы очевидной она ни была. Им хватает слов, что принцесса, мол, к ним искренне расположена; произносит, опуская глаза долу, королева-мать - царственная дочь прикусывает изнутри щёку до крови, вовсе не благородно, даже не благодарно. Она ещё не научилась врать, у неё хорошо выходит лишь многозначительное, многозначное молчание. Совсем как в детстве. Там многое осталось - матушка готовила пирог с хрустящей чёрной корочкой, которую называла самым вкусным и всегда съедала со смехом, обращая обиду в шутку. Когда Рапунцель спрашивает, не знают ли на кухне этот рецепт, раз уж она принцесса и ей теперь всё-всё можно, кухарки тоже хохочут, и бока их трепещут, точно мучные мешки на ветру или навес во время королевского пикника. "Так то ж горелое, маленькая госпожа". Можно всю жизнь думать о фонариках и дальних краях, а не о въедливых мелочах вроде этой самой - теперь прогнать их из головы уже не выходит. Матушка шутила такие отвратительные шутки. Но ведь Рапунцель смеялась, так? Когда смеёшься, значит, тебе не плохо. Ей снова снится, что ничего не было; на ужин матушка приготовит ореховый суп и что-нибудь лёгкое, а за сладости похвалит - и тут же пожурит, чтобы скрыть нечаянную слабину. "Глупышка" - это для серьёзных разговоров, которые не хочется продолжать. Обычно это "деточка", но в редких случаях всё же "умница". Выборочные умения, отточенные до совершенства, - то, что должно вызывать гордость у матери, а не у коварной похитительницы. Но королеве так часто приходится краснеть из-за дикарки-принцессы, которой никак не удержать в руках десять разноразмерных вилок и нож со скользкой рукоятью... Итак, Рапунцель снятся четыре стены, а на них - странные солнечные узоры и заботливые феи с матушкиным лицом. И она сама - такая счастливая, что сложно смотреть, чтобы не заплакать. Эти сны - из тех, когда, просыпаясь, всё ещё чувствуешь мокрое на щеках и давишься комом в горле. Юджин ворочается рядом, сонный, большой и растерянный; спрашивает, что она видела после того, как закрыла глаза, но просто так это не опишешь, даже если на плечах тёплые руки, а шею колет щетина, напоминая о взрослых поступках и выборах. Глупо жалеть о чём-то после счастливого конца, к тому же, не Рапунцель отрезала себе волосы и подставила подножку - это почти утешительно, что последнее предательство грузом на совесть не легло, а вспышка гнева размером с солнце стёрла всё былое так же верно, как чужая ладонь теперь собирает слёзы с щёк. Понятное дело, что в темноте ничего не видно; но придворный этикет требует улыбнуться. И научиться врать через силу - говорить некрасивую правду, только лишь если от вас это ожидается.

- Кошмары.