* * *
Путь от недостроенного коллектора до дома составляет менее двадцати минут и это при учете того, что он по глупости не нарвется на дозор ночной стражи. Леонардо не хочет домой, не так давно он научился ценить свою свободу, а запереться в четырех стенах дело нехитрое. Ночной воздух пахнет землей и травами, под ногами стелется мягкий травяной ковер, а над головой разверзлась бесконечность, это была одна из тех волшебных ночей, когда мысли в голове отступали на задний план, уступая место воодушевлению и душевному подъему – редкое, но невероятно прекрасное чувство. Да Винчи замер на месте и поднял голову вверх, глаза метались по ультрамариновому сукну ночного неба, вычисляя на нем знакомые созвездия, подмечая даже незначительные сдвиги, а память запоминала, впитывала как губка с надеждой на то, что увиденное когда-нибудь ему потребуется. — Я сын земли и звездного неба… — первые слова молитвы сорвались с губ практически против воли, перед глазами мелькнули вспышки, опять воспоминания, опять смутные образы, что-то неуловимое, загадочное и бесконечно дразнящее. Леонардо вытянул руку вверх, словно пытаясь ухватиться за небосклон, но зачерпнул лишь пустоты и прижал руку к груди. Когда-нибудь будет время, и он раскроет эту загадку, но не сейчас, время еще не пришло, и он это понимает. Во всяком случае, скучать ему не придется, потому что неизвестный гонец принес ему очередную загадку, решить которую можно было куда быстрее. — Надо ли заниматься этим, когда все и так очевидно? — усмешка изламывает линию губ, художник прикрывает глаза и стоит недвижимый, словно погрузившись в себя, размышляет, просчитывает. В голове мечутся тысячи вариантов развития событий, сотни шагов успешных и патовых, а после, будто щелчок и как обрубило – тьма, вот так и приходят решения, - надо показать графу, что не только у него есть зубы. Несмотря на то, что Риарио, по сути, старше, Леонардо все равно воспринимает его как неразумное дитя, которому дали красивого коня, острый меч и отправили играть, только игрища папского племянника затронули не только Рим, но еще и Флоренцию, чего делать решительно не стоило. Впрочем, какая разница? Леонардо не любит политику, он знает всевозможные новости, знает тонкости, но никогда не хотел впутывать себя в эту бесконечную, пропитанную ядом паутину событий. Его интерес распространяется лишь на благородного графа, который взял на себя слишком много, по крайней мере зарываться до судьбы да Винчи не следовало, чудаковатый художник способен выкинуть весьма неприятный фокус, если кто-то попытается ущемить его свободу, и он обязательно его выкинет, потому что Риарио не оставил ему иного выхода.* * *
Дома как всегда пахнет деревом, пылью и чем-то сладковатым, или где-то что-то сгнило, или он опять забыл убрать уже препарированные трупы. Художник осматривается по сторонам, едва ли не крутится на месте волчком, и искомое находится моментально. Фигура Нико рисуется на лестнице второго этажа, юноша несется вниз, прыгая через ступени и рискуя упасть и свернуть себе шею. — Маэстро, вы вернулись. Какие новости? — любознательность юного ума понятна, но говорить всего Леонардо не может при всем желании, свежа еще память о том, за что именно его посадили, а привлекать к себе внимание, даже со стороны друзей не хочется. Художник обходит рабочий стол и молчаливо заваливается на кровать, переворачивается на живот и смотрит в сторону первого помощника. — Очень интересные, Нико. Я до сих пор не знаю, кто именно написал и отнес донос стражам, но я выяснил, у кого именно была столь дивная фантазия по отношению ко мне, — и вновь на губах появляется усмешка, не злая и даже не ядовитая, несколько смазанная, непонятная. Юноша переминается с ноги на ногу в ожидании и не отрывает взгляда от задумчивого лица художника. Молчание затягивается и становится почти неприличным, Нико сдержанно кашляет в кулак, деликатно напоминая задумавшемуся маэстро о своем присутствии. Да Винчи вздрагивает в плечах и смотрит на мальчика, словно не понимает, что он тут делает, а после вновь переворачивается, занимается сидячее положение и опирается спиной о спинку кровати. — Нико, как ты думаешь, где сейчас находится граф Риарио? — буднично интересуется художник и тянется рукой к миске с яблоками. В свое время он думал, что его будет воротить от фруктов, которые приходилось рисовать из раза в раз, добиваясь наибольшей реалистичности. Да, много времени прошло с тех пор до нынешних, сейчас многие говорят, что его работы это «не просто штрихи», это нечто большее – похвала и критика никогда не вызывали в нем эмоций. А яблоки он так и не разлюбил. — В Риме, наверное, — упоминание о Джироламо заставляет ученика брезгливо сморщиться и притянуть правую руку к груди, свежи еще его воспоминания о бесчеловечной жестокости гонфалоньера, Леонардо задумчиво рассматривает налитой бок яблока, не обращая на неудобства ученика никакого внимания. — Наверное? То есть ты так же слышал и какие-то слухи? Посвятишь меня в тайны словоблудов и сплетников? – легкая улыбка касается губ, а клыки и резцы уже впиваются в мягкую фруктовую плоть, в глотку брызгает кислым, и художник на мгновение закрывает глаза, прислушиваясь к ощущениям вкусовых рецепторов: привычка подмечать все от и до не дает ему даже нормально поесть. — Говорят, что граф повременил с отбытием домой и сейчас остановился в Фьезоле, - в какой-то момент голос Нико дрогнул, одного взгляда на его отведенные в сторону глаза хватает для того, чтобы понять – где-то он солгал. Зачем – понятно, волнуется за своего неусидчивого маэстро, но где – другой вопрос. — Нико, скажи мне честно – слухов не было, и Джироламо действительно где-то в городке близ долины Арно, или ты врешь мне? — говоря последние слова, Леонардо позволил себе добавить стали в голос, Нико ведь должен понимать, что смешнее, чем врать ему, может быть только борьба с ветряными мельницами. Мальчишка уже потупил взгляд и попытался отодвинуться в полосу тени, но его словно пригвоздило к тому месту, где он стоял. — Я боюсь за вас, маэстро, вы же ведь должны понимать, что это такой риск. А что скажет сеньор Медичи, если вы вдруг не вернетесь? Вы же ведь только недавно вышли из тюрьмы, и… — Ребенок мог лепетать бесконечно, но стоило Леонардо поднять руку, этим жестом призывая Нико к молчанию, или успокоению – как больше нравится, – как ученик моментально собрался и ответил коротко и ясно, — он во Фьезоле, маэстро, это точно, многие люди его там видели. — Интересно, — да Винчи разделался с одним яблоком и, взявшись за второе, методично и сосредоточенно срезал с него кожицу, — ладно, завтра вечером подгони мне лошадь и оседлай ее, а сейчас иди спать. Спокойной ночи, Нико.* * *
Вечер встретил художника прохладным ветром и гонимыми куда-то на восток клочьями молочного тумана, что причудливым одеялом расстелился по низине. Леонардо потянул поводья на себя, и животное покорно остановилось, переминаясь с ноги на ногу. Мужчина прикрыл глаза, вдыхая полной грудью чистый вечерний воздух, и блаженно улыбнулся: вновь вокруг него тишина и благодать, все-таки полезно время от времени отдыхать от человеческой толпы. Стены шумной и суетливой Флоренции остались где-то позади на северо-востоке, песчаная с редкими вкраплениями камней дорога охристой лентой уходила куда-то вниз, в долину, над которой сейчас стоял сам Леонардо. Небо смывало с себя нежно-голубые краски дня и темнело на глазах, лишь где-то вдалеке, на границе земли и неба, еще были видны розовато-рыжие разводы уходящего на покой светила. Налюбовавшись природой, маэстро ударил лошадь под круглые бока, и животное немедля понеслось вперед мягкой рысцой. От Флоренции до Фьезоле было около получаса езды, но Леонардо и не думал торопиться, у него еще достаточно времени и на то, чтобы преодолеть этот путь, и для того, чтобы посетить одну крайне знаменитую и крайне опрометчивую личность. Как бы гонфалоньер ни славился своим холодным и расчетливым умом, ныне он проиграл, и ему сегодня должно воздаться за те сомнительные заслуги, кои он попытался применить к изобретателю. Через десять минут трясучей рысцы лошадь перешла на шаг, а Леонардо достал из подсумка блокнот и короткий карандаш и принялся зарисовывать деревья, птиц и мелкую живность, коя время от времени перебегала дорогу. Путь был спокойным, на дороге ему не попалось ни патрульных, ни случайных проходимцев, вокруг было лишь необычное спокойствие. Стены Фьезоле вскоре нарисовались впереди, город за ними горел сотней огней, и это было прекрасным зрелищем. Художник поднял голову на небо и, ориентируясь на местоположение лунного диска, пришел к выводу, что припозднился минут на десять, может быть двадцать, дела это не меняло. Заступив за границу ограждения, да Винчи отдал лошадь на попечительство конюха и продолжил свой путь уже пешком. Какое здание может подойти для проживания гонфалоньера, который за несколько лет свыкся с проживанием в родовом замке на территории Рима, но, тем не менее, вряд ли захочет привлекать к себе многочисленное внимание? Художник остановился на пересечении улиц, и взгляд его пал на первую, попавшуюся на пути таверну, словоблуды в любом случае знают больше него. Дверь таверны легко поддалась, стоило ее открыть, как в ушах зазвучали звуки нехитрой музыки, в нос пахнуло грушевым сидром и жареным мясом, в помещении оказалось в стократ теплее, чем на улице. Несмотря на разношерстную, местами оборванную и нелицеприятную толпу, тут, как ни странно, было приятно, но надолго задержаться все равно не удалось – изобретатель узнал, что хотел, и моментально покинул столь гостеприимное питейное заведение. — Выкупить целый этаж? Не так уж хорошо ты прячешься, сеньор гонфалоньер, — Леонардо усмехнулся и, свернув на нужную ему улицу, обратился в непроницаемо-черную, практически бесшумную тень, он крался по закоулкам, рискуя испачкаться в нечистотах, но лучше уж так, чем маячить перед глазами стражей, у которых всегда найдется для тебя сто и один вопрос. К нужному дому он вышел столько же быстро, и вот удача, из дома вышла девушка, судя по всему служанка, и весьма симпатичная, стоило напустить обаяния, как сеньора моментально рассказала все, что требовалось – номер комнаты, где предпочитает отдыхать граф и факт того, что сейчас он отсутствует. Леонардо улыбнулся, удача, весь день его сегодня преследует удача. Пробравшись через оцепление охраны, художник на мгновение перевоплотился в скалолаза, занятие было сомнительного комфорта, да и вообще принятое предприятие попахивало явным риском, ну а что делать? Никто не говорил, что будет просто и легко. Спасибо архитекторам, выступов за которые можно ухватиться и на которые можно поставить ногу, было невероятно много. Минут через десять сплошных мучений и сдавленного шипения Леонардо все-таки забрался в комнату, окно в которой оставили непредусмотрительно открытым. В коридоре раздались шаги, и, повинуясь порыву паники, да Винчи метнулся в сторону портьеры, за которой и замер недвижимый, словно впал в оцепенение.* * *
— Вон, идите вон. Дайте мне отдохнуть, черт побери! — резко хлопнула дверь, ткань портьеры тяжело всколыхнулась от порыва воздуха, где-то в центре комнаты залязгал металл, и что-то хрустнуло, Леонардо впервые задумался о том, а не много ли он на себя взял? Моментально проступившая на губах улыбка могла значить только одно – «Конечно, нет», потому что никто, будь то папа римский или гонфалоньер святой матери церкви не может ограничивать его свободу грубыми уловками. Судя по звуку Риарио приблизился к окну, и теперь недвижимый смотрел куда-то сквозь него. Леонардо редко кого-то убивал, лишь в целях самозащиты, но обоюдоострый кинжал имел при себе всегда в целях все той же самозащиты. Рука легла на лезвие оружия, рукоять лежала в ладони удобно, поведя рукой вверх, он извлек оружие с тихим шорохом, но даже этого негромкого звука хватило для того, чтобы его рассекретили. Только вот цепной пес церкви этим себя не спас, а только подстегнул своим поведением интерес. Джироламо резко развернулся лицом к входу и схватился за свой меч, готовый в любой момент отразить атаку, но беда пришла оттуда, откуда он ее совсем не ждал. Холодное лезвие клинка пощекотало гортань и уперлось куда-то под подбородок, граф поднял голову вверх, инстинктивно отстраняясь от опасности, попытался двинуться с места, но был удержан крепкой рукой, сцепившей пальцы на его предплечье. Послышался скрип стискиваемых зубов, гонфалоньеру явно не нравилось его нынешнее положение. Да Винчи же было весело, он позволил себе расплыться в широкой улыбке и, удерживая оружие у шеи своей «жертвы» толкнул оную в сторону кровати. План действий созрел в голове маэстро еще вчера, но полностью он его осознал только сейчас, так всегда бывает. Риарио попытался то ли выругаться, то ли рыкнуть, но жало клинка сместившееся к гортани не дало ему этого сделать. Когда колени Джироламо подперли край кровати, лезвие от шеи соскользнуло куда-то ниже вдоль груди, давление клинка не чувствовалось так явно, и сразу становилось понятно, что это провокация, на которую граф не побрезговал поддаться. Вцепившись пальцами в руку напавшего он резко отвел ее в сторону, клинок вылетел из расслабленных пальцев и с металлическим бряканьем упал куда-то в угол, или ему показалось, или этот недоумок действительно позволил себе смешок? Риарио подался в сторону и повернулся. Первым, что бросилось ему в глаза, был взгляд этого человека, не только светло-зеленый цвет радужки, но и те эмоции, с которыми на него смотрели, были знакомы, и не смутно, а совершенно точно. На губах помимо воли расцвел желчный оскал, лишь отдаленно напоминающий улыбку. — Artista, а я и не думал, что ты способен на такую наглость. Слышал о твоем заточении, неужели эти обвинения не были слухами? — Риарио улыбнулся шире и попытался отступить назад, но вместо того, чтобы сделать шаг, потерял равновесие и рухнул на мягкие перины, улыбку, как рукой стерло. Леонардо, не теряя времени, подступил ближе и, склонившись вниз, уперся руками в матрац по обе стороны от тела графа, который вместо того, чтобы принять попытку отступления замер на месте, словно мышь перед удавом, впрочем, взгляд гонфалоньера вообще не говорил ни о чем, а лишь лучился равнодушием. — Плохо думаете, граф, я способен на многое, — пальцы мимолетно коснулись черненой кожи штанов, от этого легкого прикосновения мужчина дернулся, как от удара и отодвинулся назад, но все еще не спешил убегать, значит, все-таки был заинтересован. Леонардо усмехнулся, выпрямился и, примирительно приподняв одну руку, другой потянулся в подсумок, гонфалоньер наблюдал за его действиями с недоверием, но за оружие не хватался. Стоило ему увидеть пергамент, который изобретатель с ловкостью фокусника вытащил из подсумка и бросил в его сторону, как что-то тревожное промелькнуло в глазах, только этого хватило да Винчи, чтобы убедиться не только в том, что все его действия верны, но и в том, что неизвестный источник не врал. Риарио уже бегло читал строки непотребного текста, и губы его белели от сдерживаемого гнева. Он откинул бумагу на пол, собрался и, сев, изобразил на губах насмешливую улыбку. — Зачем вынуждать читать меня этот богомерзкий текст? — с намеком на брезгливость отозвался он и весь подобрался, наблюдая за тем, как художник, едва ли не с кошачьей грацией движется в его сторону. Происходящее явно выходило из-под контроля. Леонардо замер на месте и на птичий манер склонил голову к плечу, придавая своему виду еще большей вопросительности. — Не думаю, что вам вообще нужно было читать это, вы же ведь знали все, что там написано, наперед, не правда ли? Кого и надо жечь на костре, так это вас, сеньор гонфалоньер, — от голоса Леонардо сквозило неприкрытой насмешкой, он словно испытывал нервы Риарио на прочность. Гонфалоньер, кажется, захлебывался гневом, странно, что он у него из ушей не лезет, весь побелел, подобрался, губы поджал и только глаза далеко не святым огнем горят, в этих черных глазах можно увидеть преисподнюю. — Что ты себе позволяешь, художник? — едва сдерживая себя, поинтересовался Джироламо, следя за тем, как Леонардо приблизился к нему еще на пятнадцать сантиметров. Художник уже открыто посмеивался, граф выдавал себя, выдавал со всеми потрохами, покопавшись в которых можно найти еще сотню секретов, но да Винчи нужна была лишь одна его тайна, одна из наиболее сокрытых и недоступных. — Я претворяю твои мысли в жизнь с небольшими изменениями, впрочем, если хочешь, я могу купить где-нибудь опиум, - переступив официальности, практически невинно заявил да Винчи и вновь замер на месте, наблюдая за тем, как поигрывают под кожей лица желваки гонфалоньера. И почему-то не было уже той ярости, которая теплилась в сердце, был интерес, был азарт и было бесконечное желание узнать, что будет дальше – нетерпение, если это можно так назвать. Риарио оставался недвижим, то ли он надеялся, что это всего лишь наваждение и морок, то ли думал, что неразумный изобретатель перестанет запугивать его и уберется восвояси, ничего подобного не происходило, но почему-то стало чертовски жарко, будто за мгновение из комнаты они переместились в купальню. И вновь Леонардо двинулся вперед, коснулся пальцами колена Джироламо, придвинулся еще ближе, застывая рядом, лицо к лицу, на расстоянии не более пяти сантиметров. — Я знаю, плодом чьего воображения был этот донос. У вас прекрасный слог и живое воображение, граф Джироламо Риарио делла Ровере, — последнюю фразу Леонардо произнес словно судья, вынесший окончательный приговор – твердо и непоколебимо. Риарио, осознав факт того, что его раскусили окончательно и бесповоротно, сменяет безразличие на снисходительную улыбку. — Ты все равно это не докажешь, artista, — насмешливо констатирует он: Леонардо лишь покачивает головой, протягивает руку и ухватывает графа пальцами под подбородок. — Если бы я хотел это доказать, я бы остался во Флоренции. У меня другая цель, Джироламо. — Горячее дыхание обжигает губы, от ненавистного художника пахнет спелыми тосканскими яблоками, ладонь с подбородка перемещается на затылок. Не хватает лишь секунды на то, чтобы осознать, что произойдет в следующий момент. Губы изобретателя оказываются неожиданно мягкими, отдающими привкусом яблочной кислоты, он неспешен, аккуратен, словно касается не живого человека, а взбешенного зверя, впрочем, в этом есть доля правды. На какое-то мгновение Риарио замирает в замешательстве, он ожидал не такой реакции, но уже после, адаптировавшись, он впивается пальцами в плечи художника и тянет на себя, заставляя навалиться сверху. Леонардо смеется в приоткрытые губы, заставляет графа злиться, потому что никто и никогда не сможет напугать да Винчи до дрожи, никто и никогда не заставит его подчиниться, и только этот пронырливый бастард умудрился сорвать с лица гонфалоньера маску безразличия. — У тебя есть последний шанс уйти, художник. — Нет, теперь он его не отпустит, но по закону чести сделает вид, что это возможно. Да Винчи остается недвижим, только его ладонь скользит с затылка на плечо и движется вниз, цепляясь кончиками пальцев за хитросплетение завязок на рубахе. И этот чертов взгляд, остается только гадать, не дьявол ли пришел сегодня в гости к гонфалоньеру, он отвечает на этот взгляд улыбкой лукавого. Все равно никто и никогда не узнает о том, что тут еще должно произойти. — Я так не думаю, — будничным тоном отвечает гений и неспешно вытягивает из пазух последнюю петлю завязок, а после рукой ныряет под уже не так плотно прилегающую к телу ткань. Вид у него такой, словно он тут занимается не растлением, а препарированием, только от этой мысли становится несколько не по себе. Риарио надавливает ладонью на плечо художника и сталкивает его с себя, а после сам нависает сверху, попутно избавившись от рубашки и стянув оную с да Винчи, на доли секунд он замирает и внимательно, несколько плотоядно рассматривает распростертое под ним тело. — Ты безумен, — констатирует он и, опираясь одной рукой о кровать, второй пытается расшнуровать завязки на штанах, и изредка посматривает на отрешенное лицо художника. Такое впечатление, что все происходящее нужно только папскому племяннику. Чертов манипулятор! Риарио глухо рычит, но принимает факт того, что начал неосознанно плясать под чужую дудку. — Я гениален, — с укором отзывается Леонардо и, улыбаясь уголком губ, довольно скоро справляется со своей одеждой, вероятно потому, что он не так волнуется и не так торопится, в отличие от суетного гонфалоньера. — Гениальный безумец, — идет на примирение Риарио и, склонившись ниже, проводит языком по шее маэстро, оставляя влажный след. А после, неожиданно для художника впивается в тонкую кожу с таким звериным остервенением, что Леонардо болезненно шипит, впивается пальцами в волосы графа и тянет назад, на что тот только сильнее стискивает челюсти, заставляя художника нервно дергаться и испытывать тончайшую боль. Когда пальцы да Винчи до белизны костяшек сдавливают его плечо, он разжимает зубы и проводит по бороздам от зубов кончиком языка. В следующее мгновение Риарио замирает и с интересом наблюдает за изобретателем, пальцы которого оглаживают его по внутренней части бедра. Леонардо максимально сосредоточен, будто бы действительно ведет какой-то строгий расчет, он ведет пальцами линию от бедра графа и выше, огибает выступающую тазовую кость, связки мышц на боку, пересчитывает ребра на тяжело вздымающейся груди, а после молниеносно обхватывает за шею и подается вбок, после чего Риарио вновь оказывается на лопатках. — Я хочу сделать это еще безумнее, ты ведь не будешь против? — оставив след беглого поцелуя где-то в районе солнечного сплетения, мужчина тянется рукой вниз, нащупывает ремешок кожаной сумки и достает из нее моток колючей бечевки. Джироламо смотрит на него с долей подозрения, но продолжая сохранять молчание, с несколько ядовитой улыбкой сводит руки вместе и вытягивает их вперед. Несколько петель и веревка держится на руках капитан-генерала так, чтобы не мешать циркуляции крови в его руках, конец бечевки Леонардо закрепляет на вычурной кованой решетке в изголовье кровати, самостоятельно выпутаться из этих пут будет крайне сложно. — Любишь подчинять людей своей воле, художник? — как бы между прочим интересуется граф, наблюдая за тем, как Леонардо склоняется над ним и покрывает бледную кожу поцелуями. Воздух накаляется и уже густой патокой течет по горлу, и наполняет своим тяжелым естеством легкие. Мужчина отвечает улыбкой и вновь погружает свою руку в походную сумку, выудив оттуда стеклянный, запечатанный сургучом флакон. Приходится нашаривать в темноте кинжал, чтобы разрезать слой алого сургуча и откупорить бутылку. Запах масла распространяется вокруг, пахнет чем-то древесным, горьковато-свежим, возможно это хвоя, а может быть, и нет. Прохладная масляная жидкость льется графу на живот и тот затравлено смотрит на Леонардо сменившего улыбку на плотоядный оскал, и все-таки не так уж и глуп этот более чем одиозный папский племянник, раз так быстро все понял. Золотистая жидкость растекается в стороны, пускает свои струйки, словно щупальца в стороны, а когда Риарио приподнимается вверх, течет туда же и собирается в ямке на груди. — Я найду тебя после, да Винчи, и каким бы богам ты ни молился, они тебя не спасут от моего гнева, — словно змея шипит Риарио и глухо стонет, когда вымазанная в масле рука Леонардо касается его члена и медленно, словно дразня, ведет от самого основания до головки и вниз. Художник облизывает сухие губы, упирается рукой в кровать и тянется вперед, вновь сминая губы капитан-генерала в поцелуе, глубоком, страстном и иступленном. Собственное возбуждение дает знать тянущей внизу живота болью, но Леонардо гуманист, и он предпочитает перетерпеть только ради того, чтобы врезаться в память этого горделивого папского племянника до самых далеких подкорок. Джироламо крепко стискивает зубы лишь бы больше не издать ни звука, хватит с художника и того, чего он уже добился. — Будущего нет, как нет и прошлого. Время – это река, — шепчет он, вновь проводит ладонью по животу своей желанной «жертвы» и теперь смазывает уже себя. Судя по всему, осознав свое безвыходное положение, сопротивляется гонфалоньер не долго, в конце концов, он все-таки разводит колени в стороны и теперь смотрит не просто с презрением, а с трудно скрытой ненавистью, только помимо этого в его взгляде есть и похоть, и желание, и наслаждение. Леонардо знает, что он делает. Проникновение оказывается болезненным для обоих. Риарио под ним часто и мелко дышит через нос, сдавленно мычит и наверняка в мыслях клянется самому себе, что натравит на чертового изобретателя всех демонов ада даже если ценой за это будет его бессмертная душа. Да Винчи двигается медленно, проникая сантиметр за сантиметром, и когда остается совсем немного входит резко и болезненно, Джироламо вместо вскрика выдает хитросплетение ругательств и проклятий, а после клянется предать ублюдка огню. В ушах шумит, и Леонардо не слышит слов, руки подгибаются в локтях, он упирается лбом в сгиб шеи графа и учащенно дышит, то облизывая свои пересыхающие губы, то оставляя поцелуи на взмокшей коже. Когда на губах Риарио застывает последнее проклятие, Леонардо начинает двигаться, постепенно набирая темп, судя по болезненно зажмуренным глазам и то и дело сжимающимся пальцам на руках, приятного граф испытывает мало. — Руки, — коротко, то ли просит, то ли приказывает гонфалоньер и Леонардо просто дергает привязанный к решетке край веревки, с остальным тот способен справиться самостоятельно, что подтверждается тогда, когда на плечах смыкаются пальцы Джироламо. Одна рука воина скользит на затылок художнику, сдавливает в пальцах пряди его волос и притягивает к своему лицу, после чего впивается в его губы – жадно, властно, грубо, – и отстраняется лишь для того, чтобы сделать глоток горячего воздуха, утробно рыкнуть и вновь смять губы художника в поцелуе. Графу больно, несомненно, но он переживал в свое время и большую боль. Пальцы флорентийского кудесника сжимаются в кольцо вокруг его члена, и теперь Риарио делит боль с удовольствием, странное соседство двух совершенно противоположных ощущений. Разрядка накатывает быстро, художник жмурится, созерцая перед взором разноцветные круги, и застывает внутри конвульсивно сжимающегося тела. Капитан-генерал, выгнувшись в спине настолько, насколько этого позволяла поза, излился в кулак флорентинца гортанно застонав. Леонардо вновь утыкается в изгиб шеи Риарио и часто, шумно дышит на все лады, все тело моментально покрывается мелкой дрожью, и минуты он прибывает в забытье, придя в себя от ненавязчивых прикосновений к спине и плечам. — А, очнулся, наконец. А я уже забеспокоился о том, что придется выкидывать тебя в окно, чтобы не создавать подозрений, — прохладные пальцы пробегаются по лицу, касаясь лба, век и губ, Леонардо обхватывает палец губами, чуть прикусывает его и тут же отпускает. — Вот теперь я действительно виновен, изволите зажарить меня немедля или договоримся? — Джироламо на это заявление лишь выгнул бровь и усмехнулся. Нет, жарить никто и никого не будет. Леонардо уже поднялся на ноги и намеревался смыть со своего тела остатки пота и масла. Риарио задумчиво посмотрел в сторону художника, но ничего не сказал, в какой-то момент на него накатила жуткая усталость, и он погрузился в глубокий сон, абсолютно уверенный в том, что да Винчи ничего ему не сделает.* * *
Солнечный свет почти слепил своей абсолютной белизной, флорентинец, прикрывая глаза рукой, двигался к ставшему родным городу, теперь его дело было сделано, а бесхитростная загадка решена. Удовлетворенный, довольный и с немного «помятым» после ночи лицом он представлял собой само спокойствие. Леонардо подозревал, что стоит переступить порог дома, как на него моментально обвалится лавина вопросов, друзья, наверное, даже засаду устроили ради такого вопиющего дела. Нико никогда не умел долго умалчивать даже не смотря на то, что к Зороастру он никогда не питал особо дружеских чувств. Улыбка. А ведь у него чертовски интересная жизнь. Что же касается оценки умственных способностей Джироламо… Капитан-генерал наверняка, очень удивится, когда очнется.* * *
— Да где же вас черти носят, ублюдки!? — граф ревел, словно раненный зверь, ему сейчас было далеко не до шуток, придурковатый художник все-таки успел набедокурить за то время, пока он предавался сну, и ладно бы он что-нибудь взорвал, но ведь фантазия у него была безграничной. Вынеся дверь вместе с петлями стражи замерли на пороге комнаты, в нерешительности пялясь в сторону кровати. Не то что бы их могло смутить нагое мужское тело, но своего начальника в подобном виде они застали впервые. Риарио, в чем мать родила, полусидел на кровати с разведенными в сторону руками, потому что оные вновь оказались привязанными к решетке кровати, причинное место гонфалоньера прикрывала декоративная подушка, а сам он представлял собой идеал праведного гнева. Стражи мялись на месте не решаясь приближаться к начальнику, а тот злился лишь сильнее. — Я найду тебя, artista. Найду, черт побери, и убью с пристрастием, — проворчал Джироламо, наблюдая за оживлением в ряду бойцов, которые на время перевоплотились в команду спасателей. Нет, все-таки не стоит доверять художникам.