На излете

Идзаки почти счастлив, когда они штурмуют Хосен. В вены будто чистый алкоголь закачали и подожгли. Он не чувствует ударов, не чувствует боли. Проблема Генджи (созданная, разумеется, самим Генджи) разрешилась как нельзя лучше. Судзуран пошел за ним, весь Судзуран, вся стая, крыло к крылу. И даже то, что Серидзава тоже приложил к этому руку, почти не расстраивает Идзаки. Генджи рядом с ним, плечо в плечо, они двое как единая боевая многоножка, и в порыве невиданной откровенности, подстегнутой выплеском адреналина, Идзаки говорит ему — я счастлив, что дерусь за тебя. Ни с кем другим он не позволил бы себе подобной сентиментальной херни, но в том и особенность Такии Генджи, что он не кто-то другой. Он тот, кто он есть, и только поэтому Идзаки положил к его ногам свою независимость, своих бойцов, весь Судзуран, а сейчас намерен положить и Хосен. Не жалко, для Генджи ему ничего не жалко. И оставаясь в лестничном проеме щитом, барьером, преграждающим путь Матобе и его ребятам, Идзаки не ощущает ничего, кроме яростного желания победить любой ценой. Драться за Генджи, рядом с Генджи — сейчас Идзаки не видит лучшего смысла своей жизни. И сбивая кулаки о челюсти хосеновцев, откидывая со лба мокрые волосы, поднимаясь с пола снова и снова, он, словно бульдозер, прет вперед. Он не думает — знает: сегодня что-то произойдет, именно сегодня. Идзаки доверяет разуму больше, чем интуиции, но сегодня его расчеты закончились в тот момент, когда обе армии Судзурана соединились, слившись воедино. Дальше его вели только чутье бойца и вера в Генджи. Идзаки знает, что вера — неправильное слово. Правильное он тоже знает. И, может быть, именно сегодня вечером сможет произнести его вслух… Злая и веселая улыбка не сходит с губ, пока он размазывает Матобу по школьному коридору. Не стоило вам связываться с Судзураном, ублюдки, не стоило связываться с Такией Генджи. Идзаки от души бьет в последний раз, секунду любуется на то, как Матоба, будто большой серый краб, безуспешно пытается подняться на ноги, сплевывает розоватую слюну и легко поднимается по пустой лестнице. На последней перед выходом на крышу площадке валяется еще один ублюдок — тощий, длинноволосый, бледный опарыш. Серидзава сделал свое дело, мелькает в голове, ну и отлично. Сейчас даже бывший лидер школы не вызывает привычного раздражения. Последние ступеньки. Возможно, Генджи уже победил. Или вот-вот победит. Идзаки знает, что иначе быть просто не может. Сегодня отличный день. С этой мыслью он делает шаг на крышу Хосена… …как раз для того, чтобы увидеть, как Генджи со словами «мне нужно твое плечо» повисает на Серидзаве. И дело не в словах и не в действиях, а в том, что они даже не замечают Идзаки. Поблизости пускает кровавые пузыри Наруми, неподалеку, в стороне, стоит невозмутимый младший Бито, еще какой-то урод с ошалевшими глазами скорчился в углу крыши — но эти двое никого не видят. Они сами по себе. Они улыбаются разбитыми губами, и Идзаки вдруг разом чувствует все синяки, глубокие ссадины, трещины в ребрах, боль в челюсти, шатающийся зуб, звон в ушах… Он отступает, уползает обратно в тень, спускается вниз, спотыкаясь на каждой ступени, и, добравшись до фойе, удивлен лишь тем, что еще жив и способен дышать. Впрочем, он судзурановец, он переживал и не такое. Он справится. Идзаки выуживает из кармана мятую пачку, смотрит на нее, не понимая, что делать дальше, извлекает изломанную как пиздец сигарету и пытается прикурить. От бесплодных попыток его избавляет протянутая кем-то абсолютно целая и уже зажженная сигарета. Идзаки благодарно кивает, поднимает глаза, видит Токаджи. Надо бы сказать что-нибудь оскорбительное, но сил хватает только на то, чтобы держаться на ногах и переставлять их одну за другой в нужном направлении. Таким несложным способом Идзаки отходит в сторону, не замечая, что во взгляде извечного врага, не спускающего с него глаз, сквозь равнодушие проступает обеспокоенность. Он так и шагает в гудящей, ржущей, дымящей толпе — машинально переставляя ноги и ни о чем не думая. Но отключить такой мозг, как у Идзаки, непросто, и он замечает то, чего не хотел бы видеть. На плече Серидзавы рука Тацукавы, Генджи идет рядом, не касаясь его даже локтем, — но все равно они ближе друг к другу, чем любые двое в этой толпе. И когда решают насчет Вашио, слов им не требуется. Но Идзаки, сам того не желая, переводит для себя немой диалог взглядов, раскладывает мгновения по полочкам, анализирует каждый вдох. Генджи обратился за советом, как к равному; Серидзава дал понять, что думает; Генджи согласился с ним, и Серидзава предоставил ему право огласить общее решение. Серидзаве, думает Идзаки, в сущности похуй, но для Генджи это имеет значение, несмотря на свежую, еще дымящуюся кровью победу, и Серидзава уступил. Что это значит? А то, думает Идзаки, изучая землю под подошвами, что ему пора съебаться и не отсвечивать до самого выпускного. Потому что он ненавидит быть третьим лишним. Ненавидит проигрывать — даже тому, кому проиграть не зазорно. Ненавидит чувствовать себя сломленным. Он починится, дайте время. Но не сейчас. Сейчас Идзаки может только три вещи: шагать, курить и ненавидеть. Серидзаву. Себя. Генджи. С Генджи пока не получается — оказывается, их связало слишком многое, и Идзаки с упорством самурая рвет эти нити, по живому, с кровью, через боль. Сам виноват. Не стоит позволять себя привязывать. Никогда. Никому. Даже Такии Генджи. — В бар! — на два голоса орут Миками, и нестройный хор радостно поддерживает предложение. Конечно, глупо было бы ожидать, что после такого торжества воронята разлетятся по домам. Идзаки думает свалить, но, с одной стороны, невыполнимость задачи, а с другой, гордость не дают этого сделать. Он не хочет терять лицо перед самим собой. Он просидит вместе со всеми этот чертов вечер и будет вести себя как обычно, чтобы никто ничего не понял. Чтобы Генджи даже не заподозрил, насколько глубоко Идзаки вляпался, как много насочинял себе из случайных касаний, долгих взглядов, вскользь брошенных слов. Приходится признать, что у генерала армии GPS совсем отказали мозги. А мозги — единственная ценность Идзаки, и пока они не проебаны вконец, нужно остановиться, опомниться. Так что все к лучшему. Он так и говорит, когда неугомонные Миками требуют от него «речь»: все к лучшему, а кому это не нравится, может пройти нахуй. Саке сегодня со странным вкусом: как вода с серных источников, и в голову не бьет, и пить противно. Идзаки смотрит на сидящих рядом Серидзаву и Генджи и очень ясно понимает: все, пиздец. Он больше не может. Или он сейчас уйдет, или безопасность окружающих окажется под большим вопросом. Он разъясняет это удерживающему его Чуте, и даже до того, пьяного вусмерть, что-то доходит. Во всяком случае, он отпускает рукав, и Идзаки выбирается на улицу. Здесь не лучше. Идзаки подозревает, что сегодня ему нигде лучше не станет. И опять нужно переставлять ноги одну за другой, уходя подальше от бара, от судзурановцев, от Генджи. Это непросто. Видимо, Идзаки оборвал не все нити, где-то осталась невидимая дрянь, что тянет его обратно. Легче отнюдь не становится, но Идзаки упрямый: он шагает и шагает. К ногам будто гири привязали. Он загадывает: дойти вон до того столба. Маленькие цели, маленькие желания. Все значительное он благополучно просрал, аллилуйя долбоебу. Идзаки добирается до желанного столба, приваливается к нему спиной и закрывает глаза. Его пиздецки тошнит от саке и от ебаного мира, где Генджи радостно напивается на пару с Серидзавой. При этой мысли в груди скручивает так, будто тупой пилой перепиливает. — Что с тобой? — спрашивает голос, который Идзаки узнает и в аду. — Отъебись, — выдавливает Идзаки. — Все в порядке. Все к лучшему. — Да что к лучшему? — Генджи заводится с пол-оборота. Иногда Идзаки позволял себе представлять, что он такой и в постели. Идиот, что скажешь. Сплел паутину сам для себя. Выдирайся теперь, срывай кожу. Как же, сука, больно. Он вдыхает в несколько приемов, пока Генджи продолжает орать что-то насчет его заебавшей скрытности и «себе на уме». Будто это Идзаки как-то помогло. Он хочет ухмыльнуться, но не может. — Пошел ты на хуй, Такия, — устало говорит он. «К Серидзаве» не произносится, но подразумевается. Но с Идзаки у Генджи нет молчаливого понимания, и послание до того не доходит. Генджи мечется перед ним, а потом со всей дури лупит кулаком. Пока, к счастью, в столб над головой Идзаки. — Да почему, блядь, почему? — Бешеные, темные глаза плавят мысли, прожигают туннель в глубь головы Идзаки. — Я думал, все будет иначе! Я думал, это будет самый лучший день! — А что, он не такой? — Идзаки выпрямляется, отвоевывая личное пространство. — Что тебе не так? Все же заебись. Чем он заслужил этого Такию, господи, он же старался быть хорошим. Ну пусть не слишком старался, но все же… — Я… — Генджи запрокидывает голову, смотрит в темное небо. Потом запускает руки в волосы, садится на корточки. Идзаки почти смешно. Он весь в крови, снаружи и изнутри, но не может не сочувствовать мучениям Генджи. Тот снова встает и опускает голову. До предела грязные волосы падают сосульками, скрывая лицо. — Отец всегда говорил — нельзя получить что-то просто так. Даже шлюхе надо что-то дать. Деньги, подарки. А когда встречаешь человека, которого… который… — Не шлюха, — машинально подсказывает Идзаки. Черт, вот ведь привык. У Генджи проблемы с формулировками не редкость. — Да, — хватается за протянутую соломинку Генджи. — Тогда тем более. Надо дать что-то ценное, по-настоящему. Ну да, Серидзава охуенно ценный приз. Это даже не ирония, думает Идзаки. Это и в самом деле так, вот в чем паскудство. Тебя не на ничтожество променяли, а на того, кто лучше. — Маки ведь прав со своей змеей, — сворачивает в сторону мысль Генджи, прихотливая, как путь той самой змеи. — Он хотел показать Кеко, какой он храбрый. Это то, что у него есть, — храбрость. А у меня? Что есть у меня? Ну вот драться умею, да. Судзуран завоевал — и то с твоей помощью. И все. Идзаки мог бы ответить. Мог бы сказать, что в Генджи больше вороньего, чем во всем Судзуране. Что, увидев раз его полет, отдашь все, чтоб летать рядом. Что его сила не в кулаках, а в том, что он не способен согнуться. Что он как раскаленный металл: раз дотронулся и клеймо на всю жизнь. Идзаки много читал и много думал, с него бы сталось и проклятьем небес Генджи назвать. Из-за одного умения кулаками махать за человеком не идут. А за Генджи — хоть к аякаши в пасть. Вот так-то. Только пусть ему это Серидзава объясняет. — А сегодня, когда вы пришли, все, я подумал: вот он, мой шанс. Хоть зубами, но выгрызу победу. Чтобы сказать — вот, Шун, я победил Хосен, я что-то могу в этой жизни. А ты еще сказал, что рад быть рядом. Я после этого десяток Наруми положил бы. А потом… Ты заткнулся, не смотрел даже, а теперь и вовсе съебался. Что не так? Я не понимаю, нихуя не понимаю, Шун. Черные глаза за прядями-сосульками горят честным негодующим огнем — Идзаки чувствует. Он пытается вдохнуть, правда пытается, но воздух встает в горле колом, ни туда ни сюда. Генджи хмурится, ждет, потом осторожно стучит его по спине. Идзаки кашляет и вдыхает сразу пол-улицы, полнеба, полмира. — Спасибо, — хрипло говорит он. — Неважно. Зато я понял. — Точно? — Генджи сгребает свои сосульки пятерней. Идзаки не знает, что делать. Будь перед ним девчонка, он бы просто поцеловал ее, но с Генджи это кажется дуростью. Идзаки, промучившись полминуты, поступает привычней: сгребает его за лацканы пиджака, притягивает к себе, прижимается лицом — лоб в лоб, нос к носу, дыхание к дыханию. Глаза теперь совсем близко. Генджи шумно вдыхает и кладет руки ему на спину. Похоже, это объятие. — Холодно? — интересуется он. — Тебя трясет. Идзаки усмехается. — Нет. Это нити. Обратно срастаются. — А-а, — тянет Генджи, наверняка ничего не поняв. — Так это… Ну… Типа да, что ли? — Типа да, — отвечает Идзаки не двигаясь. Он вообще не собирается больше двигаться, никогда, никуда. Не хочет выпускать Генджи ни на секунду. — Типа это все, чего я хотел. — И я, — соглашается Генджи. — Ну и отлить бы еще не помешало, раз уж вышел. Подождешь? — Да не вопрос. — Идзаки разжимает пальцы, и Генджи скрывается в темноте, откуда тут же слышится умиротворяющее журчание. Идзаки закуривает. Разрывы внутри латаются с сумасшедшей скоростью, даже больно. Но Идзаки знает, что это пройдет.