Сломанный дом

      Колючая, снежная, безудержная метель то и дело пытается сбить с ног едва идущего по снегу молодого дюжего мужчину. Светловолосый высокий человек держит на руках спящую девочку, лет четырёх от роду, укутанную в его тёплое, меховое пальто. Поразительно, как в такое ненастье ребёнок чувствует себя защищенным, обнимая… отца? Крохотные ручонки в вязаных красных рукавичках с белой снежинкой посередине крепко-накрепко сжимают могучее, округлое плечо мужчины, оставшегося в одной лишь форме. Он прижимает её к себе сильнее, по-отечески целуя в шапку.       На душе тепло, уютно, словно дома с чашкой чая в руках. Ни падающий снег, ни страшная вьюга не способны нарушить благословенный покой невинного, маленького ребёнка, едва познавшего этот мир. Казалось, мужчина готов был разорвать любого волка голыми руками, что смеет оскалиться на его единственную, обожаемую девочку.       Из-за необузданных порывов ветра, подхватывающих белые снежинки в воздух, мужчина идёт боком, согнув колени. На секунду он останавливается, одной рукой вытягивая из кармана форменных брюк серебряную флягу, чтобы сделать глоток, приятно обжигающий иссохшее горло, придающий недюжинную, целительную для него единого силу. Он редко позволял себе выпивать при ребёнке — это было недопустимо. Но сейчас она сладко спит, посапывая у него на груди, сжимая ручки на широких, литых, словно из стали, плечах.       Как досадно и терпко на душе от того, что скоро всё закончится — детский смех, её озорная улыбка и строптивый, как для прелестного ребёнка, нрав. Он вздыхает, выдыхая белый, объёмистый пар изо рта. Как долго это будет продолжаться?       Мужчина ускоряет шаг, насколько это возможно при такой ненастной, морозной погоде, пряча влажную флягу обратно в карман. Его колючие волосы с несколькими выбивающимися прядями на лбу покрыты мелким льдом. Вдалеке, присматриваясь, он замечает несколько смутно мерцающих жёлтых фонарей, с беспощадной вымученностью улыбаясь в меховой, дышащий свёрток.       — Вот мы и пришли, малютка, ха-ха! — подбадривающе говорит он. Но слова уносит метель. Едва кто бы мог их услышать в такой глуши! А в мыслях уставшего мужчины лишь то, как сильно он напьётся после того, как посмотрит в любимые, заспанные глаза в последний раз — с горя, чтобы не сойти с ума. Большим, сильным кулаком он грохочет по деревянной двери, прижимая подбородок к макушке ребёнка. — Сейчас папа найдёт нам ночлег. Вот же холод собачий…       Дверь открывает тучная женщина лет пятидесяти. Она имела весьма доброжелательное лицо и натруженные плечи — явно хозяйка этого негодного, но всё ещё рабочего постоялого двора.       — Бог ты мой, проходите! — охает она, прижимая руки к груди. Её движения быстрые, резкие, как и полагается труженице, а глаза — напуганные. Она принимает меховой свёрток в руки, укладывая девочку на диван у пылающего, гранитного камина. После чего начинает летать вокруг мужчины, аки пчела. Но он, привыкший к подобному вниманию, галантно благодарит женщину, улыбчиво останавливая холёную даму за её покатые, полноватые плечи.       — Хозяйка, родная, мы с дороги. Нужна комната переночевать. Любая. И что-то моей дочери поесть. Мы давно в этом лесу, устали. — Слова мужчины были вразумительные, спокойные, будто он — военный; молодой офицер или что-то в этом роде.       Женщина на секунду задумывается, нервно растягивая рукав тёплой, шерстяной кофты.       — Как бы вам помочь, молодой человек… все комнаты сейчас заняты, что ж вы так-то, — елозит языком хозяйка, тяжко вздыхая. Она горячо хочет спасти столь затруднительное положение выбившегося из сил молодого отца и его маленькую, милую дочь, чёрные влажные волосы которой выглядывают из-под зимней шапки мелкими, плетущимися змейками. — Могу лишь предложить переночевать на этом диване у камина, если согласитесь. Здесь тепло, достаточно уютно. Я поставлю ширму, чтобы постояльцы не глазели. А еду сейчас сготовлю. Денег с вас не возьму, ещё чего. В такую-то погоду, и такой молодой, с ребёнком на руках… ох, даже не буду спрашивать, милок, что случилось.       — Благодарю сердечно, хозяйка, — с превеликой признательностью в голосе кланяется он. — Вы доброй души женщина.       — Не стоит. Вам нужно отогреться. Девочка-то сухонькая — хорошо вы её укутали-то! Самому бы хоть не заболеть без верхней одежды! Ступайте за мною, дам вам одежду мужа. Уж мала не мала, зато сухая и тёплая. Согреетесь у камина. Я подкину дров.       — Сейчас, хозяйка. Без вас бы не справились. Ещё раз спасибо. — Он, всё такой же уставший, но горько счастливый, подходит к старенькому, но аккуратному дивану, складывая руки на спинке. Со всей нежностью любящего отца осматривает крупный укутанный свёрток, с которого на него глазеет пара радостных, смешливых, словно янтарь, глаз, обрамленных в густые чёрные ресницы, доставшиеся девочке от матери-южанки. — Приём, первый, это второй. Приём. Как слышно, первый? — потешно начинает он. — Папа доверит тебе охрану этого места, солнышко, пока его не будет несколько минут, — заговорчески произносит мужчина, снимая с девочки своё пальто и шапку. Лишь кончики выбившихся волос были мокрыми. — Только тс-с — это тайная база! И условие: ни в коем случае нельзя слезать с дивана, пока папа не придёт. Ну что, по рукам? — подмигивает он, протягивая ребёнку ладонь. Девочка, озорно улыбаясь, со всей силы хлопает отца по руке. Он с улыбкой отряхивает её, в шутку прыгая на одной ноге. Девочка смеётся, представляя, как с мечом в руках будет защищать этот дом от страшных, злых монстров. В неумелых, аматорских сказках отца, старающегося быть лучшим, они всегда были бледными, голодными и сосущими кровь.       Отец всегда говорил, что она — сильная. Но главную, сокрушительную мощь, разрушившую их семейный уют и заставившую податься в изнурительные, продолжительные бега — по словам отца — нужно было надёжно спрятать в домик и запереть на замок. Спустя несколько минут, конечно же, не забыв пригубить с фляги, крепко сложенный, высокий, мускулистый мужчина выходит, широко расставив руки. Чужая одежда нещадно его обтягивала. Тем временем макушка девочки моментально выпрыгивает из-за спинки дивана, услыхав грузные шаги отца. Одна её тонкая, изящная бровь медленно, монотонно вздымается вверх, а через секунду девочка уже лежит, распластавшись на диване и держится за живот, пытаясь унять переливчатый смех и выступившие слёзы радости с таких красивых, огромных глаз. Мужчина с улыбкой на лице хмыкает, милуясь смеху дочери, о которой он должен будет позабыть на многие годы вперёд. А быть может — даже навсегда.       — Папа клоун, отрасти усы, — через звонкий хохот выдавливает из себя девочка, корчась у жаркого камина. — Будешь, как тот смешной генерал с телека.       — Обязательно отращу, милая, — с горечью произносит он, инстинктивно сжимая разбитые кулаки. К его горлу подходит железный ком, который он всеми силами пытается раздавить. Он не должен показывать беспомощность перед единственной своей слабостью. Он должен сам решать, что хорошо, а что — плохо. Он должен стать гигантским слоном, на котором держится Земля. Он обязан стать боевой, непобедимой силой — единственной в этом враждебном, бренном мире. А пока — пока его дочь вынуждена уснуть безмятежным, пугающим его сном, чтобы никто никогда больше не смог разлучить их, прервать крепкую, незримую связь. Это всё, что у него есть — его плоть и кровь. — Завтра же свожу тебя на колесо обозрения. Хоть узнаешь, что это такое.       — В Йокогаме?       — В Йокогаме.       Настоящее время. Йокогама       — А! — подрываюсь всем телом, громко и часто дыша. Который сейчас час? Пульс, вразрез телу, бьёт по вискам. Опущенные вялые руки касаются холодного шёлка постели. Понадобилось время, чтобы сфокусировать свой взгляд на душной, непроницаемой темноте и привести порывистое дыхание в порядок. Сон, это был лишь сон — смутный, чудесный и удивительный. Но, тогда почему в груди так сильно и неприятно саднит? Словно сердце переворачивается, чешется и разрывается одновременно. — Дурацкий сон от дурацких таблеток, — проговариваю вслух я, прижимая к себе колени и кладя на них щеку. Холодом по коже пробегают мурашки. Смотрю в окно — всё сверкает надоедливыми неонами. Разбить бы их вдребезги, к чёрту подорвать, выпустить залп! Пытаюсь собрать бредовые мысли в кучу, унять злость. Сейчас — ночь. А что происходило днём? Да ничего особенного, по порядку: я всеми правдами и неправдами пыталась найти вакцину от страшного неизвестного вируса и спасти достопочтенных возрастных господ от мученической, бесславной смерти; прогулочным шагом сновала по всей Йокогаме в поисках неопровержимых улик, способных пролить свет на это нелёгкое, поганое дело; имела светскую, неторопливую беседу с иностранным магнатом и уникальную возможность прокатиться вместе с джентльменом на машине; а также уличила опасного русского не то эспера, не то шпиона и… нет, не может быть. — О нет, — мотаю головой в стороны, — нет, нет, нет, ты что… а-а… — плаксиво стону я. — Только не это. Ну, чёрт бы тебя побрал, Анзу, ну как так? Как так?.. как так-то? До чего ты докатилась, дурочка, а?..       Вслепую нащупываю рукой слева от себя потенциальную причину до того крамольного несчастья. Но, ничего подобного не чувствую. Там — пустота и холод необитаемой постели. Мысленно задаюсь кучей вопросов, дёргая всевидящий и всеслышащий ночник за длинный включатель. Пожалуй, это единственный свидетель возможного преступления. С опаской гляжу по сторонам. А побрал ли меня таки коварный чёрт или это тоже было беспокойным, ирреальным сном?       — Меня ищешь? — иронически звучит со стороны двери высоким, интригующим голосом. Имитирую выстрел в висок двумя пальцами — бам! Мысли животворящим ручьём воскресают в голове — все эти жаркие, сладострастные фрикции, пошлые стоны, грязные слова и животные, сумасшедшие взгляды на предметы своих телесных, ночных утех.       «Побрал» — праздно думаю я, откидываясь лопатками на мягких подушках. Одной рукой натягиваю на себя шёлковое чёрное одеяло прямо до самого красноватого носа, оставляя одну ногу открытой. Сгибаю её в колене, мотая в стороны, словно маятником напольных старинных часов.       — Ты знаешь, а мне снился мужчина, — через ленивый зевок начинаю я, игнорируя саму аварийную ситуацию нахождения здесь Ринтаро. Его брови вздымаются в заинтересованном жесте, ожидая логичного продолжения. — Он казался мне смутно знакомым. Такое разве бывает? Во сне я была уверена, что именно он — мой отец. И это почему-то так грустно. Хотя… я знаю. Скорее потому, что… — делаю паузу, завистливо вздыхая. — Да сам знаешь! Как думаешь, он сгнил в той лечебнице? — задаю нетерпеливый вопрос, краем глаза наблюдая, как Мори застёгивает пуговицы на помятой светлой рубашке, параллельно отпивая из стакана не то воду, не то джин. — Не сильно хорошо я тогда поступила, да? В голове был ветер, а обида затмила разум.       — Ты о мужчине со своего сна или об отце? — он застывает перед зеркалом, самолюбиво поправляя воротник. Ставит стакан на пол, наклоняясь. Зорким оком бывалого врача созерцаю, как широчайшие мышцы его спины через одежду растягиваются в боковом наклоне. Сейчас там три огромные царапины от моих ногтей. — Кажется, ты говорила, что не хочешь вспоминать об этом, цитирую, — «проспиртованном старом ублюдке».       — Я и об мафиозном старом ублюдке вспоминать не хотела, — хмыкаю я, предшествуя его последующему самодовольному смешку. — Но пришлось. Что с ним? — возвращаюсь к вопросу. — Знаешь?       — Без понятия, моя милая, невоспитанная пакостница, — пожимает плечами он, скользяще подходя к кровати. Его движения, слова — размеренны, хищны. В безукоризненных брюках, острым коленом наступает на излишнюю мягкость матраса. Нежно и одновременно горячо припадает щекой к моей обнажённой согнутой ноге, царапая голень щетиной, словно влюблённый кот, трущийся пушистым ушком об хозяйку. — С лечебницы его выпустили года два тому назад, — продолжает он, не прекращая с азартом тереться. — Я перестал платить; хватит с него пестицидов. Шляется овощем по Йокогаме. Зато — трезвый. Ты просила уничтожить его — я сделал это по-своему. Ради спокойствия моей обожаемой Анзу-чан простой городской доктор был готов на всё. Хотя мне, в целом, — резко прекращает свои мокрые лобызания он, смотря на меня крайне обидчивым, наигранным взглядом актёра столетия, — не очень приятно, что тебе снился какой-то незнакомец, когда я, твой стареющий муж-однолюб, был с тобою, моей единственной Венерою, бесконечно счастливый и обессиленный после непродолжительной болезни и столь качественного исполнения воистину супружеского долга. — Столь мелкое уязвление не останавливает его с крайне наглыми глазами проводить языком у моего внутреннего бедра, запуская блудливую, проказливую руку под одеяло.       — Да прекрати ты! — отталкиваю нестерпимого, невыносимого босса мафии тем же коленом, заставляя лечь на спину рядом с собой. Он смотрит в потолок, разоблачительно посмеиваясь.       — А ты там вся влажная, — лукаво отмечает он. — Как шпатель для осмотра полости рта. Однажды я засунул его тебе слишком глубоко…       — Не я себя всю ночь облизывала. Боги, ну почему ты такой извращенец?! У тебя язык без костей не только в плане виртуозного похабного ораторства — знай это.       — Утрируешь, — шумно выдыхает он, мечтательно смотря в потолок, то стягивая, то натягивая обратно белые, элегантные перчатки. — Уж не буду принижать своих достоинств, но — лишь пару часов, да и всего. Зато как ты любишь шаржировать реальность, моя драгоценная Анзу-чан! Какой бы она ни была — превратной или неоспоримой. Знаешь, — он громко сглатывает, приподнимаясь на локтях, и пристально меня рассматривает. Зрачки ромбовидной формы алых глаз смотрят на меня, казалось, сотрясаясь, да так внимательно, настолько близко, что стынет кровь, — ты — моё самое главное противоречие, Анзу-чан. Мне было так трудно с этим смиряться каждый раз, когда я видел тебя. Ох, даже не представляешь! Прошлое — прошло, несомненно. Но след всё равно остался. Понимаешь, о чём я, золотко? Пытаюсь догнать смерть, сказать ей, что ещё жив и полон сил, словно мне двадцать. Но не могу забыть, как тогда, весь в чужой крови первой группы отрицательного резуса, протягиваю руку, чтобы из твоей, заботливой, взять платок. Я был не в себе — впервые рядом с тобой. А у тебя всегда был тремор; ты испугалась меня, моя милая. Я так ничего и не сделал, чтобы избавить свою сиротку от него.       — Ну я же не знала, что это ты кокнул босса мафии, Ринтаро. Ты делал всё, чтобы у меня тряслись руки. Ну, и коленки, чёрт с тобой, — через зубы, нехотя произношу я. — Это я так, бонусом, если что, не прельщайся. За то, что тряхнул стариной. А теперь — можешь сваливать.       — Использовала и бросила — так, что ли? — с сокрушенностью брошенной дамы вздыхает он, прикладывая руку к груди. Не своей. Моей.       — Кто кого, Ринтаро, кто кого…       Разбита и, на самом деле, опустошена, я смотрела на то, как он неспешно собирал свою одежду, цитируя под нос какие-то военные книжки, не обращая внимания на меня, пристально следящую за каждым его выверенным, грациозным движением. За год человек, может, не поменяется. А за четыре? Что я знала о нём, кроме того, что он — всё тот же нечеловечески безумный, умнейший босс Портовой мафии? Смотреть на него сейчас являлось необычайно болезненной процедурой. Я готова слететь с катушек и разреветься, словно ребёнок, но этот цирк больше никому не нужен. Ни мне, ни, тем более, — ему. Захотел вспомнить себя десять лет тому назад? И он это сделал.       — Ну, мне было хорошо с тобой, Анзу-чан. Имею наглость предположить, что это — взаимно. И, быть может, когда-нибудь повторим.       — Крайне обоюдно, Мори-сэнсэй, крайне, — лениво протягиваю я, облокотившись о дверной косяк плечом. — Поторапливайтесь, дорогой доктор, ну же! Тёмные делишки сами себя не сделают. Им нужен свой, великий предводитель.       — Бесспорно, бесспорно, — мнётся у порога он, поправляя пальто уже в десятый по счёту раз. — Не могу не согласиться с вашей вульгарностью, юная леди. Всегда любил эту тягу к оккультизму у столь прелестной нимфетки. Вашу ручку. — Склоняясь, он плавным, манящим движением подаёт мне свою руку, не забыв снять перед этим перчатку.       Без тени сомнения отвечаю его грязным джентльменским повадкам, имеющим место быть ещё с самого начала нашего знакомства. Но вместо того, чтобы сухо чмокнуть кожу на руке, он дёргает её на себя — резко и напористо — впиваясь страстным, жадным поцелуем в мои истерзанные, покусанные им же губы, да так сильно, словно больше никогда не сможет сомкнуть свои уста на самых желанных губах. Кратковременное помешательство длилось лишь малость — самую мимолётную в мире вечность. Распахиваю глаза, давая волю слезам, скопившимся ещё за период его внезапного, одиозного визита. Решительно отталкиваю его в грудь, прижимая ладони ко рту, испуганно смотря в его спокойные, равнодушные, словно пустота, глаза. Боль, терзающая мои чувства, буквально разрывает внутренности на кровяные, мясные ошметки, вызывая гниение всего бедствующего, кричащего о помощи организма.       — Не издевайся надо мною, прошу. — Мотаю головой в стороны, жалобно всхлипывая. — Я вернусь в агентство; продолжу жить, как раньше. Не знаю, зачем тебе эта информация, Ринтаро. Надеюсь, Юкичи не прогонит подлую изменницу, вроде меня.       — А должен? — вздымает филигранные брови он, ступая к порогу. — Мой старый добрый приятель, насколько я знаю, не имеет на это никаких веских причин. И не только потому, про что мы оба так хорошо знаем. — Было в его голосе нечто дискомфортное, что говорило о том, что про эту часть моей биографии говорить ему неприятно — он малозаметно скривился и надавил голосом на некоторых словах, таких, как «мы», «оба», «так» и «хорошо». — Есть нечто другое. В общем, он ни за что не прогонит тебя с агентства. Даже если ты будешь целиться в него с пистолета.       — Что другое? — более не пытаюсь спрятать слёз, покрасивших белок глаз в яркий красный. Ринтаро слегка наклоняет голову, словно выбирая милого щенка из приюта, и сочувственно вздыхает. Он мягко касается моего мокрого, опухшего лица рукой — будто оно — фарфоровое изваяние — и с притворной заботой вытирает большим пальцем слёзы, стекающие с самого подбородка.       — Ну же, не плачь. Мне трудно смотреть на это.       — Поэтому уходи, — одними губами, с надрывом шепчу я. — Уходи, не хочу ни секунды тебя видеть. Чего стоишь?! Стоишь и смотришь своими бесстыжими, дьявольскими глазами? — произношу я со спокойствием отчаяния. И если бы я не сорвала голос — на выходе это бы оказалось сумасшедшим, надсадным криком.       — Нравишься, — с безразличием равнодушного аристократа отвечает он, пожимая плечами. — Поэтому и смотрю. В нашем доме довольно уютно. Не жди рано, милая. Много работы. — После этих слов, он, с лёгкой улыбкой на устах, целует меня — уничтоженную, остолбенелую — в щеку.       Слова, которые он произносил каждый раз, когда не возвращался домой.       Резко опускаюсь на корточки, пряча лицо в руках. Передо мною я сама — молодая, расстроенная девушка, которая проводит безжизненными пальцами по холодной, пустой половине постели. Голова кружится, а губы всё ещё помнят этот беспощадно горький поцелуй; они горят. Надрывисто, громко плачу, сжимая локтями грудь, словно собираюсь её сломать и остаться ни с чем. Слёзы текут сквозь пальцы, как лава из кратера, что вот-вот накроет своим буйством маленький, затерянный остров, оставив после себя лишь золу и бесплодную пустошь, изолированную от всего радостного, цветущего мира. Сколько раз он говорил, что любит меня? Не сосчитать. И все эти цифры были сплошным, откровенным враньём. А вся наша жизнь — искусной игрой по его правилам.       Место, на котором минуту назад стоял Ринтаро, ещё хранило те тёплые болезненные воспоминания, без спроса входившие в душу. Если развеять воздух рукой — можно сойти с ума. А если посмотреть на запертые, цвета красного вина, двери, за которыми тоже — пугающая пустота, можно даже не дожить до утра.

***

      Я никогда не считала себя редкостной, сногсшибательной красавицей. Я была обычной, со своими плюсами и минусами, с идеальными чертами и не очень. Но Ринтаро всегда говорил, даже утверждал, что во мне есть некий шарм — неповторимый и особенный, — который привлекает мужчин, в особенности — постарше. Красота — вещь очень субъективная. Она, как говорят, в глазах смотрящего. И сейчас на меня в отражении смотрят не два жёлтых, выразительных глаза, а пара усталых, грузных, чрезвычайно внушительных синяков. Я проплакала всю ночь и беспробудно мыслила над тем, как же будет смотреть на меня Юкичи после всего того, что случилось за время Каннибализма. У нас с ним был и есть один незакрытый гештальт — ещё со времён подпольной больницы. И эта перцепция не даёт мне ни жить спокойно, ни дышать полной, широкой грудью. Я теряюсь; не знаю, в какую урну у чёрта на куличках выбросить своё развесёлое, мафиозное прошлое. А что скажут ребята, если узнают?.. как ко всему отнесётся бедная, несчастная Йосано, пережившая такой кошмар?       Они не узнают. Готова поспорить, что факт нахождения моей машины у самого штаба мафии даже единственного и неповторимого гения дедукции Рампо не заинтересовал бы. Тем более, сам Дазай оповестил членов агентства, что у нас — «своя миссия». Единственный, кто заведомо обо всём догадывался, — это Фукудзава. Мой старый, добрый друг — старина Юкичи. Простишь ли ты меня? Сможешь ли?       Сам день, со всей своей бестолковой суетой и пронзительным пением птиц за окном, начался непросто — он начался тяжело. Солнце, бьющее во всевозможные щели, просто заставило найти в завалах гардероба более-менее сносные очки. Теплота и ясная погода грели вовсе не своей щедрой сердечностью, а скорее запущенной, изнурительной болезнью, словно вышел в дневную жару с температурой тела под сорок. Я проспала несчастный час и мой телефон буквально разрывался от звонков членов агентства. Сегодня у нас был праздник — в честь того, что агентство в очередной раз выстояло. В сообщениях, которые они мне писали, чёрным по белому был написан адрес и название огромного, комфортабельного лайнера — предварительного подарка Фицджеральда агентству в честь того, что он когда-то таки объявит нам войну и победит. Такси привезло меня прямиком к этому роскошному месту для празднеств. Опоздавшую встретил Дазай — весь такой официальный, улыбающийся, в костюме с галстуком — прям с иголочки. Он приобнял свою старую подругу за плечи и дал понять, что ребята — они, чёрт возьми, ждут меня! Впервые за утро на моём лице появилась улыбка, пускай, и совершенно виноватая. Я дружелюбно похлопала его по плечу и узнала, где искать директора. Чёрная одежда, в которую я была облачена, нещадно притягивала солнце. Я направилась на нужную мне палубу, чтобы найти ту самую безотлагательную, неотложную каюту.       — Тук-тук, можно? — с натянуто добрым расположением духа стучу в уже открытую дверь роскошной каюты-кабинета, ранее, вероятно, принадлежавшей самому Фрэнсису. Зная Фукудзаву — ему здесь было находиться крайне некомфортно. Он не привык к роскоши, не считал её звеном, связующим его выдающуюся личность с представительной должностью директора Вооружённого детективного агентства. Уголки моего рта были будто подцеплены нитями в имитации торжества — сама икона застенчивости, или же — лицемерия. — Я рада, что ты жив, Юкичи. Нам всем пришлось… несладко, — выдавливаю я. Он, в чинной, церемонной юкате стоит у самого иллюминатора, с высоты своего немаленького роста в почти сто девяносто сантиметров замечая, вероятно, лишь синюю воду. Из-за того, что директор стоял боком, а удлинённые серебряные волосы закрывали его острый, строгий профиль, я едва могла догадываться о настроении этого великого, как я всегда считала и считаю, важного человека. — Опять то же хмурое, насупленное выражение лица, а, директор? — позволяю себе смешок. Скажем, опять же, через силу выдавливая его. — Вы, как обычно, немногословны, Фукудзава-доно. Как же мне вас разговорить-то?       Скрещенные руки, слегка сгорбленные плечи — всё выдавало в нём эмоциональное напряжение. Я подхожу вплотную, обнимая его за талию, ласково утыкаясь щекой в широкую, могучую спину. Есть вещи, о которых лучше не говорить. Можно просто побыть рядом и разделить затаенную, мучительную тревогу на двоих. Ох, директор… его боятся и уважают, перед ним склоняют головы подчинённые. Но для меня Фукудзава Юкичи — один из самых близких, родственных людей. Я не люблю официоз — если только в шутках.       — Прости меня, — сдавленно шепчу я. — Я запуталась в себе. И если бы ты знал, как сильно.       Неожиданно с его стороны, былой стоицизм сменяется внезапной резкостью. Одно его движение заставляет переместить руки на широкую грудь, касаясь тонкими ладонями добротного, плотного воротника юкаты. Опущенные уголки рта, хмурые глаза, суровые, тонкие брови — всё это испепеляет меня, кроша в мел. Он сильно сжимает мои хрупкие предплечья, ища в честных глазах ответы на все свои невысказанные вопросы. Повисает звенящая, давящая тишина. Я говорю, что мне больно.       Когда ты и противник равны по силе — всё становится полем боя. И даже другой человек.