Догадки

Канкуро приходит к нему, стыдливо пряча глаза, и останавливается около дверного косяка тошнотворного бледно-желтого цвета. Его кожа ещё бледнее, но это вызывает в мастере не рвотный позыв, а первобытный тупой интерес, какой появляется у любого животного, если оно видит что-то необычное. Канкуро бел, как лист бумаги. Канкуро сжат. Раздавлен. Забит. Уже который день. Уже который год. Сасори хочет помочь, но не знает, чем. Хочет спасти, но не знает, от кого. Догадывается. Думает, что его догадки верны. А Канкуро бел. Как бывало часто. Но не всегда. — Опоздал. — Простите, — механическое, без капли сожаления, хотя и жалеть не надо: Сасори может подождать своего ученика, если они не планировали в этот день ничего важного, если у него хорошее настроение или если у него настроение поболтать. Сегодня свободный день. Хорошее настроение. Настроение поболтать. — Канкуро, что-то случилось? В ответ такое же вялое: «нет». Врёт. — Иди сюда. Мальчишка подходит, едва ли не запинаясь о свои собственные ноги, и Сасори крепко хватает его за плечи. Осматривает. Замечает, как Канкуро морщится и хватку ослабляет. Лезет за ворот балахона. Взглядом нащупывает на шее синяк. Засос? Синяк… нет. Всё-таки засос. Укус. Второй засос. Цепочка страшных фиолетовых следов, уходящая к груди и, мужчина в этом уверен, рассыпающаяся там десятками звеньев. Мастер оттягивает ворот футболки, смотрит ещё несколько секунд и, вздохнув, отпускает. — Брат? — Брат. — А шрамы? Удручённое молчание, стыд в засверкавших от слёз глазах, закушенные губы. Тихое — Отец. хлестко рассекающее затхлый воздух комнаты. Акасуна цокает языком, наверное, неприлично громко. Пересекает мастерскую, тянет Канкуро за собой, в спальню, сажает на кровать. Руки вскидывает навстречу, манит к себе, хоть это для него в новинку. Видит, что плохо — хочет успокоить. Хочет защитить. Знает, от кого. Догадки подтверждаются. Канкуро плетется слишком медленно. Сасори хочет поторопить — вертится на языке это его ехидное «ненавижу ждать» — но не торопит. Ждёт. Терпит. Дожидается. Лёгкими поглаживанями по голове старается успокоить, расположить к себе, хотя больше уже некуда. Радуется внутри — Канкуро от его ладоней не отдергивается, как от чужих, наоборот, льнет ближе, пытаясь получить нехватающей ласки. И от кого?... Каждое движение очень неумелое, но парень не зажимается: позволяет осторожно стянуть кофту, штаны, сводит колени и сам себя обнимает страшными избитыми руками. Сасори легонько поддевает запястья и беспрепятственно осматривает грудь, на которой чёткими рваными линиями гноятся порезы. Укладывает на спину. Лечит. Долго лечит. Ощупывает. Слишком тщательно ощупывает со слишком неправильными мыслями, но ему все это не кажется чем-то из ряда вон, чем-то «слишком», поэтому касания становятся мягче, а взгляд теплеет. Сасори его хочет. Не один раз вздыхает до того момента, как Канкуро, наконец, открывает глаза и смотрит на своего учителя, сосредоточенно ощупывающего каждый изгиб — приятно до мурашек и лёгкой щекотки, спускающихся вниз по животу. Лежать так, открыто, беззащитно, становится неуютно. Немного страшно, но больше, конечно, смущающе. Сасори ладонью ведёт круг по груди и зачем-то задерживается прямо над сердцем. Он, как ученый, не верит в то, что мышца может разбиться — не раз держал в руках настоящие — но, как человек, переживший многое, понимает, от какого количества болезненных трещин сердце Канкуро сейчас бьётся быстрее положенного. Сасори не знает, о чём его мальчик думает. Только догадывается. Гладит его по едва заросшей щетиной щеке, заводит прядь волос за ухо и кашляет, прежде чем спросить так же тихо, боясь нарушить сковавшее их интимное молчание: — Останься со мной? Канкуро в ответ молчит. Сасори снова знать не знает, что там у него в голове. Догадывается. Был на его месте. Только защиты, ночлега и заботы никто не предлагал. — Откажешься? — Нет, конечно. Горячим потоком рука стекает вниз и ощупывает выступающие тазовые косточки. Худой совсем. Долговязый. Нескладный. Уже не ребенок, хотя Сасори и считает его таковым, но ещё не мужчина. Точно не мужчина. Абсолютно точно не человек, способный выдержать подобное в одиночку. Острый и угрюмый. Серьезный, будто прямо сейчас собирается идти на похороны. На чьи? Такой красивый… — Зачем молчишь тогда? Воздух только сгущается, и Сасори ощущает, как трудно ему вдохнуть: Канкуро отводит взгляд куда-то совсем далеко и заливается этим чудесным румянцем, что преследовал мастера в самых страшных, в самых потаённых фантазиях и самых сладких кошмарах. Тикают на столе часы. Бьётся за дверью сквозняк. Глубоко, с жадностью глотает воздух парень и совсем-совсем не дышит взрослый умный человек, кончиками пальцев рисующий на подрагивающем животе одному ему известные иероглифы. Знал бы Канкуро, о чём Сасори сейчас думает — сгорел бы со стыда. Канкуро не знает. Но точно догадывается. Сасори убирает руки и садится рядом. Канкуро двигается. Не отворачивается. Не обнимает сам себя. Не закрывается. Сверлит спину учителя колким взглядом и выжидает. Не боится. Хочет? — Я могу тебе ещё как-то помочь? — Да. Сасори через нос тянет воздух, медленно выдыхает, подавляя желание повернуться к своему ученику прямо сейчас. Тяжело. — Какого рода помощь тебе нужна? — Вы знаете. — Догадываюсь. Молчание, прерываемое тиканьем часов и обоюдно неровным дыханием. Неловкое соприкосновение вспотевших рук. Мужчина высчитывает в уме, сколько лет между ними разница. «Много» — думает он. Пальцы всё равно переплетает. — Сасори? — Чего? — Если мы это сделаем, я забуду? — Нет. — Легче станет? — Не могу обещать. Сасори пальцами ведёт по всё такой же белой коже кисти и цедит на языке горькую медь правды. Хочется соврать. Врать нельзя, когда собеседник видит тебя насквозь. Врать нельзя, когда собеседник нуждается в правде и только в правде; нельзя не любить того, кто так трепетно любит в ответ, точно так же, как нельзя делить на ноль. Условно, конечно, можно, но немыслимо делать бессмысленные вещи, когда рядом устало хрипит сдавленными рыданиями любимый человек. Мастер медленно стягивает кофту, складывает её, находя в монотонной работе успокоение. Чувствует прикосновение к спине, поглаживание от хребта до самого затылка, через полосы таких же плохо заживших шрамов, пальцы, зарывшиеся в волосы, тепло чужого дыхания за ухом и облегчение. Тяжёлое, будто ртуть, облегчение, ядовито кусающее душу. Канкуро разрешил. Канкуро сам хочет. Он получит. Сасори всем телом оборачивается, обвивает онемевшими от долгой работы руками чужое тело и прижимает его к себе со всей силой тех чувств, которые он высказать не был способен тогда, не способен сейчас и не будет способен высказать через много-много лет. Посто потому что нет в этом мире чего-то такого, что заставит угрюмого мастера решиться и вывалить на самого родного своего человека поток неумело связанных слов. Он и связывать-то эти слова не умеет. Да и нет таких слов, способных описать всё-всё, что творится в его душе. Мастер может только так обнимать, медленно передвигая Канкуро на свои колени, и, опаляя дыханием каждый сантиметр чистой, вылеченной кожи, целовать. Легонько, незаметными касаниями губ стирать с лица усталость, боль и сожаление, согревать своим собственным теплом, с таким трудом накопленным за эти годы, бледные холодные щеки, смущённо розовеющие под жгучими, но невинными поцелуями. Руки не стремятся удовлетворить жажду — ощупать тело — нет, они зарываются в волосы и плавно массируют кожу головы, расслабляют максимально, так что поплывший от непривычных ласк юноша почти не замечает целомудренного до непривычного онемения где-то в районе диафрагмы поцелуя. В губы. Акасуна и сам не уверен, что поцеловал — настолько лёгким было мгновение близости, и, подтверждая то, что он может, что ему позволено, мужчина наклоняет голову и слитным красивым движением припадает к приоткрытым манящим устам. Сминает без настойчивости, ждёт, пока Канкуро сам ему ответит. Дожидается. Выдыхает в лёгкий непринуждённый поцелуй, давшийся им без малейшей трудности, будто целовались они уже тысячу раз до этого с той же охотой, с тем же желанием подарить друг другу только лучшее — наполнить снаружи и изнутри, залечить те отвратительные трещины на сердцах и никогда больше о них не вспоминать. Канкуро сбивчиво хватает воздух носом, и Сасори, уяснив необходимость перерыва, отстраняется. Всего на несколько сантиметров, но и этого хватает, чтобы соскучиться по требовательным, жадным до доброты обветренным губам. Мастер, большими пальцами поглаживая взмокшие виски ученика, прижимается своим лбом к его. Между ними восемнадцать лет разницы и всего пара сантиметров расстояния. Сасори годится этой мелкотне в отцы. Сасори, фактически, заменяет ему родного отца. Воспитывает. Учит, как защитить себя и сестру. Учит, как разговаривать. Как смотреть на мир так, чтобы мир даже не подумал коситься злобно в ответ, учит, как убивать. Не может научить самому главному — любви. Канкуро учится сам. В Канкуро с рождения теплится эта любовь. Канкуро для Сасори — синоним любви. Канкуро любит. Канкуро любим. Юноша мнется, поглаживая учителя по спине; боится всё-таки, но не столько партнёра, сколько себя, своих чувств и реакции своего организма. Сасори замечает это, усмехается кривовато — ну уж как умеет — и опускает руку на бедро мальчишки. Чувствует лёгкую дрожь, стирает её поцелуем, который Канкуро хочет продолжить, но Сасори слишком быстро отстраняется и губами мажет по румяной щеке. — Я не причиню тебе боли. Почти. Можно? Сасори весь дрожит в нетерпении, дожидаясь очевидного кивка, и, стоит только юноше качнуть головой, ложится на спину. Тянет тело за собой, гладит по спине парой широких круговых движений, пальцами подцепляет белье и, небрежно скинув его на пол, поглаживает правой рукой низ живота, а левой — длинную худую ногу с парой шрамов на разбитой коленке. Думает, когда же он не успел уследить за неугомонным комком энтузиазма. Смотрит. Гладит. Ещё смотрит. Целует. Языком чертит полосу по деснам и острым сомкнутым зубам, ждёт, снова ждёт, когда Канкуро поймет, что от него хотят, и приоткроет рот, впуская внутрь распоясавшегося мастера. На вкус Канкуро такой же, как на вид: горьковатый от попорченной невинности и кислый от боли, отдающий жженым закопченым металлом пролитой крови, своей крови. Бедный мальчишка, вынужденный слишком многое вытерпеть в свои годы. Сасори жалеть не любит, но жалеет, хотя и жалость его — не жалость. Сопереживание Соболезнование Сожаление Мастер давит языком на язык Канкуро, который покорно выдерживает напор, не пытается перехватить инициативу, отвлекается, позволяя пальцами обхватить твердый подтекающий член и приласкать уже основательнее, так что по бедру, находящемуся в плену поглаживающей ладони, пробегается дрожь. Нравится. Значит можно продолжать. Мужчина сминает нежную кожу, трёт головку большим пальцем, гладит второй рукой всё, до чего может дотянуться: хочет сделать так, чтобы мальчишка забыл прошлое и запомнил навсегда то, что происходит в настоящем. Чтобы захлебывался в наслаждении, чтобы, как сейчас, жался к нему, чтобы ластился в ответ и чтобы, возжелав близости, не побоялся подойти, робко взять мастера за рукав и, в смущении пряча свои прекрасные глаза, прошептать: «Хочу ещё» Сасори думает об этом так страстно и горячо, что поцелуй выходит за все рамки: он ластится к до сумасшествия возбуждающему его юноше, а тот совсем не против. Он отвечает с той же силой, с тем же желанием переплетает языки, прихватывает чужие губы зубами нетерпеливо, в слишком быстрых угловатых движениях случайно сталкивается твердой кромкой эмали, но все равно получает одобрение, поощрение, все равно оказывается любим, пока воздух не кончается, и ещё много, много минут, часов, месяцев, лет после. Тяжело дыша, Канкуро расслабляется в умелых руках, всегда несущих ему только хорошее, и утыкается лицом во влажную подушку. Сасори касается его там, где хочет, где давно хотел и особенно там, где нужно: на перечеркнутых шрамами запястьях, на спине, исполосованной страшными ранами, на шее в едва заметных гнусных полосочках, за котороми кроется столько боли, что простыми словами не передать, поэтому мужчина чертит по ним губами и языком, рисует что-то новое, способное если не искоренить боль, то хотя бы уменьшить ее. Канкуро отзывается. Отмирает, перестает быть похожим на мертвую мраморную статую, понимает, что можно отвечать, изучать чужое тело, и с охотой целует первое, до чего дотягивается — шею. Прелюдия длится долго. Сасори за это время успевает подумать над тем, насколько они похожи с Канкуро, насколько близки в любви к искусству, в любви друг к другу и нелюбви к себе. Мальчик себя не любит. Любил бы — пришел бы жить к мастеру уже давно. Уже давно бы делил с ним постель, если бы захотел. Давно бы целовал так жадно и по-милому неумело, как сейчас, давно бы познал всё удовольствие в сексе и насаживался бы на пальцы так старательно, как сейчас, уже давно. Давно… Когда был бы ещё непоседливым юношей, недавно познавшим секреты, что таит его тело, и, если бы вопросов стало слишком много — хотя здесь вопрос скорее в том, когда — Сасори пришел бы на помощь. Как сейчас бы разрабатывал нежные тугие мышцы, как сейчас бы горел от желания войти поскорее и как сейчас бы таял от того, насколько искренние стоны издает распаленный, довольный мальчик. — Если твой брат ещё раз к тебе полезет — я убью его. — Он джинчуурики… ах, мастер, — совсем тихо, шепотом, сжимая плечи все так же лежащего под ним мужчины. Сасори поднимает строгий взгляд. Неприязненно цедит: — Это должно мне помешать? — Нет… нет… — Ну вот и договорились. Каждое последующее касание — будто первое. Сасори приходится сесть и прижать Канкуро поближе к своей груди, спрятать его лицо в изгибе шеи, напоить ставшим родным запахом точеной древесины и крови. Часы на столе тикают. Канкуро стонет. Ему больно и приятно от того, насколько мягко, насколько легко по сравнению с прошлыми разами распирает жгучее твердое естество его ослабшее от горя тело. Ему хорошо, потому что мастер терпит, мастер ждёт, мастер обнимает, успокаивает, он любит, и хотя бы за это Канкуро может любить в ответ. Любит в итоге за множество других вещей, которые он, в силу возраста, еще не может понять. Только прочувствовать, твердо зная, что каждая его мысль, каждая эмоция найдет отклик в зачерствевшем сердце сурового кукловода, который так трепетно сейчас, так нежно толкается в тщательно разработанное нутро, который обнимает, медленно откидывается на подушки и гладит мальчика по бедрам: предлагает двигаться самому. Канкуро двигается, сгорая под изучающим, жадным, довольным взором карих глаз. Сасори на этом не останавливается. «Наклонись назад немного» «Дай руку» «Глубже, Канкуро. Глубже» Сам едва сдерживаясь в крепкой хватке кайфа, мастер держит крепкую ладонь юноши и кладет ее поверх живота. Давит, свою собственную руку опуская на крепко стоящий, подрагивающий член. Заставляет двигаться. — Чувствуешь внутри? Мальчишка краснеет, как политые кровью пески, сжимается, кивает, и Сасори бессильно стонет — настолько приятно ощущаются узкие, горячие, пульсирующие мышцы. Канкуро сдавленно сглатывает, размышляет о чем-то, вдумчиво объезжая своего учителя, и часы на столе тиканьем вторят взятому им темпу: плавному, красивому, приятному обоим. Сасори думает о том, что Куро красивый. Всегда был красивым. Настолько красивым, что мастер фантазировал о том, как хорошо будет смотреться его тело, погруженное в забвение. Как хорошо бы смотрелся Канкуро, будь он марионеткой. Иногда думал и о том, как здорово было бы отыметь кого-то такого - молодого, яркого, остро нуждающегося в поддержке. Ждал. Дождался, наконец, и теперь бесстыдно подбрасывал Канкуро сильными фрикциями, не боясь навредить: разработанные мышцы хлюпали от щедрого количества покрывающей их смазки, сам Канкуро тёк нещадно, и Сасори это определенно точно возбуждало, до побелевших костяшек возбуждало, но он все равно сжимал чужой член, нежно, время от времени чередуя полноценную сильную дрочку с издевательской игрой: пережимал член у основания, кончиками пальцев шлепал пунцовую головку. Ехидно хихикая, щекотал ставшую гиперчувствительной уздечку. Забавлялся. Забавлялся и смотрел, как сильно растягивает он Канкуро между ног, как красиво натягивается тонкая, ничуть не раненая, но порозовевшая кожа, как двигается в погоне за недалеким экстазом разбушевавшийся ученик. Как он дрожит и стонет, не скрывая своего удовольствия, как трясется в первом оргазме такой силы, что весь покрывается гусиной кожей. Как тянется к мастеру за поцелуем и прерывисто дышит, как плачет, впервые осознавая, что горячий растекающийся след глубоко внутри его живота — это очень даже хорошо. Канкуро хочет взять в рот. Это он умеет на удивление хорошо. Терпит все довольные тисканья Сасори, подставляет щеки под горячие сладкие поцелуи, наклоняет голову, чтобы губы прихватили нежную кожу и, копируя оставленные братом следы, приятно спустились к груди. Мастер впервые касается его сосков пальцами и губами, трёт, нетерпеливо посасывает до самой грани — когда уже щиплет, но продолжает целовать и дразнить, пока и без того чувствительная кожа не опухает слегка, не наливается по ощущениям магмой, и пока у Канкуро вновь не встаёт, будто каменный. Сасори пальцы запускает в разработанную дырочку — три сразу — и языком, обласканным, собирает с головки пряную кисловатую смазку. Куро вздрагивает и неуверенно запускает пальцы в красные влажные пряди. Мастер все понимает, усмехается, ложится и, развернув Канкуро к себе задницей, которую как-нибудь потом нужно будет хорошенько отшлепать до приятного розового цвета, вбирает сразу на всю длину. Палец добавляет четвёртый, хотя становится немного тесно, но все равно разрабатывает, трахает жадную, втягивающую его по самые костяшки, дырочку, раскрывает внутри пальцы и сильно давит на опухший комочек простаты. Впитывает ответную дрожь и всхлипывания вместе с неконтролируемыми движениями тощих залюбленных бедер. Хочется, конечно, видеть, как смотрится соблазнительно возмужавшее лицо кукловода от непосредственной близости с обласканным им же стволом, но это все после — когда у Канкуро на лице будет замечательная краска, которую можно будет растереть вместе с семенем, собрать со смущенной мордашки языком и вновь полезть целоваться со всей скопившейся страстью. Сасори хочет. Дико хочет и дуреет от того, что все это у них случится. Обязательно случится. Канкуро он к минету не принуждает. Тем более к глубокому. Знает, что мальчик будет давиться, захлёбываться, плакать — не хочет видеть его слез, поэтому, как только тот пытается проглотить больше положенного, как только головка проезжается по ребристому небу и ударяется о нежные мягкие гланды, Сасори останавливает. Даёт понять, что можно справиться руками и языком, частично — ртом. Губами. Канкуро прекрасно все понимает, и, сам почти не в силах уже соображать от того, насколько самозабвенно Сасори упивается его вкусом, доводит своего любимого учителя до белой пелены перед глазами. Сам кончает и взрослого кукольника заставляет выплеснуться в маняще открытый рот. Не глотает сразу — оборачивается, ждёт, пока бездумно ласкающий его тело мастер придет в себя, и открывает свой грязный, но такой чудесный ротик, глуповато и возбуждающе демонстрируя степень привязанности. Сасори смеётся — не смеяться он уже не может — от счастья, от лестного удовольствия и от желания почаще видеть Канкуро таким — счастливым, медленным от перенесенного кайфа и хорошенько оттраханным. Часы на столе тикают в том же ритме, в котором они целуются. В том же ритме, в котором — синхронно — бьются сердца двух нашедших друг друга людей. Чуть быстрее ритма их спокойного дыхания, когда, насладившись друг другом — не вдоволь, но пока хватит — кукловоды засыпают. Такое спокойствие будет преследовать их ещё очень, очень долго. Сасори не знает, хотя душа упорно твердит ему о высокой вероятности хорошего конца. Он только догадывается.