Мост

Ты пишешь, что сын влюбился в мужчину, Ночью кто-то разбил вам окно. А я курю, свесив ноги над речкой, Наверное, смотрюсь как в кино...

Первые солнечные лучи все-таки пробились сквозь тонкие занавески, я недовольно зажмурился, и, потянувшись, перевернулся на другой бок. Мне снилось что-то приятное — то ли как я, школьником, обманывал автоматы с газировкой при помощи «неразменной монеты», то ли мать, но что-то, связанное с детством, с жаркими дворами в тополином пуху, с пыльной Главной площадью, с женщинами в тонких парусиновых платьях. Мужикам рассказать — засмеют. Олег голову запрокинет, обнажив свою золотую, «тюремную», как у нас повелось говорить, улыбку, зайдется в своем богатырском смехе, и обязательно в уголках глаз проступят мелкие слезы. А мне нравилось — так. Бабское это увлечение. Отец всегда говорил, что мечтами на хлеб не заработаешь, и главное в мужчине — руки, семью обеспечить. Прав он был, наверное. Но вставать все равно не хотелось. Пришла хозяйка дома, сухонькая старушка, которая небось еще дореволюционную Россию застала, спросила о завтраке. Есть тоже не хотелось. Утро было необычное, хотя день обещал быть похожим на вчера и завтра. Бригада встает в шесть. Идет на точку. Работаем до пяти с перерывом на обед, а потом кто куда — в кабак, в город на автобусе, или сразу обратно в деревню, где нас приютили. Я вышел из комнаты. Илья уже сидел за столом. — Как спалось? — он отчаянно пытался подавить зевок, прикрывая рот кулаком, пока старушка ставила перед нами тарелки с кашей. Я дернул плечом. Хорошо, что нас поселили в деревне. И домики были старые, и жители в них были старые, а я чувствовал себя молодым — все думал о детстве, думал, думал. И природа вокруг завораживала. Листья потихоньку начали опадать, все умирало, увядало, и мне казалось, что я мудрый, что я знаю, почему так происходит, и когда все кончится. Странные мысли всегда перед днями рождения приходят. Завтра мне пятьдесят. Мы с Ильей вышли из дома, и я выругался сквозь зубы. За ночь заметно похолодало — крыльцо покрылось инеем, хотя в этот раз мы работаем совсем не на севере — всего-то Подмосковье. Илья подмигнул мне: — Пляши. — Чего? — переспрашиваю, оглядываясь. Монтажники потихоньку начали выползать из своих домиков, медленно тянулась их вереница к главной дороге. Илья улыбнулся: — Сегодня почта. Почта. Это значит, Лида напишет. Она всегда пишет. Внезапно мне стало грустно. Черт же дернул меня сорваться в эту треклятую Москву! Я вспомнил нашу маленькую квартирку в Коломне, старый кухонный стол, окна, заклеенные скотчем. Ее. Каждый день она собирается тихо, как мышка, стараясь не разбудить меня или, не дай Бог, Дениса. Надевает свой шелковый платок — мой подарок, туфли, которые с трудом застегиваются на ее пухлых щиколотках, красит губы перед большим зеркалом в коридоре. К этому времени я уже встаю, жарю яичницу. Она быстро целует меня в губы: — До вечера. И убегает. И в такие моменты я люблю ее и чувствую себя счастливым, счастливым. Потом просыпается Денис и всегда говорит, что я раздражаю его своей «наивной улыбкой». А я не могу не… В сердце безжалостно впилась боль. В этом году Денис поступил в институт — на бюджет, конечно — но я все равно уехал. Там монтажникам платят мало, а мы с Лидой посовещались и решили купить ему машину — заслужил. Я выныриваю из пучины воспоминаний, и Илья хлопает меня по плечу. Мы уже почти дошли до Моста. Этот Мост — над каналом имени Москвы, хотя для меня речка и есть речка, — всегда будет для меня Мостом с большой буквы. Пока здесь еще сущая глухомань, нет даже телефонной связи. Но на этом Мосту пройдет экватор моей жизни, мне будет пятьдесят. Сердце глухо ухает. Мне будет пятьдесят, и я чувствую, как осознание пригибает меня к земле. Работы у нас осталось мало. Положить асфальт — да укрепить верхние ярусы, а самое сложное — снизу — мы уже сделали. Но с такой погодой все равно все затянется. Я знал это и лишь тихо вздохнул. Рядом мне невесомо вторил Илья. Мы работали уже часа четыре — как говорится, не покладая рук, — когда над Мостом прогудел сигнал к обеденному перерыву. Я снял перчатки, положил рядом с инструментами, и спустился в импровизированную столовую. Там раздавали почту — Олег, залихватски тряся седым хвостом, уже назвал несколько фамилий, не забывая при этом добродушно посмеяться над каждым адресатом. — Колесников! — гремит на всю столовую, — тебе пишет некий Федор Губченко, — Олег корчит сочувственную мину, — это опять по поводу того карточного долга, да? Смотри, без штанов останешься! Столовая дружно грохнула. Илья рядом со мной побледнел: — Дай сюда! — раздраженно прошипел он, и я хотел спросить, что с ним, но назвали мою фамилию, назвали мою фамилию, и я забыл обо всем. Дрожащей рукой взял письмо, и выбежал из столовой — так и есть, Лида, она мне пишет, пишет… Я поднялся на мост. Сел, перекинул ноги через край, облокотился о перила и открыл конверт. «Дорогой мой Ванечка, Пишу это письмо сразу вслед за предыдущим, и знаю, что туда, где ты, не хватает сигнала дозвониться. Я только что звонила тебе — ты не взял трубку, конечно, но мне необходимо поговорить с тобой прямо сейчас. Дело в том, что у меня случилось горе. Денис сбежал из дома…» Я болезненно выдохнул. Денис? Наш сын Денис, который всегда был самым лучшим, самым послушным мальчиком? Я судорожно впился глазами в текст. «… И я не знаю, что делать. Пыталась звонить ему, но он не берет трубку. Я вся извелась. Капала валокордин себе. И у меня опять случился приступ. Не знаю, что бы было, если бы я не добежала до ингалятора. Мой дорогой Ванечка, я должна тебе кое-что рассказать. Дело в том, что наш сын…» Буквы прыгали по строчкам, и были такие неровные — видимо, она сильно волновалась, — что некоторые слова я так и не смог разобрать. «…влюбился». Я радостно выдохнул. Так и прекрасно! Вспомнил то, как сам повстречался с Лидой — она сидела на скамейке в парке и читала книгу, а я — весь расфуфыренный, в костюме, возвращался с дядиной свадьбы и не сумел отвести глаз. «Но это не все, о чем я хотела написать. Вчера мы сильно поссорились, и он мне рассказал, что… В общем, напишу с самого начала. Он в первый день, когда из института пришел — сиял весь, рассказывал, как ему там здорово и хорошо, какие у него интересные одногруппники, как он подружился с ребятами и как ему нравятся уроки. И про учителей рассказывал. Особенно хвалил одного — говорит, такой молодой, сам только-только университет закончил, а уже такой специалист. Говорит, из самой Москвы приехал. Надоело ему, говорит, слишком город большой». Я вдруг проникся симпатией к этому преподавателю. Да, понимаю, и мне Москва сначала очень понравилась, а теперь хотелось домой — где все друг друга знают, и хлеб не только дешевый, но и свежий. «Звали его Евгений Витальевич. Я его видела — высокий такой, весь с иголочки одет, очки на носу — городской крендель. Вечно все в костюмах да в костюмах. Денис даже как-то подобрался. Я, говорит, должен соответствовать своему институту. Тоже начал каждое утро прихорашиваться, часами перед зеркалом торчал, пытаясь волосы уложить. Ты знаешь, какие они у него — жесткие и непослушные». Знаю, знаю. У меня такие же. «В общем, стал совсем на этой учебе пропадать. Говорит, остаюсь на дополнительные пары. Послушать. Чтобы потом лучше всех в группе быть. Ну, ты его знаешь. В один день пришел весь понурый какой-то, прибитый. Мама, говорит. Я, кажется, того. Влюбился. Ну, я обрадовалась, конечно. Наливки достала, колбасы — надо же отметить, единственный сын, да влюбился! Не надо, говорит. И грустный такой сел у окна. Я, понятное дело, заохала, заахала. Расспрашиваю его, что с ним? Говорит, не нравлюсь я ей. Уверен, говорит, что никогда она меня не полюбит». Тю, нашел из-за чего переживать. Я как Лиду в первый раз увидел, тоже подумал, что слишком хороша для меня. И вот — тридцать лет душа в душу… «Ну, я ему и говорю, мол, что хорошо все будет. А он не слушает. Не поужинал и ушел спать. На другое утро даже в институт не пошел. Заболел, говорит. Я его как могла утешала. Совет дала — лучше в данном случае сказать ей все, как думаешь, как чувствуешь, а тут уж ее дело — уйдет она или останется, а ты все же попытаешь счастья. Послушал. Ушел на учебу. Прибежал в тот день счастливый — у меня аж прям давление поднялось. Мама, говорит! Сказал ей все! Спрашиваю, и что? А он на меня своими хитрыми — прямо как у тебя, Ванечка — зелеными глазами смотрит. А ничего, говорит. Поцеловала меня». Я присвистнул. Дает мужик! «Я аж на стул села. Вот это да! Как зовут хоть? А он мечтательно глаза в потолок поднял и говорит тихо: «Женя». Они с этой Женей, вроде как, вместе были. Ходил счастливый, прямо-таки шальной, но какой-то испуганный, все прятался от меня. И на мои просьбы познакомить отшучивался. Нет, говорит, рано еще. Ну, я ждала-ждала. Иногда он домой что-то приносил. Однажды притащил охапку роз, огромную. «Это тебе, — говорит, — от Жени». Я еще удивилась — зачем девочка мне розы дарит? А потом и забыла. Однажды ночью меня какой-то шум разбудил. Как будто кто-то разбил кружку. Я встала, смотрю — окно в кухне разбито, стекло на столе, прямо в вазочке с вареньем. А под окном смех. И все взрослые какие-то ребята. И кричат что-то неприличное. Ну, знаешь, про Дениса… Он сам в дверях стоит, весь бледный, как привидение. Мама, шепчет. Мама, прости, мама, мама. Ну, я обняла его, увела спать, решила потом разобраться. Легла тоже. Наутро вызвала слесаря, а Дениса решила его пока расспросами не пытать. Он ходил как в воду опущенный. Похудел, глаза стали как плошки. Я все хотела выяснить, что же происходит, но он отмахивался только — не лезь, говорит… В общем, я не на шутку перепугалась. Сегодня утром он ушел в магазин, а телефон оставил. Смотрю, лежит, жужжит. Я сначала не подходила. Потом взяла его в руки — вижу, Женя ему звонит. И сердечко около имени. Ну, любопытство меня взяло. Знаю, что не должна была этого делать, но я на зеленую кнопочку нажала, приложила к уху телефон и — молчок. А из трубки такой низкий мужской голос. «Денис? — говорит, — это ты? Слушай, прости меня, прости. Почему молчишь? Я виноват, — и еще что-то в таком духе. Слушай, — говорит, — то, что произошло в аудитории не повторится никогда больше». И обещать что-то начал. А потом спрашивал все, почему Денис молчит. А это я молчу! Голос этот низкий вдруг громко ругнулся, и звонок прекратился. Я сижу на стуле, как обухом по голове ударенная. Думаю, так вот какая Женя, получается…» Я дочитал до этого момента и ничего не понял. Перечитал, и все равно не понял. Я действительно не видел ни одного разумного объяснения, почему с номера девушки Дениса звонит какой-то мужик и просить его простить. Может, она ему изменила? Тогда причем тут какая-то аудитория? «Он вернулся из магазина, а я сижу на стуле как статуя. Мама, спрашивает меня, все хорошо? А я пошевелиться не могу. Не из-за злости, нет, просто мне вдруг стало за него так невыносимо страшно… Тебе Женя звонила, говорю. Он резко побледнел и, еле губами ворочая, спросил — ты ответила? Да, говорю. Тут он тоже на стул сел. Сидели мы и молчали. Вдруг он резко вскочил, по комнате заметался. «К черту! — кричит, — все равно я с ним буду!». Я его успокаиваю, говорю, чтобы он не торопился. Он кричит, что не торопится и все уже решил. И из квартиры выбегает. Ну я за ним, а он — к остановке и в первый попавшийся автобус. В восемьдесят четвёртый. Ванечка, я думаю, он к этому Евгению Витальевичу побежал…» Тут и меня как обухом по голове стукнуло. Так Женя — это… Так мой сын… «Ванечка, пока я писала это письмо, мне позвонили с незнакомого номера. И голос был тот самый — низкий и глубокий. «Лидия Сергеевна, — говорят, — Денис у меня». И называется. «Меня зовут Евгений Витальевич, я его преподаватель. Как я понял, вы все уже знаете…» У меня желваки заходили ходом. Преподаватель! И моего сына! Да он же взрослый мужик, б...ть! Ответственность, там... Должен же понимать. «… и голос у него внезапно такой холодный становится. «Я вас безмерно уважаю, — говорит, — но Денис сказал, что если вы против его решений, то он не хочет возвращаться домой». А я что-то лопотать начала. «Да я не… — говорю, — я за Дениса очень переживаю…». Ванечка, уговорила их приехать сюда. Валерьянку с валидолом смешала — надеюсь, хватит». На этом моменте письмо расплывалось от, казалось, водяных капель. Меня обуревали непонятные чувства. Ко мне подошел Илья, протянул сигарету. Перерыв почти закончился. «Теперь я тебе вот что скажу. Ванечка, ты можешь со мной не согласиться, но я вас с Денисом люблю больше всего на свете. И любыми приму. Слышишь, любыми! Я так думаю. Хотя это и нелегко. Ну все, села их ждать. Если письмо дошло до тебя — значит, все хорошо. С любовью, Лида». Тьфу! Ну почему обязательно мой сын? Единственный, надежда, кровинушка, а в дом приводит мужика. Да какого! Который его обидел! Так хотелось внуков понянчить, чтобы невестка была, красивая, молодая. И как вообще мужики могут нравиться? Женщины же… Все при них — фигура, личико, статные, ладные, а он глаз положил на очкастого недотепу какого-то. И как у них вообще все это… Это все происходит... Преподаватель. Что он ему преподаст? Я ругнулся сквозь зубы. Илья сочувственно на меня взглянул на меня: — В семье проблемы? Я угукнул. И неожиданно для себя выпалил: — Сын, это… голубой. Глаза Ильи полезли на лоб: — Кто? — Педик, короче. Мужиков любит, чтоб его. Чтоб их всех! — я посмотрел на Илью, и в моем взгляде было, наверное, столько боли и недоумения, что он стушевался. — И ты против? — Илья прочистил горло. Я ошеломленно на него уставился: — Ну само собой, — я взглянул на речку. Мои ноги свисали над ней, и я подумал, что как будто из какого-то фильма вылез, — не знаю, Илюх. Обидно как-то. Я внуков хотел. Невестку. Чтобы как у людей все. Чтобы все было нормально. Илья помолчал. Потом отвернулся: — Понимаю. — Чего? — я хохотнул, — чего ты в педиках понимаешь? Илья улыбнулся: — Ну, — помолчал и вдруг, подняв с Моста кусок старого асфальта и швырнув его в воду, развернулся ко мне. — просто больше тебя понимаю. Мои глаза вылезли из орбит, и в следующую секунду я страшно обиделся: — Совсем не смешно. У меня горе, а ты тут со своими шутками. — Да какие шутки? — Илья поднялся. Протянул мне руку, и я схватился за нее. — Но ты же такой… — Какой? Настоящий мужик? — я кивнул, и он расхохотался, — да одно другому не мешает. Я не шучу, Иван. Я всегда такой… был. Был, есть, и буду, наверное. И правда, сложно временами. Но по-другому никак. Ты сына любишь? — я кивнул еще раз, и он, улыбнувшись, уставился на реку, — значит, придется в нем и это полюбить. Это же твой единственный сын. Единственный и твой. Мой вот отец… — на секунду его глаза подёрнулись темной поволокой. — Впрочем, это неважно. Я к тому, что вряд ли вы останетесь близки — ну, если ты будешь на него злиться. Он в этом не виноват, по себе знаю. И потом, звучит дико, но какая разница: мужчина, женщина? Главное, что твой сын счастлив, — он щелкнул пальцами и внезапно спросил: — кстати, нет запасной перчатки? Моя порвалась… Я молча вынул из кармана свою и отдал ему. Он отошел. Перерыв закончился, а в моей голове все медленно рушилось. Как себя теперь вести? И что делать? Внезапно рядом со мной села ворона. Я шуганул её, но она не улетала, а лишь глядела на меня своим хитрым черным глазом. Я посмотрел на реку. На деревья, на листья, которые быстро-быстро с них облетали. Красиво, чёрт... Надо бы в город съездить, сыну позвонить. И Лиде. И этому, Евгению Витальичу, провести с ним разъяснительную беседу. Пусть только попробует моего единственного сына еще раз обидеть. А то, право слово, ненадежный какой-то.