Атеистический бред

Я налил ему чаю, достал всё, что смог найти в комнате из съестного. На улице тёмная-тёмная ночь, а ему всё не спится. Он часто приходит ко мне в смешанных чувствах, неловко пытается причесать вихор на затылке, опускает взгляд в пол. Я никогда не отказывал ему в ночном приёме, потому что никогда не сплю по ночам. И я никогда не слышал от него благодарностей, но этого и не нужно было: я всё понимал по его покрасневшим щекам и прерывистой, воодушевлённой речи. Редко можно было увидеть его в приподнятом настроении. Шатов всегда был хмур, будто бы обижен на свою собственную жизнь. Таким я его знал все эти года, таким он вернулся и из Америки. Я не пытался переубедить его, не вёл разговоров о прошлом или настоящем. О будущем и подавно – ни у него, ни у меня никакого будущего нет и быть не может. Обхватывает узловатыми пальцами горячую чашку, обжигается и одёргивает руку. В каждом его движении проглядывает скованность, замкнутость, неуверенность. Шатов всегда напоминал мне побитую собаку, которую хозяин вышвырнул со двора в пасмурную дождливую ночь. Но мне не было жаль его – такой он человек, а жалость для таких, как он, была самым худшим чувством. – А Вы всё о своей идее думаете, Кириллов? – спрашивает он, спасаясь от угнетающей тишины. Свет лампады хорошо освещает его выразительное и в то же время какое-то грубоватое, нескладное лицо. Он всё ещё не поднимает глаз, а загипнотизированным взглядом рассматривает всплывшие на поверхность чаинки, словно они одни способны даровать ему покой. – Допустим, – я стараюсь отвечать ему кратко, без лишних подробностей. Шатов не любит подробностей, он всегда рубит с плеча, но делает это обдуманно, взвесив каждое слово, выстрадав каждую букву, каждый звук. Человек-надрыв. Человек. Сажусь напротив. Он кивает, нахмурившись и сложив тонкие губы в какой-то грустной полуулыбке. Мне нравится наблюдать за ним, подмечать каждое изменение в физиономии, смотреть, как он нервно перебирает пальцами и покусывает губы. Что-то было в этом человеке, что-то очень притягательное, магнетическое. Я всегда думал, что это всё мой взгляд художника, от которого не скроется ни одна деталь, но, кажется, это уже давно переросло во что-то большее, чем просто интерес творца. Я хочу знать его. Хочу понять, что у него на душе, что в его голове, которой он бьётся о стены в минуты отчаяния. Я слышу эти стуки и шорохи, и я прекрасно знаю, чем он пытается заглушить свою боль. Что ты такое, Иван Шатов? Он по-прежнему молчал. Снова проверил, остыл ли чай, и на этот раз сделал несколько глотков, поморщившись от резкого запаха трав. Он уже неделю не разговаривал со мной о моих, как он говорил, «атеистических фантазиях», но я чувствовал, что его это всё ещё беспокоит. И вот сейчас он снова задал мне этот вопрос, будто надеялся, что что-то изменится. Нет, дорогой Шатов, ничего уже нельзя изменить. Мой мир раскололся, разбился вдребезги. Я не вижу Бога, не вижу Христа, я не вижу красоты, как я мог видеть её раньше. Я вижу уродливые очертания, вижу бесов, вижу чёрные тени на стенах, когда остаюсь один. Они говорят со мной, они называют меня своим Богом. Кажется, он заметил, что я уже слишком долго задерживаю на нём свой рассеянный взгляд. Теперь он смотрел прямо на меня, внутрь, в мою зияющую пустоту. Что ты хочешь увидеть там, Шатов? Атеистический бред? Наполеоновские идеи? Что? – Вы хороший человек, - тихо проговаривает он, не улыбаясь и не отводя взгляда. – Если бы я только мог помочь Вам, Кириллов, если бы Вы позволили… – Мне не нужна помощь! – срываюсь на крик. Зачем я дал волю эмоциям? Глупый, глупый, глупый! Сжимаю в руках чашку, не замечая температуры. Пальцы горят, но горят не от жара, а от ледяной дрожи, которая пробирается всё дальше и дальше по моему телу, затуманивает разум, зажигает дьявольский огонь в глазах. Силуэты страшных теней снова начинают свою пляску на стенах, они зовут меня, они смеются надо мной. Зря ты затеял эту игру, Шатов. Его ладони накрывают мои руки. Тёплые, большие, сухие ладони. Шатов всё ещё смотрит мне в глаза, и в этом взгляде я вижу такую глубокую бездну, такое человеческое страдание, что мне самому становится… больно? – Вы лучший человек из всех, кого я знаю, Кириллов, - убаюкивающим шёпотом говорит он, слегка поглаживая мою кожу пальцами. – Выдающийся человек! Чувствую, как напряжение постепенно сходит на нет. Я возвращаюсь в реальность, тени за его спиной замолкают и принимают свою привычную форму. Он действует на меня, как успокоительное, которое позволяет мне засыпать к утру. Он греет меня своим тоскливым взглядом, он заставляет сердце отбивать очередные удары, он спасает меня. – Тогда, в Америке, я и подумать не мог, что мы с Вами будем по разные стороны, – кажется, он улыбнулся. – Это Ставрогин, это всё Ставрогин. Он насадил Вам эти идеи, я ведь прав? Но это не важно, Кириллов, – он говорил как-то расторопно, словно боясь, что я неправильно пойму его слова и поспешу ответить какой-то колкостью или обидой. – Бог умеет прощать. Я знаю, он сможет простить нас. Простить за неверие, за злословие, за уныние, за Ваши бредовые фантазии, за мою глупость. Он всё простит. Я вижу в его глазах отблеск подступающих слёз. Я знаю, он не верует, но так хочет верить. Ему самому нужна помощь, но он так открыто, так искренне и беззаветно предлагает её мне, человеку, для которого всё уже решено. Ты такой наивный, но такой человечный и прекрасный, Иван Шатов. Становится трудно дышать. Я боюсь того, что сам уже давно для себя решил. Я боюсь смерти, боюсь умирать, не увидев света, не успев почувствовать. Но я должен. Должен проверить теорию. Ставрогин знает, о чём говорит. – Кириллов, - он подаётся вперёд, проговаривая мою фамилию еле слышно, одними губами. – Могу ли я… – Да, – крепче сжимаю его руку. Чай уже остыл, но его ладони всё ещё тёплые. Они кажутся такими родными, такими близкими. – Да, Шатов, чёрт возьми! Он нервно выдыхает и смущённо улыбается. Я вытягиваю шею, приближаясь к его лицу. Удостоверившись, что он не ослышался и правильно меня понял, Шатов мгновенно приближается ко мне, и в следующую секунду касается моих губ своими губами. Такой трепетный, такой неловкий и неуверенный поцелуй я мог получить только от него. Я чувствовал отчаяние и нотки зелёного чая. Вкус Шатова. Вкус жизни. Он не позволял себе ничего лишнего: его пальцы нежно легли на мои щёки, и он, перетянувшись через весь наш узкий стол, старался быть спокойным и аккуратным. Но я слышал его сбившееся дыхание и сердце, бешено бьющееся в его груди. Шатов. Такой хороший, такой светлый, такой… необыкновенный. Я не встречал таких, как он, наверное, никогда. И не встречу больше – слишком мало времени мне отведено, и я не хочу тратить его впустую. Да и кто ещё мне нужен? Только он. Он один способен подарить мне возможность почувствовать себя живым. Шатов чуть отдаляется и виновато смотрит в мои глаза. Он поглаживает мои волосы, словно ища хоть какой-нибудь повод не прерывать близость. Я смотрю на него с благодарностью и непониманием. Почему именно непонимание – то чувство, которое я сейчас испытываю? Почему не хочу продолжить то, что сейчас произошло между нами, почему отказываюсь от своего счастья? Потому что не хочу сломать его жизнь. Не хочу стать причиной его страданий. Он должен жить, должен быть счастливым, должен любить этот мир, должен верить. В себя и своего странного, жестокого Бога, который так над ним издевается. – Я люблю Вас, Кириллов, – произносит он, заметив, как искры в моих глазах стали постепенно угасать. – Я знаю, что не дождусь от Вас взаимности, но просто хочу, чтобы Вы знали. Чтобы в случае чего звали меня на помощь. И я обязательно приду, Кириллов, обязательно приду! Мы молча допили чай, и после этого он ушёл из дома. Он часто предавался ночным прогулкам. Наверное, потому, что луна и звёзды навеивали ему правильные мысли, позволяли почувствовать покой и настоящее счастье единения с этим миром. Я тоже когда-то мог чувствовать это, тоже мог верить. Или хотел верить. Скоро придёт мой час, Шатов. И я не хочу, чтобы ты видел меня таким. Таким беспомощным, жалким и нелепым, с револьвером, зажатым в ослабших пальцах, и кровавой дырой в виске.