***
Маменька всегда говорила, что я особенная. Когда мне было три, она подвела меня к гадалке, коих принято было приглашать на разного рода увеселительные мероприятия, и та, давясь куском пирога, который, очевидно сцапала из комнаты для прислуги, насипела что-то о «богатстве, счастливом замужестве и удивительном, сверхъестественном даре». Первое у меня и так было, второе подразумевалось, но третье… Третье предсказание лишило маменьку покоя. Сама она считала себя потомственной колдуньей (что, впрочем, не мешало ей со смиренным видом восклицать «Слава Святей!» каждое утреннее богослужение). С того злополучного дня она жадно ловила во мне малейшие признаки своей, ведьминской крови. «Девочка во время прогулки с няней разбила колено до крови, но не плакала!», «Наша дочь натурально умеет говорить с птицами в пруду!», «Mon sher, не находите ли вы нашу Элизу особенно привлекательной на фоне ее подруг? Заметьте, эти колдовские зелёные глаза достались ей от меня!» — о, сколько подобной чепухи выслушал мой бедный отец! Он любил меня, я уверена. Любил по-своему, в своей странной, пугливой манере. Будто за шестнадцать лет так и не привык к той, что своим появлением разрушила их семейную идиллию. Стоило ли говорить, что годы шли, а ничего чудесного в моей жизни не происходило? Да, я была красива, и знала об этом. Да, у меня были лучшие учителя и гувернантка, выписанная маменькой из Германии. Да, я вполне сносно музицировала и недурно выводила натюрморты. Но тем же самым могла похвастаться половина петербургских барышень, и это страшно выводило маменьку из себя. Недаром она звала меня «Элизой». Не Лизаветой, как отец, не Лиззи, как остальные друзья и знакомые. Нет, «Элиза» — и всё тут. Даже не на французский манер, даже не производным от моего имени. Эта мерзкая «Элиза» приклеилась ко мне, как сургучный оттиск, и, казалось, алела на лбу, подтверждая мнимую уникальность. За исключением сей досадной мелочи, жизнь моя протекала сладостно и покойно. У меня было всё, о чём могла мечтать юная княжна: ворох изысканных платьев, шотландский пони с густой чёлкой по имени Карло и молоденький граф Вяземский, мило красневший при каждой нашей встрече. Так протекли первые месяцы моего шестнадцатилетия. А потом… Потом случилось нечто не поддающееся никакому разумению. Я проснулась посреди ночи от того, что сорочка неприятно колола тело. А ещё мне ужасно хотелось пить. Я приподнялась на локте и прошептала: — Нелли! Нелли, девчушка лет одиннадцати, была взята из родной деревни и приставлена ко мне прислугой. Вообще-то, её звали Алёной, но моя дражайшая маменька ни за что не потерпела в доме столь простецкого и вульгарного имени, а потому девочку окрестили Еленой, для краткости — Нелли. Нелли спала в соседней комнате и имела чуткий слух. Но почему-то сегодня не явилась. Прождав минуту, я слегка повысила голос: — Нелли, Нелли! Подай мне воды! В ответ — тишина. — Нелли, голубушка!.. — требовательным тоном. Безрезультатно. — Бестолочь! Вздыхая и охая, я выпросталась из одеяла. Студёный пол тут же укусил за пятки. — А где ковёр? — спросила я саму себя, тщетно силясь нащупать пальцами пушистый ворс. Ковра не было. Как и Нелли. — Чудеса! — воскликнула я, привычно протягивая руку к стоявшей на прикроватном столике керасиновой лампе и, к большому облегчению, находя ее. Дрогнул слабый огонёк, и я в изумлении обнаружила, что, очевидно, спала в одной из комнат нижнего этажа. Слипающиеся от сна глаза с трудом различали очертания каменной кладки, огромного стола и кучи непонятных инструментов на нём. Я сглотнула, протёрла лицо холодными руками, легонько надавливая на веки. Как ни странно, взгляд не прояснился — возникало чувство, словно я смотрю на всё вокруг через толщу воды или мутное стекло. — Это даже интригует, — снова обратилась я к самой себе, и только теперь поняла, что и голос мой звучит как-то очень уж странно и непривычно. — Надо выбираться отсюда. Но сначала напьюсь. С трудом продираясь сквозь непонятную угловатую мебель, я осмотрела помещение в тусклом свете лампы и поняла, что в комнате нет кувшина с водой. К тому времени раздражение, переполнявшее меня, достигло предела, и я была готова стремглав мчаться наверх, вопить и клясть слуг на чём свет стоит. Будить князя и княгиню, и требовать немедленного наказания всех в этом доме, начиная от глупой Нелли, заканчивая садовником Тимофеем. Чтобы все—все раз и навсегда уяснили, что её сиятельство, княжна Елизавета Андреевна Разумовская подобных забав не потерпит и шутникам спуску не даст. Я ринулась к двери, и тут же резко отскочила назад, выхватив взглядом мелькнувший в углу комнаты силуэт. — Нелли?! Подслеповатость не проходила. Я осторожно шагнула вперёд. Казалось, фигура сделала то же самое. Набравшись храбрости, я приблизилась к таинственному посетителю, протянула дрожащую руку, намереваясь коснуться его. Холодные доски нещадно жгли ступни и скрипели от малейшего прикосновения. Бледные тонкие пальцы упёрлись во что-то ледяное, из груди вырвался крик. Передо мной возникло женское лицо. Спутанные лохмы, в зрачках отражение керосиновой лампы, безумный взгляд. Она была одета в старый костюм для верховой езды — рубаху и панталоны. Женщину моё появление испугало не меньше: она отпрыгнула назад, беззвучно зажав рот руками и с ужасом воззрилась на меня. Слуги рассказывали мне о призраке, что бродит по нашему поместью — прабабка отца однажды поехала на охоту, упала с лошади и сломала шею. Но… Разве неупокоившиеся души не должны стращать окружающих, а не скрываться от них? Я снова приблизилась. Женщина тоже. — Не бойтесь, — прохрипела я. — Очевидно, кто-то просто перенёс меня в вашу комнату. Хозяйка каморки беззвучно шевелила губами, умоляюще глядя на меня. — Вы немая? Она двигалась в такт со мной. И только тут я обратила внимание, что она так же держит в левой руке лампу, огонёк который качался из стороны в сторону. Не веря своим глазам, я протянула к ней руку, женщина сделала то же самое. Наши ладони встретились, и я снова ощутила леденящий холод. Зеркало. Я стояла перед зеркалом. — Не может быть, — одновременно прошептали мы. Приблизившись друг ко другу, провели рукой по тёмным волосам, прикоснулись к кончику орлиного носа, ощупали растёгнутый ворот рубахи, грудь, талию, бёдра… Я с трудом могла что-то разглядеть в проклятой темноте, но ощущения не обманывали — это было чужое тело. Ни одного привычного изгиба, ни намёка на упругую девичью грудь и тонкий стан. Крепко сбитое, пожалуй, даже несколько тщедушное… Отражение в зеркале внезапно нахмурилось: — Всё сон. Глупая химера, — повторило оно движения моих губ. Круто развернувшись, отбросив через плечо рыжие волосы, почему-то теперь приобретшие черноту, я гордо прошествовала к постели, расправила бельё и снова легла. — Проснуться в своей спальне, проснуться в своей спальне, — пробормотала я, словно заклинание. — Проснуться и заглянуть в толкователь. Переселение души, привидевшееся в ночь на понедельник… Да, заглянуть в толкователь… Ещё какое-то время меня тряс озноб, но вскоре, утомлённая ночными приключениями, я задремала, прижав к груди подушку. Казалось, с того момента прошло всего несколько минут, когда сквозь сон я услышала ужасающий грохот, вскочила, запуталась в одеяле и рухнула на пол. Вошедший человек наклонился надо мной и возмущённо прогудел: — Ханджи! На дворе за полдень, какого чёрта ты дрыхнешь?! Я оторопело уставилась на того, кто посмел нарушить мой покой. Но… Почти ничего не увидела. Снова мутная пелена, та же подслеповатость. — Вот-вот начнутся испытания над Йегером. Поверить не могу, что ты такое пропустишь! Ты… Ты что, плачешь? — изумлённо пробасил голос. Я смахнула каплю с щеки, дрожа от нахлынувшего ужаса, озираясь по сторонам, словно слепой котёнок, и прошептала: — Я почти ничего не вижу. Даже вас… — и, не распознав в нём знакомого голоса слуги, на всякий случай, добавила, — ваше благородие. — Ханджи, — голос стал до крайности нетерпеливым, — прекращай дурить. Твои очки лежат на столе. И, да, Эрвин просил передать, что ждёт от тебя отчёт о сегодняшнем исследовании. С этими словами, обладатель голоса покинул комнату, громко хлопнув дверью.***
Капрон порвался с тихим хрустом, и по новеньким, с трудом полученным в мучительных очередях, колготкам пошла тоненькая решётчатая полоска. Проведя прохладной ладонью по гладкой голени, я брезгливо поджала губы и тут же скривилась сильнее: вкус у помады был издевательски горький. Стуча каблуками по влажному от недавней уборки паркету, доковыляла к высокому гардеробному зеркалу, зажатому в позолоченную безвкусную раму. Москва. Академический театр. Сколько расфуфыренных куриц уже смотрело на себя здесь, упиваясь этим иллюзорным достатком? Получили драгоценные билетики. Дорогая, представляешь, партер! Тьфу на вас. Беда, конечно. Колготки порвались на видном месте. Времени переодеваться не было. Да как же я умудрилась?.. Полгода вымаливала у всех этих пузатых, гадко лысеющих вершителей советских судеб дать мне хотя бы шанс, отбивала партийные пороги, по-щенячьи заглядывая в масляные глаза, и вот — дура — сама всё испортила. Пробы на главную роль в настоящем игровом кино. Именитый режиссер. Свежий, ещё горячий, как хлеб из печи, сценарий. Никакого тоскливого Шекспира с его идиоткой Джульеттой. Моё имя в титрах. Москва. Порванные колготки. Ну уж нет, так просто я сдаваться не собираюсь! Чмокнув красными губами воздух, я решительно двинулась к стоящему в углу дивану. Скинув лакированные туфли, поставила ногу на сиденье и, подцепив пальцами тонюсенькую ткань колготок, стала подтягивать их. Хлопковая юбка, плотно облегающая круглые бёдра, чуть-чуть поднялась, обнажая гладкую кожу. Послышались шаги, кто-то спускался по лестнице, а потом рядом деликатно кашлянули. — Майя Валерьевна, вам пора. Уже все ждут. Я легонько откинула голову назад, тряхнув густыми, светлыми с чудесным золотым переливом волосами. Какой-то прыщавый мальчишка. Таращился удивлёнными глазами на мои блестящие коленки. Смешной. — Иду-иду. Подмигнула ему. Бедный мальчик стал совсем пунцовый. Виляя бёдрами, я прошла мимо него, оставляя на память след цветочных духов. Пузатый «пуазон». Жуткая редкость. В длинном тёмном коридоре стук каблуков приглушал мягкий красный ковёр. Впереди горел тусклый свет. Мне — туда. В голове в последний раз прокрутила зазубренные реплики. Помассировала пальцами шею, расслабляя связки. Свет уже был совсем рядом, живой и почти осязаемый. Большие бледно-голубые лампы. Стылый холод неуюта. С шумом выдохнула, и голову вдруг сдавило тугим обручем нестерпимой боли. Перед правым глазом запрыгали мелкие яркие кругляшки, подбрасываемые несуществующим жонглёром. Надо просто потереть виски и попить водички. В голове что-то пульсировало, звонко отдавая в уши. Я зажмурилась, склоняясь, и, как учила мамочка, стала медленно считать до десяти и обратно. Туда и обратно. Как челночный бег на физкультуре. Добежать до мячика, хлёстко шлёпнуть ладонью и назад к своим, к визжащей толпе одноклассников. От одного и до десяти. У Майи не боли, у собачки боли. — Сэр, что-то не так? — послышалось откуда-то сбоку, и я невольно отмахнулась от голоса, как от назойливой мухи. Боль давила изнутри, напирая на глазное яблоко. К горлу подкатывала вязка кислая тошнота. Я, как в дурмане, прижала ладонь к губам. Дура, помаду сотрёшь!.. Пошатнулась и вскинула голову, словно выныривая, глубоко вдохнула горячий воздух. Боли больше не было. Точнее она была, но где-то далеко. Осталась махать мне с берега костлявой рукой. Странное ощущение, будто куда-то стремительно уплываю, и всё вокруг как-то неправильно сереет, рябит, искривляется. Мир шатается передо мной, как теплоходик на речных волнах. — Капрал, вы в порядке?! — напомнил о себе взволнованный голос. Я не выдержала, отвела руку от лица и внимательно посмотрела на этого приставучего. Высокий зеленоглазый шатен. Глаза чудесные — два мерцающих изумруда. Повзрослеет, если не сопьётся, станет красавцем. Я качнула головой и мягко улыбнулась ему. Мальчик, округлив и без того огромные глаза, отшатнулся, словно увидел, как мой рот трескается по швам. — Что-то не так? — сипло спросила я и захлопнулась мягко, шлёпнув губами, как рыба. У меня всегда был изумительный звонкий голосок и вот такого грудного хрипа не было отродясь. Нервно усмехнулась (мальчишка, кажется, сглотнул) и по привычке запустила пальцы в волосы. Пятерня неуверенно соскочила, едва коснувшись. Растерянно хлопая ресницами, я пыталась погладить свои мягкие волосы, но касалась только жёсткой короткой щетины на висках и затылке. — Что это?.. — лепетала не своим голосом. А вокруг уже все удивлённо таращились на меня. Я застыла и подняла голову. Какие-то чужие лица, молодые совсем, ребята в дурацких бежевых курточках. Нервно усмехнувшись, я вновь посмотрела на мальчишку. Красивый. Правда, красивый. И тут до меня дошло. Это кино, просто кино! Какая-то новая секретная методика с полным погружением. Советские технологии. Ага. Всё же сходилось. Эх, как долго меня проверяли, боясь допустить молоденькую неизвестную актрису, как муторно выверяли биографию. Жалко, конечно, что у нас, как обычно, всё шиворот-навыворот, и мне забыли всучить сценарий, но ничего, так даже увлекательней. Да и ребята вокруг выглядят надёжно. Вон этот красивый шатен так достоверно распереживался, что до сих пор не мог закрыть рот, сдерживая то ли восторг, то ли смущение. — Мне надо попудрить носик, — сказала я, пытаясь найти способ поскорее прийти в себя, — где располагается уборная? Кто-то так шумно ахнул, что подавился собственным дыханием, остальные начали активно хлопать несчастного по лопаткам. — Это проверка, — одними губами произнёс миниатюрный блондин с ясными голубыми глазами. Все дружно закивали. Надо бы присмотреться к нему, кажется, этот ребёнок пользуется доверием среди остальных. Может, сынок какого-то режиссёра?.. Я заметила аккуратный каменный колодец и направилась к нему, чувствуя на себе удивлённые взоры. Ничего-ничего, поработаем вместе, узнаете, что я, пусть и молода, но наделена не только красотой, но и недюжим талантом. Проходя мимо бледного парня, я не удержалась и подмигнула ему. Сзади послышался грохот. В обморок что ли упал? Дурачок. От колодца несло приятно прохладой и неприятно зелёным цветением. Прижавшись грудью к покрытым мхом камням, я склонилась к воде. На её тёмной поверхности покачивалось, как в люльке, отражённое небо. А, когда я привыкла к полумраку, то разглядела и своё лицо. Какое изящное искусство — сотворить столь объёмный грим, не утяжеляя лицо. На меня смотрел хмурый мужчина, чьи чёрные волосы ниспадали на лоб. Маленькие серые глазки нехорошо сверкали, напоминая пасмурное небо. У меня самой глаза серые, как мама говорила: «ртутные», но куда более яркие, сияющие. Живые. Я, с обидой поджав губы, отвернулась. Если и решили дать мне роль, то могли бы подобрать более симпатичного персонажа.