a.

Есть нечто уродливое в его безусловной безэмоциональности. Это уродство безбожно примитивное — застывшая глиняная маска, потёкший клоунский грим равнодушия, зашкаливание на эффекте «зловещей долины». Когда отец бьёт его по руке — ему больно. Когда горячая вода на изрезанном линейкой в мясо предплечье ощущается раскалённой — ему больно. Когда у него шумит под висками и гудит в глотке от непрожёванного крика — снова больно. Когда ему хочется, как Данко, ногтями разодрать себе грудь, выломать из грудины рёбра и прокрутить вилкой в дрожащем сердце — ему не больно. Он не знает слов, которые бы подставлялись в нужные пробелы к его самоощущению в полной мере: какие вообще слова могут описать желание вылететь из окна, выбив на осколки стекло, желание воткнуть себе в ладонь нож во время обеда, желание откинуть под душем голову назад и глубоко вдохнуть, желание с силой захлопнуть дверь, просунув руку в проём, желание медленно и спокойно вытянуть из рук отца револьвер и запихнуть глубоко в своё горло, желание приставить ножницы к перекату между шеей и подбородком и резко насадиться; у Себастьяна таких копошащихся в черепе мыслей больше, чем выцветших звёзд в прорези окна. Он идентифицирует себя как худой мешок с костями и булькающим в лёгких ничем; в книгах люди боятся и плачут, кричат и молчат, веселятся и дружат, и любят, и ненавидят. Иногда — смеются. Себастьян очень редко смеётся — когда скользящие мысли чиркнуть спичкой из сворованного коробка о его грань и поднести к себе перескакивают на мысли привязать отца к кровати, затянуть верёвки так туго, чтобы посинели пальцы и стёрлись до гнилой крови жилистые запястья, и замахнуться табуреткой. Или чугунной сковородой. Или скрипкой. Или. Чес заполняет собой воздух; не как отец — отец был смоченной нашатырём ватой, набивающей мозг, отец был едкой морской водой, стекавшей в задыхающуюся грудь, отец был раскалённым токсичным дымом от умирающей земли, ползущим в нос. Чес был проще — позволял дышать собой, позволял держать себя, позволял бить, кричать, тянуть на себя. Он был проще и сложнее во сто крат. С Чесом в речь влетают простые и сложные слова, и некоторые из них звучат даже красиво, пусть и недостойно. Например, «паршиво». Именно так он решает описать себя изнутри; полый, состоящий из толстых мягких стенок, закачанный липкой грязной слизью смешных мыслей. Паршиво, не больно. Завтра я ещё не умру, а кто его знает. Чес позволял, и Себастьян наугад открывал приближающиеся горизонты. Чес позволял, но Себастьян не пользовался, не злоупотреблял и не переходил границ. Не то что бы он был законопослушным гражданином, пай-мальчиком или несокрушимым моралистом, нет, вовсе нет. Вовсе нет, ему просто не хотелось ничего из того, что разрешал ему Чес; было плевать. Ничего в первое оскорбление, ничего в первую кражу, ничего в первое ограничение, ничего, ничего, ничего, перманентное, как синяки под глазами. Чувства тяжело оттягивают грудную клетку, громко звенят при малейшем движении, громоздкие и краеугольные, тянущие на душное илистое дно; Себастьян долго думает, принимает взвешенное решение и выбрасывает их в мусорное ведро. Эмоции — обоюдоострый меч. Всё принимаю: лекарства, яд по расписанию. Ум и рай. Никаких эмоций, ничего лишнего, ничего не зря. Его собственная тень выгорает под ядовитым неоном прожекторов, и глиттерное Глэм тоже тускнеет, усыхая обратно до Себастьяна. Себастьян не чувствует асфальта под ногами, льда луж, злости ветра и любви Чеса — осознаёт разумом, асоциальный ублюдок, аморальный тип, ноль эмпатии, стыда и сложных эмоций, стоя на меловой черте зоны комфорта перед психопатией. Кажется, такое называют диссоциацией. Себастьян видит в зеркале своё бесцветное лицо с намертво приклеенным на вонючий супер-клей спазмом побелевших губ, а потом жмурится и закрывает лицо жёсткими ладонями. Себастьян чистит зубы и пихает щётку глубже, а потом его рвёт водой вперемешку с хлебными крошками и запахом кислой желчи. Себастьян бережно поправляет бритвенное лезвие в макете, а потом царапает острым краем пинцета вдоль внутренней стороны руки и собирает набухающие капли. Ему не грустно и не больно, не весело и даже не смешно, но он вспоминает себя четырнадцатилетнего, задыхающегося от спрятанных за зубами рыданий, себя четырнадцатилетнего, вжимающего колючие колени себе во впалую грудь, себя четырнадцатилетнего, сжавшего нетвёрдой рукой новый канцелярский нож с красивым лезвием, себя, себя, себя, и это, наверное, называют диссоциацией. Абсолютное пофиг, наплевать и всё равно, топчущееся за спиной и больно наступающее на пятки. Вросшая больная улыбка, под которой сквозная дыра в щеке, чёрная и голая, зубы видно, там задыхается забитое в сухую осеннюю пыль, утопленное в холодной воде под коркой кровяного льда «спасите меня кто-нибудь я не выдерживаю я всё я всё не справляюсь пожалуйста спасите не оставляйте одного не оставляйте с собой не прикасайтесь». Ум и рай. Диссоциация, так это называется? И улыбка, и пустота смываются косым дождём, перестраивающим детали и заставляющим ржаветь шестерёнки Времени. Глэм глотает холодный горький ужас и роется в мусорке, в которую отправил эмоции-чувства-страх, крупу адекватности, мелкий песок реальности, и это тяжело набивает его изнутри опилками, вытесняя слякоть смеха. Потому что он выбрал х л а м.