Крик в пустоту

      Перед Паулаускасом никогда не стоял выбор кого он любит больше. Парень рос сиротой и единственное, что он мог любить — Литва. Её улицы взрастили несносного мальчишку, каждый день давая очень важные и ценные жизненные советы. Города доказали, что людей абсолютно всех привлекает лишь внешность и яркая обложка. Красивые старинные дома длинной вереницей тянулись вдоль главной улицы, дорога с одного конца резко обрывалась заросшей территорией, в центре которой стояла разрушенная большевиками церковь, а с другой делилась на несколько маленьких тропинок.       Некоторые вели на рынок, где по праздникам и выходным собиралась огромная толпа с народными песнями и плясками. Была ещё одна дорожка, что располагалась с самого краю и по началу совсем не приметна. Она уводила в детский парк, но стоило свернуть с неё, как перед взором открывались тенистые сады. Модестас очень любил это место, но появлялся там крайне редко. Не находил времени, да и боялся, что дворовые мальчишки засмеют, мол, наш Модечка — кисейная барышня. По садам прячется и томно вздыхает над любовными письмами.       Прошло детство, которое литовец почти не помнил, пролетели и юношеские года. Но в один момент парню, да и миллионам других советских подростков пришлось повзрослеть. Паулаускас до сих пор смутно помнит секунды, как краем уха услышал от диктора сообщение. До него дошло не сразу, он не понимал от чего все мужчины засуетились, а бабы заохали, даже какая-то девчонка в обморок грохнулась прямо посреди улицы. Незнакомец толкнул его плечом, быстро проговорив о том, что ближайший военный комиссариат находится через квартал.       Тогда девятнадцатилетнему Модестасу казалось, что мир сделал сальто и один огромный шаг назад. Всё возвращалось в средние века. Люди брали оружие, но ради чего? Ради славы или какой-то личной выгоды? Возможно, ответ ждал его впереди, но пока юноша сидел на краю скамейки, на которой мужчины лет сорока пяти обсуждали положение дел. Они верили, что всё утихнет через месяц. Германия просто желает побряцать оружием, но Сталин прогонит фашистов за пределы советской страны, подпишет мирный договор и всё вернётся на круги своя.       Никто даже представить не мог, что война затянется на тысячу четыреста восемнадцать сложных дней и бессонных ночей.       Модестас имел приличную комплекцию тела, но по совершенно неизвестной причине старый майор, не принимая возражений в свой адрес, отправил его на обучение в сапёрные войска. Полтора месяца там пролетели незаметно. По началу было тяжело: ранний подъём, обязательный марш-бросок на десять километров с утяжелением. В первый день литовец едва не выплюнул собственные лёгкие. Потом до обеда шли занятия, на отдых отводилось тридцать минут, а после командиры взводов выводили парней в поля и применяли знания на практике. Возвращались все ближе к одиннадцатому часу ночи.       За такой короткий промежуток времени из них планировалось сделать не просто прекрасно обученных сапёров, а самых настоящих роботов-убийц. Отдельное внимание отводилось занятиям с политруком, который профессионально промывал советским солдатам мозги, внушая, что немцы — слабые и совершенно неподготовленные люди, что они не владеют военным искусством, ни разу не видели настоящих танков и самолётов, а всё, что они делают — простая показушность. Но также офицер призывал «не жалеть этих мразей и расстреливать на месте». Последней цитатой оканчивался каждый урок.       Модя замечал, как менялись окружающие его люди, как многие быстро теряли человечность и становились озлобленными. Он сам, к счастью, в числе таких людей не был, но легко поддавался на разного рода провокации, поскольку контролировать собственные эмоции, а гнев и ярость в особенности, он просто-напросто не умел. И не раз за это мог поплатиться, но некоторые офицеры заступались за парня, видя в том надежду и будущего героя. По окончанию курсов Паулаускас получил звание сержанта и был направлен на вторую после передовой линию.       Его работа состояла в том, что по разного рода приказам он носился вдоль фронта. Каждый день у него менялись командиры, с некоторой периодичностью менялась и команда. Кого-то просто отправляли по другим поручениям, кто-то погибал при перестрелке, но также были и несчастные случаи — молодые парни подрывались на пропущенных ими самими минах.       Модя не привязывался к ним и потому безболезненно переносил потери. Главное командование, как конвейер, поставляло солдат. Умирал один, на его место приходил другой такой же зелёный мальчишка. Модя по-прежнему любил только Родину.       Но всё изменилось, когда литовец встретил русского парня. Тот был, как и прежние — просто очередной малоопытный сапёр, присланный под начальство Паулаускаса. Новенький Белов подозрительно легко влился в не самый дружелюбный литовский коллектив и стал душой компании. По вечерам, если немцы позволяли перевести дух, у костров собирались ребята чуть ли не со всех взводов, а иногда приходил даже сам ротный командир и слушал стихотворения в исполнении парня. Потом нашёлся солдат с гитарой, и Сергей первый раз в своей жизни провёл сольный концерт. Конечно, ближе к концу пели уже все. Хоть и вполголоса, но советский хор было слышно на многие-многие километры. Даже немцы, и те иногда могли послушать звучные украинские напевы и непривычно быструю казахскую речь.       Паулаускас, стараясь не выделяться, ходил вместе со всеми, молча слушал. Но позже стал ловить себя на мысли, что откровенно пялится на подчинённого и при этом бесстыдно улыбается. В один вечер после тяжёлого боя, когда от самой роты осталась лишь половина, всем хотелось отдохнуть не только физически, но и морально. Поэтому Петрас, попавший на фронт вместе с Модестасом, неожиданно вспомнил о литовских народных песнях, которые тихо напевал себе под нос сержант во время работы. — Как же мы раньше не вспомнили! — подхватил другой сослуживец, — Модест, спой нам. — Сколько раз можно повторять, что я Модестас? — нахмурившись, произнёс литовец и перевёл взгляд на Белова. Тот мягко улыбнулся и поджал под себя правую ногу. — Ну спой, чё ломаешься-то, как девушка на первом свидании, — солдаты захихикали, а Сергей освободил место в центре.       С первых слов, что были непонятны русскому человеку, Белов расслабился и прикрыл глаза, представляя домик в деревне, мать, что уже наверно поседела за два года, и младшую сестрёнку. Детские воспоминания грели душу. Паулаускас не был артистом эстрады, пел не так как надо, а просто от души. Всего себя отдавал песне про Литву, которую когда-то в детстве услышал. — А ну разошлись по местам! Немцы вас ждать не будут пока вы проснётесь и оторвёте свои задницы от земли, — грозно крикнул комбат, появившийся буквально из ниоткуда, — товарищи сапёры у вас то дел завтра больше всех. Разведчики говорят, что враг должен отступать. Соответственно — оставит после себя много сюрпризов. Все подарки будут вам. — Есть ходить завтра целый день под палящим солнцем и собирать фашистские неожиданности, — буркнул в ответ сержант и направился в сторону окопов. Белов тут же подпрыгнул и, совершенно не имея желание получить нагоняй, пошёл за литовцем. — У тебя красивый голос. А про что песня была? — А… да, спасибо, — стушевался Модестас, — песня про родной дом. Очень скучаю по Кретингу. Я родился там, — он запинался, что ему совсем было не свойственно, отвечал отрывочными и короткими предложениями.       Шли они недолго, всю дорогу неловко молчали и изредка позволяли себе поглядеть украдкой друг на друга. Оба думали, что так быть не должно. Всё это было неправильно. Только что понималось под этим кротким «всё»?       Белов, наверно, с первой их встречи уже отчётливо понимал, что готов жизнь сложить за своенравного и грозного на вид литовца. Не то что он не дорожил собственным здоровьем и как-то плевал на него. Нет, совсем нет. Наоборот, очень тщательно заботился о нём: зимой, когда многие лежали на печке с температурой, Серёжа чувствовал себя прекрасно. С самого утра и до позднего вечера его можно было встретить на улице: парень рубил дрова, собирал остатки валежника, перестраивал шаткий сарай и укреплял его стены. Солдат сам себе объяснялся просто: русским людям по духу предписаны героизм и способность к самопожертвованию. Русские всегда до самого конца отстаивают свою землю, матушку-Родину, родных и любимых ими людей.       Паулаускас же видел в своём подчинённом хорошего друга или даже брата. В его голове никак не могли уложиться мысли о том, что он способен на любовь к живому человеку, а уж тем более на любовь к мужчине. Хотя Белова назвать мужчиной он мог лишь с натяжкой, ведь тот был на три года младше литовца, но возраст никак не убавлял смелости, в некоторых случаях Сергея даже приходилось насильно удерживать в руках, чтобы он не натворил делов. — Завтра будем прочищать вон тот участок, — Модестас пальцем показал на едва видневшуюся вдали верхушку разрушенной колокольни. — Угу, — коротко кивнул головой Белов и спрыгнул в окоп. Дальше идти по поверхности было опасно — перед отступлением солдаты рейха отличались особой жестокостью: сжигали всё, что попадалось под руку, расстреливали местных жителей, а специально отведённая группа по ночам просматривала линию обороны противника. В эти дни ценились не только убитые офицеры, но и мёртвые рядовые, по которым в обычные дни они стреляли очень редко. — Спокойной ночи. — Спокойной ночи, Модя.       Паулаускас замер на месте. Его прежде никто не называл так ласково, да и он не предполагал, что у его имени есть такая прекрасная уменьшительно-ласкательная форма. Сержант долго ворочался на холодной земле. В тишине послышалось шиканье и чей-то грубый голос по-хорошему попросил перестать вертеться как белка в колесе. Модестас остался лежать на спине и, скрестив руки на груди, ещё долго смотрел в светло-серое ночное небо. Мысли судорожно метались из угла в угол, но дикая усталость взяла верх, и вскоре Паулаускас вырубился.       Из сна, точнее чёрного квадрата Малевича, сержанта выдернул крик и предупреждение о воздушной тревоге. В безоблачном небе зажужжали истребители с чёрными крестами на крыльях, чуть позже показались сами. Бомбы с оглушительным свистом упали на землю, поднимая вверх её клочки. Солдаты наскоро разворачивали зенитные установки. Одно орудие разворотило вместе с экипажем прямым попаданием. Сапёрам в какой-то степени повезло. Их позиции находились дальше всех, возможно даже не были отмечены на картах немецких асов. Спустя пять минут грохот прекратился. Некоторые опрометчиво повылезали и показали свои макушки из окопов. Лётчик, сделав мёртвую петлю, с новым сюрпризом вернулся и, резко направив свою махину вниз, выпустил всю обойму патронов. Никто даже не догадывался, что это была только первая волна.       Белов нацепил на голову зелёную каску и начал пробираться по окопу, искал раненных, тех, кому ещё можно помочь. Пригнувшись, он оттаскивал от края солдата из соседнего взвода, которого несколько раз видел на вечерах. Обернулся и увидел позади себя знакомую макушку. Паулаускас на правах временно исполняющего обязанности начальника обходил позиции и считал убитых. К счастью, насчитал лишь одного, в клочья разодранного осколками разрывных снарядов. Сержант кивнул головой в знак приветствия, мысленно поблагодарил кого-то неизвестного, за то, что Белов остался жив и было направился помогать товарищу, как вдруг над ними пролетел ещё один неизвестный немецкий самолёт. Вторая волна началась.       Измотанные зенитчики с запозданием вновь развернули орудие и нацелились на врага. Но всё это уже было бесполезно: две тёмных точки неизменно приближались к земле, самолёт успел увильнуть под прикрытием мессершмитов. В небе стало чисто. Одна бомба глухим ударом разорвалась в воздухе. Сергей среагировал моментально и накрыл своим телом раненного товарища. Паулаускас уже по выработанной привычке лежал на земле, закрывая голову руками. Прогремел взрыв. Солдаты подумали, что это был снова осколочный снаряд и мысленно смирялись с надвигающейся болью. Сержант за эти короткие мгновения пыталась представить себе, как он будет жить без весёлого Белова. Бомба ведь разорвалась прямо над Серёжей, который спас сослуживца ценой собственной жизни.       Неожиданно на голову упало что-то лёгкое и очень мягкое. Модестас приподнялся. С неба сыпались белые листовки, усыпали всю землю и были похожи на снег. Сержант словил одну на лету.

«Великая Германия всем людям даёт право на ошибку. Переходите на нашу сторону, и мы обеспечим вам хорошее питание, приличную одежду и место в непобедимой армии тысячелетнего рейха. Эту листовку вы можете использовать как пропуск. Просто предъявите её немецким офицерам.»

      Воцарилась мёртвая тишина. Через мгновение на том конце линии из ниоткуда возник офицер особого отдела, матерящий всех и вся и угрожающий расстрелом каждому, кто хоть в руки возьмёт эту бумажку. Вдруг неожиданно из окопов выскочил парнишка с той самой агитацией в руках, надеялся перебежать линию фронта, но раздалась пулемётная очередь и солдат замертво упал лицом вниз. — Серёж, живой? — подскочил литовец. — Живой. Куда ж я денусь то. Помоги мне лучше его в лазарет отнести, — он кивнул на израненного бойца. Паулаускас зацепил солдата под руки и помог донести до ближайшего медпункта, где парня приняли в свои ласковые руки медсёстры. — Спасибо, — Сергей протянул руку и взглянул на сержанта, который зубами пытался выудить предпоследнюю сигарету. — Было бы за что. Здесь все равны. И все обязаны помогать друг другу, — он пожал руку и протянул пачку вперёд, но Белов отрицательно покачал головой. — Когда мы выдвигаемся на разминирование? — Я уже не уверен, что фашисты решили оставить позиции, — Модестас прищурился на солнце, — нужно снова посылать разведку, а там уже смотреть. — Я слышал, что начальство отказывается давать разведчиков, — пожал плечами солдат. Сергей взглянул на макушку Паулаускаса. Волосы последнего на солнце отливали странным, но как показалось Белову, очень красивым блеском. Они почему-то напоминали ему просторные деревенские поля в час заката, когда травинки окрашивались в нежно-оранжевый оттенок и дарили душевное спокойствие. Серёжа на минуту вернулся словно в детство и незаметно для себя расплылся в улыбке. — Серый, что ты улыбаешься? Командование — сволочи. Разведчиков жалеют, а на нас хрен положили. Выкручивайтесь как хотите. Надо? Валяйте сами! Подорвётесь на мине? Да ничего страшного мы вам ещё желторотиков пришлём, — взрывной характер литовца нельзя было не отметить. Любая мелочь — словно брошенная в лесу спичка — могла взбесить Паулаускаса. — Успокойся, — Белов схватил сержанта за плечо и слегка дёрнул на себя, — надо будет — сами сходим, — шёпотом процедил Сергей, заметив недалеко от них того самого особиста, настроенного явно недружелюбно.       Модестас обиженно выдохнул и столкнулся взглядами с солдатом. Ярый настрой разносить в пух и прах эту «шарашкину контору» внезапно пропал. Вместо этого пришло желание стиснуть Серёжу в своих крепких руках и никуда не отпускать, чтобы тот больше не знал войны, а про опасные вылазки, чтоб даже не смел заикаться. За их спинами возник майор и жёстким голосом поинтересовался целью нахождения у медицинского пункта. Сергей что-то буркнул в ответ и утянул Модю за собой.       Больше с того момента они не разговаривали. Сергей сидел на поваленном дереве и очищал свои сапоги от прилипшей и давно засохшей грязи. Паулаускас по возвращению в расположение покинул друга и направился к вышестоящему начальству. В маленькой землянке сидели два капитана и переговаривались, периодически бросая взгляды на топографическую карту. Увидев сержанта, они дочертили последнюю нужную стрелочку простым карандашом, сложили всё в планшет и вручили посыльному с приказом доставить в соседнюю роту.       Модестас тихо стоял на пороге и терпеливо ждал, надеясь на благосклонность командиров. Сапёр быстро изъяснил ситуацию, обрисовал общую картину и предположил, что вообще может быть в стане врага после сегодняшнего авианалёта. Офицеры вдумчиво слушали, кивали головой. Когда Паулаускас вновь замолк, они переглянулись, молча согласились с друг с другом. Но лишь спустя пару минут один из офицеров заговорил, видимо подбирая нужные слова. В итоге сержант услышал, что все разведчики важны и на строгом счету у командования, поэтому они ничем помочь в данной ситуации не могут. Единственный вариант заключался в том, что они могут выбить разрешение у комбата на самостоятельное проведение разведки, добавив, что литовец — парень толковый, на рожон не полезет, да и никто в нём не сомневается.

***

— Видишь ли, Модестас, у нас есть более важное задание, — цитировал капитана Паулаускас перед Беловым, проверяющим снаряжение, — и в итоге они предложили мне самому взять помощника и сходить в разведку. — Ну вот и отлично. Я с тобой пойду. Вечером выйдем, а к рассвету вернёмся. — Нет. — Что нет? — удивлённо взглянул Белов на сержанта. — Я не стану рисковать твоей жизнью, Серый. — Это моя жизнь. И я распоряжаюсь ей так, как захочу! — Atkaklus rusų (Упрямые русские), — выплюнул Модестас. — Я, конечно, не понял, что ты сейчас сказал, но знай, я тебя себе в мамочки не нанимал, поэтому уж как-нибудь сам разберусь, — он раздражённо бросил на пол провод и сел напротив литовца, — да и вообще с каких пор ты обо мне заботишься? — Послушай, товарищ комсорг, если ты хоть раз в жизни удосужишься протереть свои глаза, то увидишь, а своей bukas (тупой) башкой, немного подумаешь, то поймёшь, что я тебя чуть ли не с твоего самого появления оберегаю, — некоторые солдаты уже незаметно с неподдельным интересом наблюдали за своими сослуживцами, — а всё потому что я… — он вовремя замялся, потому что ещё слово и в следующее мгновение Паулаускас увидел бы перед собой стенку и суд по законам военного времени за порчу советской идеологии семейных ценностей. — Ну говори! Что язык проглотил? — никак не унимался солдат. — Да пошёл ты лесом, Серёжа, — литовец раздражённо поднялся со своего места и ушёл в одному ему известном направлении.       Минуты мирного времени, как назло, проходили очень быстро. Знойный июльский день одним махом сменился прохладным вечером. После того эмоционального разговора парни старались не встречаться, избегая друг друга. Паулаускас даже не явился на незапланированную поверку. Начальству надо было пересчитать всех оставшихся в живых солдат и обновить списки. Старший лейтенант пехоты, недосчитавшись литовца, ещё раз грозно обвёл взглядом строй, на выручку подоспел сослуживец, сказавший, что сержанта по неотложным делам вызвало местное командование.       На самом же деле Модестас сидел на берегу местной речушки, задумчиво смотрел на собственное колеблющееся от дуновения ветра отражение и думал будет ли правильным вариантом взять с собой Белова. По наилучшему раскладу литовец надеялся, что немцы отступили на самом деле, маленькая деревушка полностью пустовала, а он сам на обратном пути наберётся смелости во всём признается. Конечно, Модестас понимал, что шанс хоть на ничтожную взаимность равен нулю, и что после его слов остаться с Беловым друзьями — лучший вариант исхода событий.       Стрелки на часах перевалили за восемь часов вечера. Летом темнело очень поздно, поэтому солнце только-только плавно опускалось за горизонт. Небо окрашивалось в розовато-оранжевые оттенки. Один цвет градиентом перетекал в другой. Становилось чуть прохладнее. — Рядовой Белов, — Модестас даже не взглянул на сидящего солдата, — собирайтесь. Нам дали разрешение произвести разведку местности самим. А мне помнится вы первым рвались на вылазку вместе со мной. Как будете готовы — подойдите к дежурному. Он скажет, где меня можно будет найти. — Есть, — отрапортовал Сергей и начал по-новому собирать собственный вещь-мешок.       Собрав самые необходимые, как казалось Сергею, вещи, он оглядел местность в поисках дежурного. Заметив солдата, с необходимой грязно-красной повязкой на руке, Белов подошёл к нему, тот понял всё без слов и кивнул в сторону. В нескольких метрах стоял Модестас, раздававший указания младшим сержантам на время его отсутствия.       Белов резко возник со спины, положил ладонь на плечо литовца, который вздрогнул от неожиданности. Паулаускас осмотрел солдата с ног до головы, заставил попрыгать на месте. По началу Сергей сопротивлялся, но стоило сержанту нахмурить брови, то все сомнения по поводу того, что Белов будет выглядеть глупо, пропали. Да и один из сослуживцев пояснил, что так делают разведчики, чтобы выявить звенящие предметы, которые могут случайно обнаружить их и сорвать всю операцию. Литовец пошарился в чужом рюкзаке, осторожно выложив ненужные вещи. Затянул шнурки и завязал на бантик. Можно было отправляться в путь.       Свернув с протоптанной тропинки в лес, не в силах больше играть в молчанку, первым заговорил Белов: — Модь, — литовца на самом деле сильно раздражала эта колхозная кличка, но почему-то только от Серёжи он мог её терпеть, — ты прости, что я тогда сорвался, — он хотел сказать что-то ещё, но Паулаускас его перебил. — Проехали, — меньше всего он хотел говорить об этом именно сейчас. Модестас день назад в мыслях представлял самый что ни на есть подходящий момент, когда они смогут спокойно поговорить и во всём разобраться. В любое время, но только не сейчас.       Шли осторожно, выбирая место куда ступить ногой. Лето стояло засушливое, в деревнях высыхали грядки, обмельчали пруды и озёра. Любой излишний шорох, скрип и хруст ветки мог навести беду. Вскоре показались верхушки домов. Некоторые были разрушены или сожжены. Уже отчётливо слышалась немецкая речь и противный гогот.       Сапёры подходили со стороны непрорубленного леса, и потому увидеть их было почти невозможно. С дистанцией в два метра они легли на траву и, спрятавшись за кустами, начали наблюдение. В принципе, информации о том, что немцы не отступили им вполне хватало, но Модестас хотел понять почему они решили остаться. В деревне находилось не больше пятидесяти человек вместе с офицерами и караульными, боеприпасов почти не было, некоторые орудия просто-напросто разорвало. Оставаться в этой деревне — значило подписать себе смертный приговор, ведь советская армия не сегодня, так завтра начнёт наступательную операцию.       Мелькала мысль о том, что всё-таки немцы — люди тоже умные и хитрые. Беспомощными, как говорил политрук, они не выглядят от слова совсем. Значит у них оставался невидимый слой обороны — противопехотные мины, расположенные перед единственным входом в деревню. Либо же со дня на день должно было прибыть подкрепление. А командование вермахта, как известно, солдат для победы тоже не жалело.       Сергей взглянул на литовца, усиленно чертившего что-то непонятное на бумаге. За тем с боку показался силуэт. Белов было хотел крикнуть и предупредить сержанта о засаде, но вдруг почувствовал удар прикладом в затылок. — Серый? — дальше темнота.

***

      Тишина. Маленький лучик света, едва пробивающийся сквозь щели деревянной стены, падал на лицо. Сергей открыл глаза. Мир перед ним неспеша плыл, невзрачные и почти незаметные пылинки то появлялись в полоске света, то исчезали, едва погрузившись в темноту. Сапёр медленно моргнул. Любое движение дикой болью отдавалось в висках, своё тело он даже не сразу почувствовал. Подул лёгкий ветерок, что на немного заглушил ноющую боль. Белов осторожно перевернулся на бок, сено под ним зашуршало, привлекая внимание, но собака, сторожившая сарай, не повела и носом, лишь лениво приподняла мордочку и точно так же сложила её обратно на лапы. От жары изнывали все.       Незнакомая речь больно врезалась в сознание русского солдата. У входа со стороны улицы сидел часовой. Серая душная каска давным-давно сползла на правый бок, закрыв часть обзора. А в форме из плотной ткани ефрейтор чувствовал себя невиданным придурком, словно решившим прогуляться по южной набережной в норковой в шубе. Высокая влажность от близлежащей речки давила ещё сильнее.       За забором показалась старушка в косынке, что нерасторопными шагами подошла к часовому и протянула тому кувшин с холодным молоком. Марк (так звали солдата) поднял голову, в его мыслях смешались непонимание и подозрение. Ведь они неделю назад ворвались в деревню, по-хозяйски расположились в некоторых домах. Их радушно встретили поседевшие женщины с маленькими детьми на руках и беспомощные старики, которые по логике вещей должны ненавидеть немцев, а не таскать им молоко. Бабушка поставила сосуд рядом на скамейку и отправилась по своим делам.       Парень ещё несколько минут косился на глиняный кувшин, но по итогу жажда взяла верх. Немец пригубил молоко, которое своей прохладой приятно обжигало горло. Залпом осушив половину, он вспомнил о пленном, сидящем внутри. Марк приоткрыл дверь сарая и, убедившись, что русский не сможет причинить ему вреда, зашёл внутрь. Белов от страха отполз назад, уперевшись спиной в стену. Немец присел на корточки и протянул остатки жидкости в кувшине. Сергей с осторожностью принял его и жадно осушил, всё время поглядывая на врага. — Спасибо, — сапёр вернул посуду и рукой утёр рот. — Пожалуйста, — на ломаном русском ответил ефрейтор и вновь скрылся за дверью. Белов ещё немного наблюдал за его силуэтом, но потом часового сменили. Тот присел на лавку и через несколько минут захрапел.       Бежать открыто возможности не было. Серёжа понимал, что немцы отступать не собирались, а значит и вся деревня кишила фашистами. Другой вопрос состоял в том, что ему нужно было как-то отыскать Паулаускаса, о местонахождении которого он не мог и догадываться.

***

      Резкий и очень яркий свет, внезапно появившийся в темноте, заставил Модестаса сморщиться и чуть-чуть открыть глаза. Шевельнув кистями, он понял, что его руки связаны толстой верёвкой. Подняв голову, литовец заметил мужское лицо с грубыми очертаниям и глубоким шрамом вдоль левой скулы. Красная и почти зажившая полоска тянулась от уголка губ к виску. Мужчина, лет сорока на вид, от чего-то напомнил Паулаускасу советского особиста, служившего в соседнем полку. От такого сравнения Модя невольно усмехнулся, за что тут же словил пощёчину.       Дверь на старых петлях скрипнула и в помещение вошёл солдат. Отрапортовав офицеру, он встал напротив пленного и на русском спросил: — Звание, имя, из какой части прибыли и с какими намерениями? — переводчик завёл руки за спину, гордый тем, что неплохо знает русский язык и больше полезен в тылу, чем под огнём на фронте. — Serzantas Паулаускас (Сержант Паулаускас). Daugiau aš jums nieko negaliu pasakyti (Больше мне нечего сказать), — хмыкнул литовец.       Старший офицер перевёл взгляд на солдата, желая услышать перевод, но тот лишь пожал плечами, сказав уже на немецком о том, что пленный не изъясняется по-русски. Немец раздражённо гавкнул что-то в ответ, в порыве ярости произнеся на ломаном русском что-то вроде «если он продолжать молчать, то убить и начать пытать второго». Модестас неожиданно встрепенулся, услышав, что Сергей пока что жив. — Где Белов? — спросил он, и офицер резко замолчал, а чуть позже довольно добавил (скорее больше обращаясь к своему солдату), что пленный прекрасно понимает русский.       Переводчик ещё несколько раз повторил свой вопрос, но так и не получив ответа, тяжело вздохнул и решил играть по правилам гестапо. — Если ты расскажешь нам всё что знаешь, то твоего дружка мы отпустить. А если нет, то он первым погибнет на твоих же глазах, — оскалившись, произнёс солдат. Модестас едва сдерживался от того, чтобы не плюнуть наглому фашисту в лицо. Но факт того, что, если по его глупости, по его неумению сдерживать гнев погибнет Серёжа, кое-как остужал пылкий характер.       Игра в молчанку не привела ни к чему хорошему. Кровь сочилась из уголка рта, правый глаз заплыл, а сам Паулаускас никак не мог проморгаться. В итоге перед ним встал выбор: либо Родина, либо Серёжа.       Немцы в каком-то роде сжалились, наслышанные о патриотизме советских солдат, они позволили сержанту подумать пятнадцать минут и в конечном итоге дать окончательный ответ.       Что для Модестаса значила Родина? Это слово не имело такого большого смысла в плане территории. Весь Советский Союз для него — просто огромное государство, включающее в себя пятнадцать республик. Везде было красиво, но хорошо было только дома. В родном Кретинге. Город, заменивший ему отца и мать, — вот что есть Родина для Паулаускаса.       Он не понимал, чего стоит ожидать от немцев. Правда ли их отпустят просто так за информацию? Его то ладно, главное, чтобы Белова отпустили, чтобы тот успел вернуться к нашим и всё рассказать, чтобы про литовца он просто промолчал. Погиб товарищ и всё. Ведь если Сергей лишним словом обмолвится, то сразу найдутся люди, что запишут Модестаса в предатели и фашисты, будут кости чужие до конца своих дней перемывать.       Четверть часа в раздумьях прошла быстро, немцы снова вошли. Помещение наполнилось неприятным и душным запахом с примесью импортных сигарет, от которого Паулаускас закашлялся. Офицер показательно обошёл вокруг сидящего на стуле пленного и уставился своим холодным и бесчувственным взглядом прямо в глаза советского сержанта. Паулаускас молча кивнул на карту, к нему пододвинули стол и высвободили одну руку. Он недолго присматривался, пытаясь понять, где находится сейчас, потом указал на несколько точек, сказав, что там самые слабые и неукреплённые места. Офицер довольно улыбнулся и приказал отвести русского в сарай под охрану.

***

      За стеной всё так же звучала немецкая речь, полосы от верёвок на руках нещадно саднили. Неожиданно дверь открылась, резко впустив внутрь солнечный свет, от чего Белов сморщился и не сразу понял кто стоял перед ним. Верные солдаты вермахта закрыли за незнакомцем калитку и вновь принялись болтать о своём, обсуждая проблемы на фронте и сладкую жизнь в тылу. — Ну здравствуй, Серёжа, — высокий, немного писклявый голос задел за какую-то ниточку сознания, погрузив Белова в воспоминания. Первый бой — он трудный самый. Для кого-то в физическом плане, поскольку человек просто не знает с чем столкнётся, но чаще всего тяжело морально. Кому-то Сергей вряд ли когда-нибудь признается в том, что боялся. Но самому себе он врать не любил, потому и говорил честно, но очень-очень тихо, чтобы никто не услышал. Да, я боялся. И с души как будто падал камень. Но шрам на ноге продолжал напоминать ему о том злосчастном дне. Когда перестрелка закончилась, а поле боя затихло, Белов кое-как доковылял до полевого медицинского пункта. Там его приняли не сразу — сначала обслуживали тяжелораненых в экстренном порядке. Но очередь всё же дошла до него. К Сергею подошёл мужчина невысокого роста, с расплывающимися и невнятными чертами лица… — Сева? — солдат был ошарашен и к своему вопросу в мыслях добавил «а что же вы, товарищ особист, таких крыс не выловили, а на простых солдат бросались… вот он подонок же».       Всеволод гордо ухмыльнулся, довольный тем, что вовремя одумался и перешёл на сторону Третьего Рейха. Но всё же с некой боязнью он подошёл к Сергею и присел на корточки: — Я, как ты понимаешь, здесь человек не последний, раз без проблем зашёл к пленному, — сквозь зубы с разбойничьим свистом процедил последнее слово, — врачей и квалифицированный персонал мы очень ценим. Но ты не бойся, тебе я ничего не сделаю. Просто поговорить зашёл. Сейчас был у нашего особиста. К сожалению, вынужден заметить, что подобные офицеры в любой армии представляют из себя жалких, но очень самолюбивых служивых, способных лишь нагайкой махать да материть первого попавшегося человека под руку. Так вот о чём это я… ах да! Видел у него Модестаса. — Модю? Что с ним? — Какой колхоз, Белов, испоганить так прекрасное имя — надо уметь, — он с минуту помолчал, а потом продолжил, — кстати, он тебе ещё в своих грехах не признавался? — В каких? — Язык не поворачивается сказать, — Всеволод показательно сморщился, — мужеложство прости меня господи грешного. Ты парень молодой, красивый, спросом не только у девушек видать пользуешься, — медик тыльной стороной ладони нежно провёл по щеке солдата, за что тут же словил пинок в грудь, — а так делать не советую. Могут и расстрелять. И насчёт того особиста. Модестас ему всё рассказал и даже показал на карте, — отряхнувшись, Сева вышел вон.       Сергей растерянно смотрел куда-то перед собой, в его голове никак не укладывались рядом два слова. «Модя» и «предательство». Он не верил или просто не хотел верить в то, что сержант обманул всех, сохранил жизнь себе, обменяв на сотни тысяч невинных. Сердце внутри билось так громко, что казалось вот-вот выпрыгнет из грудной клетки. Паулаускас…       Стоило только вспомнить литовца, как дверь вновь отворилась, и двое немцев затолкали сержанта внутрь сарая. Модестас упал как подкошенный. Ноги сильно болели, в некоторых местах ещё сочилась тонкой струйкой тёмно-красная кровь.       Белов, абсолютно не помня себя, набросился на товарища, слегка придушив того своим локтем. Литовец закашлялся, кое-как сбросил сапёра на землю рядом с собой. — Это правда? — Сергей навис сверху. — Ты о чём? — Здесь недавно был Сева. Он мне всё рассказал. Ты предал Советский Союз. Ты струсил, спасал и думал только о себе. Ты продал Родину, Модя, — он схватил его за воротник. Трясущиеся руки не слушались, Белов едва сдерживал свои беспомощные слёзы, — я верил тебе! А ты… а ты…       Этот момент — самый неидеальный и неподходящий из всех возможных, но другого у Паулаускаса просто не было. Собрав последние силы, он приподнял голову и впечатался своими губами в холодные и сухие губы Белова. На языке мешались все недосказанные слова, солёные капли и искренняя любовь. Время для двоих замерло, исчезли часовые за стеной, их больше не интересовал мерзкий предатель Всеволод, пропала эта проклятая деревня со всеми немцами, на секунды закончилась война. Модестас боялся, что его оттолкнут сразу же, но вместо этого тёплые ладони Белова ласково легли на точёные скулы, поглаживали их шершавыми пальцами. Усы неприятно щекотали, но литовец терпел. Пытался насладиться каждым мгновением. Вот только всё хорошее имеет свойство рано или поздно заканчиваться. Сергей отстранился первым и на миг взглянул в глаза. Те слепо кричали в пустоту наивное «я тебя люблю». Белов испуганно отполз назад. В воздухе — недосказанное «я тебя тоже». Поцелуй — первый… первый и последний.       Дальше они пытались вести себя естественно, говорили только на нейтральные темы. Выходило плохо, появлялись неловкие паузы. Стены словно давили на них, сжимаясь с каждой секундой, заставляли сапёров садится к друг другу всё ближе и ближе. Белов тяжело дышал. Паника охватывала его, опоясывая грудную клетку словно змея, желающая удушить попавшуюся жертву. Сергей упал в обморок.       Очнувшись, он почувствовал, что лежит на коленях спящего Паулаускаса, который скорее уже по инерции убаюкивающе гладил товарища по голове. Солдат сильно зажмурился. Как бы ему сейчас хотелось, чтобы всё произошедшее оказалось сном. Он бы открыл глаза, а перед ним — только что отстроенная печка, справа — открытое окно и ветер, поднимающий вверх штору. За окном лето, а впереди ещё много спокойных и солнечных дней.       Но Сергей открыл глаза и всё, что его окружало до этого, не изменилось. На улице стемнело. Он прикинул сколько сейчас времени и понял, что скоро должна произойти смена часовых. Сам не зная почему, Белов на подсознательном уровне доверял Марку. Этому немцу от силы было лет восемнадцать. Рыжеватые волосы, отливающие на солнце жёлто-оранжевым блеском, вились и превращались в непослушные кудри, которые Марк то и дело расчёсывал своими пальцами. Солдат часто прятал взъерошенную шевелюру под пилоткой или каской. При каждом взгляде тёмно-лазурная радужка глаз внушала душевное спокойствие и уверенность в том, что парень не собирается делать что-то плохое. Ефрейтор был мало чем похож на солдата, скорее это был подросток, поцелованный солнцем, с малозаметными веснушками на носу и щеках. С вымученной месяцами войны улыбкой. — Schlaf nicht junge, — глухой удар по каске и недовольное шипение. Сменённый часовой спешно удалился, хрустя сухой соломой под ногами. Всё вновь затихло.

***

      Модестас проснулся среди глубокой ночи. Луна слабо освещала деревню и прилежащие окрестности. Кто-то зашуршал, литовец прислушался. — Я могу помочь, — сильный баварский акцент прогнал остатки сонливости сапёра. — Но зачем ты это делаешь? — удивлённо вздохнул Белов. — Ich habe nie verstanden, warum Menschen Kriege führen. Es ist dumm und sinnlos. Alle gehorchen dem abnormen, der mit der Unterschrift Freunde in Feinde verwandelt*, — Сергей растерянно, совершенно не понимая сказанных ему слов, разглядывал мальчишку. Ему казалось, что тот определённо говорил какие-то важные и простые истины, про которые люди стали попросту забывать. Тихая немецкая речь сменилась шуршанием. В самом углу сарая под слоем сена находился подкоп, ведущий наружу.       Марк знал какую цену заплатит за этот поступок. Он молча глотал горькие слёзы. Протянутая рука, хлопок и крепкие объятия напоследок. Больше они не увидятся.       На прощание — русское «спасибо», что навечно останется с ним.       Сапёры бежали долго, не оборачиваясь, стараясь как можно быстрее вернуться назад. Впереди показался огонёк, парни в миг оказались на земле, не желая быть замеченными. Мотоцикл с неисправным мотором, пронёсся по колее в сторону деревни. Дальше идти вдвоём было опасно, пришлось разделиться: Модестас направил Белова по короткому пути, снабдив информацией, которую нужно передать в первую очередь, а также просьбой ни слова не говорить про плен. — Серёж, просто верь мне, — на не озвученный вопрос ответил литовец и положил ладонь на плечо товарища. — Береги себя, — больше никаких касаний, только быстрый кивок головой и разный путь впереди.       Белов добрался до советской линии обороны значительно быстрее Паулаускаса, тут же отыскал командира. Тот внимательно выслушал, проговорил в ответ довольное «молодец Модестас» и выгнал сапёра из землянки. Ближе к рассвету все солдаты были подняты. Служивые стояли в окопах, немного сонно переступая с ноги на ногу и наблюдая за линией противника.

***

      Марк сидел на лавочке с потупленным взглядом, закрываясь руками от внешнего мира. Грудная клетка изредка содрогалась. Над деревушкой занимался рассвет. Слева раздались шаги, и парень невольно обернулся. Словно напыщенный индюк, вышагивал офицер, занимавшийся допросом пленных. Рассчитывая сегодня ещё раз из издевательской вежливости спросить жалких русских о том не хотят ли они что-то рассказать. Удивлённый тем, что солдат не вскочил со своего места, а только поднял заплаканные глаза, особист ногой проломил вход в сарай. Помещение пустовало, будто там никого и не было. Развернувшись на пятках, он схватил парня за шкирку и приподнял над землёй. Брызжа слюной, он пытался достучаться до ефрейтора и узнать где пленные. Но Марк лишь безразлично пожимал плечами.       Тогда озлобленный офицер вытолкал пацана за забор, отобрал оружие и приказал своему помощнику позвать карательную группу. Те парни не заставили себя долго ждать. Пятеро человек с отличительными нашивками на рукавах выстроились в одну шеренгу напротив беззащитного солдата. — Waffen aufladen (Оружие зарядить)!       Щёлкнули затворы. — Zielen (Целься)! — он брезгливо взглянул на ефрейтора, — Ich gebe dir das Letzte Wort (Я даю тебе последнее слово).       Последние слова… они должны быть героическими, чтобы навсегда остаться в памяти людей. Их нужно было произнести. Но Марк молчал. Всё что он хотел уже было давно сказано и записано в сожжённых дневниках. Он стал солдатом против собственной воли и против собственных убеждений. Под дулом автомата его заставили принять присягу новой тысячелетней империи, конец которой был очень близок. Эта империя, танцевавшая на костях собственных сынов, не заслуживала ни грамма уважения. Зачитывая текст ещё тогда, в далёком сорок первом, он стоял, скрестив за спиною пальцы. Марк присягнул собственному сердцу. Оно всегда оставалось человечным и мягким, даже несмотря на коррективы, которые вносила война.       Томительная тишина заставила шелохнуться гитлеровских карателей. Офицер настойчиво терпел, ожидая слов, но то, что было дальше найдёт место в его посмертно опубликованных мемуарах.       Вдох.       Марк закричал в пустоту.       Один солдат с испугу спустил курок. Раздался одиночный выстрел. Пуля попала в живот, от чего предсмертный крик стал более душераздирающим. Прозвучала команда «огонь». Офицер отвернулся и ушёл прочь, не желая видеть весь этот кошмар. Одна из оставшихся четырёх пуль попала в лоб, словно была контрольной. И только тогда Марк замолк, упав навзничь.       Выдох.       Ветер ещё долго трепал золотистые кудри и эхом разносил звенящий крик.

***

      Часовой вздрогнул от непонятного шума. Осмотревшись, он понял, что звуки исходят со стороны деревни. — Товарищ сержант, — он обратился к Паулаускасу, — немцы пошли в наступление? — переспросил с неуверенностью в голосе. — Похоже на то, — не успел Модестас договорить, как с соседнего квадрата начали палить орудия, раздалось громкое «ура», и несколько солдат побежали вперёд. Первая часть обговорённых манёвров началась. Фрицы тут же открыли огонь из пулемётов. Завязалась перестрелка.       Медлить было нельзя и, понадеявшись, что пленный не солгал на допросах, офицер приказал группам рассредоточиться и выдвигаться в указанные точки. По началу они не встретили никакого сопротивления, но осознание к немцам, к сожалению, пришло очень поздно. Они оказались в ловушке. Советские солдаты окружили их, не давая ни единого шанса на спасение.       Белов метался вдоль окопов, выпытывая у каждого встречного, где сейчас находится литовец. Кто-то кивнул ему на правый край фронта. Как тут же тот район накрыло минами. Сергей замер на месте. Стеклянным взглядом он сверлил рассеивающееся облако пыли. Момент. И человека, которому о многом стоило ещё узнать, не стало.       Сапёр чувствовал чьи-то прикосновения, другие солдаты трясли его за плечо. Но всё это как в замедленном кино. Привычный мир перестал существовать.       Паулаускас, находившийся чуть дальше от разбомблённого квадрата, надрывно кашлял, задыхаясь затхлой пылью. Литовец оглядывался по сторонам. Помогать было больше некому. Откуда-то раздался вопль, сержант едва смог разобрать слова. Какого-то сапёра убило, требовалась срочная замена. — Давай, Модестас, нельзя терять время, — старший лейтенант — командир четвёртой роты похлопал парня по плечу, немо указав на снаряжение и район работ, — пехота дальше не продвинется. Нужна ваша помощь, — всучил щуп. — А кого убило-то? — Не знаю. Белова наверно. Он там работал. Давай-давай, — офицер без лица и имени, перезарядив табельное оружие, вскоре пропал в вязком тумане.       Думать о Сергее в этот момент казалось полным эгоизмом. Там впереди люди отважно шли, твёрдо сжимая в руках винтовки, гибли за Родину. А Паулаускас оставался некой палочкой-выручалочкой и последней надеждой, способной сохранить жизни. Литовец незаметно утёр накатившие слёзы рукавом зелёной гимнастёрки, крепко сжал сапёрную лопатку в руках и сделал шаг навстречу неизбежной смерти. В этой жизни он потерял всё самое дорогое сердцу.       Модестас любил Родину, вот только его Литвы больше не было.