О, море!

      Ему часто снится море.       Оно снилось и прежде, можно сказать, едва ли не каждый день, но с давних пор волны в нём смольные, не идущие в сравнение с теми, что он видел в детстве — переливчатые от зелёного к синему. Они густые и грязные, без пенных обычно венчавших их белых грив. Они больше не шепчут ему ласково что-то игривое, неразборчивое, только без устали стонут. Воют протяжно искажёнными, смутно знакомыми голосами на разных тональностях, отчего-то ужасно и горестно, да так, что даже у него, у покойника, от подобного звучания всё естество невольно сжимается спазмами.       Волны надрывно рыдают, как ему слышится всякий раз, когда он оказывается на застывших в памяти знакомых с детства берегах. Или, быть может, они так молят, может быть, просят о помощи. И вздымаются, как ему видится, из всех, что есть, сил, и обрушиваются вновь, разливаясь пахучим дёгтем у ног, боязливо облизывая мыски.       Как бы то ни было, слов ему в этом аккомпанементе агонии не разобрать. Да и бог с ними, разбирать вовсе не хочется, до сих пор слишком страшно различить в пробирающей до дрожи Песне Смерти свой собственный — возможно столь же отчаянный, столь же надрывный, преисполненный боли, хотя лучше уж в таком случае ярости — крик.       Синие игривые волны, которые он с детства любил; волны, загадочным песням которых он так часто внимал, гуляя по галечным берегам; волны, в которых плавал и по которым многим позднее ходил, не укрощая их, но им поддаваясь. В этих волнах он погиб, захлебнувшись солёной водой.       Рулс не помнит в деталях, как всё случилось, а редкие сны играются его воспоминаниями, будто картами. То и дело тасуют их, строят домики, что рушатся на глазах, и небрежно разбрасывают по уголкам давно неспособного похвастать здоровой целостностью сознания.       Ему часто снится море, хоть сном это сложно назвать — летаргия. Море всегда одинаково чёрное, однозначно зовущее. Такое манящее. Ему должно быть в нём с остальными покойными, и он нередко окунается в страждущую смоль: волны, пусть растревоженные от боли, принимают его, как полагается, как блудного сына. Ему хочется остаться в ней — в толще тёмных вод — похороненным. Но настоящее море, не то самое, что плещется в стенках сознания, исторгло его словно рыбу в штормовой день на серый прибрежный песок. Море не ждёт его обратно.       Рука точно движется сама по себе, когда в голове вновь нарастает шум — это стенает прибой. Рулс выписывает имена кораблей и людей, друг за другом снова и снова, опасаясь забыть, выводя никому не известные буквы самым вычурным образом, на который только способен. Перо плавно, кто-то когда-то подметил «чарующе», прокладывает витки и штришки, закручивает причудливые спирали чернильных волн, совсем не похожих на те, что разбиваются серыми брызгами о его запустевшие берега. Море всегда успокаивало его, но почему-то не упокоило.       Когда-то очень давно, теперь уж точно не вспомнить, отец любил повторять, что их род издревле прочно связан с водой. Рулс и не думал спорить, знал, что тот имеет в виду. Знал, что быть ему моряком, он сам этого хотел, море ему всегда нравилось.       Одного он не знал: что быть ему связанным с водой навсегда, быть ему её волей и сущностью.       Быть ему ожившим утопленником.       Сухие губы хранят горечь соли: язык незаметно скользит по их тонкой линии. Во рту держится вяжущий привкус тины. Выцветшие до платины волосы непослушные и шуршат при каждом движении головы как сухая солома — на ощупь такие же. Его Высочество периодически жалуется на «странный холод», стоит детским рукам поймать покойное тело в объятия — ему невдомёк, что к чему. Рулс нарочито избегает зеркал, что запечатлели его неживое лицо цвета индиго. Жестокая правда не смотрит на него с них, она бросается в глаза диким зверем, выпускает когти и глубоко вонзается осколками.       Зеркала все разбитые.       Ему часто снится море. Его бескрайняя беспокойная гладь попеременно дразнит и томит то, что Рулс предпочитает считать душой: болезненно тянуть и нарывать в груди у покойника больше нечему. Хладное как морская вода сердце уже давно не стучит, не качает кровь, а под ставшим второй кожей камзолом осталось лишь подобие тела, жалкая оболочка — потревожь её, тут же убежит сквозь пальцы пеной да солью.       Рулс сам предпочитает убегать, уходить, утекать ото всех, будь то от богов, от королей, от людей, вот только от себя убежать у него всё никак не выходит, а ему очень уж хочется. Хочется обратно в море.       Он тенью скользит по полупустым залам, лабиринтам темницы, по бесконечным в своём однообразии коридорам, считает ступени от скуки. Он уходит в никуда и появляется из ниоткуда совершенно бесшумно, выдавая себя только всполохом света да нездоровым могильным свечением, обрамляющим статный силуэт.       Его внезапности дивятся ратники и прислуга, считая его в большей степени чудаковатым, нежели жутким. Изредка то же самое подмечает Король — этому умению тот особенно рад: Рулс всегда там, где ему быть полагается и всегда вовремя, а большее монарха не интересует. Его умение возникать и пропадать на самом деле тревожит разве что Лансера, пусть Его Высочество предпочитает неумело маскировать свой испуг. Он всегда забавно фыркает, иногда театрально притопывает ногой и вопрошает с претензией, дескать: «Ты чего пугаешь как привидение?»       Впрочем, на эти вопросы, как и многие колкие замечания в свою сторону, Рулс предпочитает не отвечать, только ломать линию губ в неестественной фальшивой улыбке и так же, если необходимо, фальшиво посмеиваться. Подлинного задора в нём не найти, смех такой же мёртвый и пустой, как и он сам.       Посему окружающие не замечают ничего, помимо его причуд и высокопарности. Только придворный маг всё время глядит как-то лукаво и пристально.       Ему часто снится море. Снятся порой знакомые корабли, что на краткий миг, а быть может и вечность, поднялись с морского дна. Рулс — единственная живая душа на весь фрегат — любит гулять по давно не виданной вживую палубе, вслушиваясь в тоскливый скрип прогнивших досок под своей поступью. Любит смахивать осклизлую плесень с планширя, что неприятно набивается между пальцами при каждом движении. Любит изучать взглядом изуродованные мачты и рваные некогда кипенно-белые паруса — ветер больше никогда не вдохнёт в них жизнь, не унесёт его подальше от этих берегов, по которым он мается и мается неприкаянным.       Ему часто снится море. Море и мертвецы. Потому что покойники и затонувшие корабли — это всё, что ему здесь осталось.