Глазами понтифика

       Холодный голубоватый свет снова обжигает бледную кожу своим прикосновением. Красивый, искрящийся лунным серебром. Безжизненный, морозный и не знающий милосердия. Такой же, как дома. Саливан не скучает по Арианделю: снег там последние дни источал слабый сладковатый запах увядания, слипался, скользил в руках, как комок сырой плоти. Здесь всё по-другому. Широко распахнув окно, Саливан подставляет узкую белую ладонь, куда медленно оседают мохнатые хлопья, и терпеливо ждёт. Несколько мгновений спустя он стоит с целой охапкой сцепившихся между собой снежинок. Они колючие, пахнут свежестью, слепят чистотой.        — Понтифик, — дверь отворяется тихо, хриплый голос застаёт Саливана врасплох, — его вы велели отвести в заброшенный собор?        В проёме стоят двое: юноша с отсутствующим видом в длинной волочащейся по полу чёрной рубахе и его, понтифика, верный Вордт, такой же непроницаемый за глухим забралом шлема. Саливан поспешно отряхивает руки и слегка склоняет голову набок.        — Да, так и велел, — произносит он тихо. — Зачем переспрашиваешь?        — Так там же… — Вордт осекается, глядя на юношу, которого, кажется, их разговор мало интересует. — А ещё он ноги еле переставляет — если можно это ногами назвать — точно больной.        — Ах, это?.. — Саливан неслышно смеётся, подёргивая плечами. — Ты правда не знаешь, кто это, Вордт? Живешь в Иритилле всю жизнь и не знаешь?        Рыцарь смущённо упирает взгляд в пол, словно ища ответы в промёрзшем замковом камне. Затем, справившись с замешательством, уверенно мотает головой. Так даже лучше.        — Это важный гость, не могу поручить абы кому сопровождать его, — медленно подходит к ним Саливан, сбавляя голос на полтона. — И я буду безмерно благодарен, если ты о нём позаботишься.        Юноша намного ниже Саливана, стоит, сильно сутулясь и плечом опираясь на Вордта, будто и не в сознании вовсе. У него бледные искусанные губы, растрепанные светлые волосы беспорядочно лежат на плечах — он выглядит измотанным, и как же глупо полагать, что этого не замечает Вордт. Бедный, бедный Вордт.        — Как скажете, понтифик, — отчеканивает он твёрдо, но Саливан знает, что его рыцарь сомневается.        — Да, и ещё… Вернись ко мне после.        Вордт утвердительно кивает, разворачивается на пятках и, придерживая важного гостя за спину, направляется в сторону лестницы. Не моргая, Саливан, провожает их глазами, упираясь левым локтем в дверной проём. По пути в собор некуда сбежать. Узкий мост, острые шпили заснеженного замка. Вордт понимает, куда ведёт юношу, но ничем не сможет ему помочь — слишком поздно.        Их шаги стихают. Прикрыв глаза, Саливан наслаждается вновь воцарившейся тишиной. МакДоннелл орал громче резаной свиньи. От этого до сих пор болит голова. Длинными жилистыми пальцами Саливан плавно потирает виски. Этот жирный архидьякон и в обычном своём состоянии не был тихоней — всё что-то болтал, постоянно бубнил о величии своего святого, а в моменты, когда сказать было совсем нечего, разминал язык молитвами, как будто это скороговорки. Только теперь он станет тише. Нужно было оставить его ещё и без языка, но в третий раз сам понтифик точно растерял бы своё извечное самообладание. Он резко захлопывает дверь и возвращается к окну, словно не может надышаться. Взглядом Саливан следит за двумя чёрными маленькими фигурками, тихим шагом бредущими к высоким тяжёлым дверям. Из них двоих только Вордту под силу их распахнуть. И только лишь Вордт сможет их затворить.        Саливан отводит взгляд. Неподалёку от окна стоит деревянный секретер, украшенный классической иритилльской резьбой и кресло с высокой спинкой. Отодвинув кресло, Саливан вставляет ключ в секретер, недолго скребёт им внутри замка, пока тот не отзывается протяжным щелчком. Всё содержимое не имеет значения, кроме двух крохотных вещиц. В темноте одного из ящичков влажно блестят два безумных глаза, каждый венчающий по неприметному кольцу. Они чёрные, пугающие, мёртвые. Подушечками пальцев Саливан аккуратно выуживает одно. Знакомое движение — только в прошлый раз пришлось приложить чуть больше сил… Чтобы не оглохнуть. Саливан замирает, глядя на заснеженную даль. Та негромко завывает ветром и похрустывает сугробами. Время здесь давно уже перестало существовать, звуки растягиваются, постепенно затихая в бесконечной белизне.        Бряцанье доспехов напротив приближается. Не такое, как обычно. Теперь глухое, скрежещущее, протяжное. Вордт нехотя подходит к двери, почему-то в этот раз стучит перед тем, как войти.        — Наш гость по пути не сделал ноги? — коротко усмехается Саливан, вмиг снова становясь серьёзным.        Кажется, Вордт плохо понимает такие каламбуры. Мрачный он сегодня, совсем растерял чувство юмора на этой длинной винтовой лестнице. Он только отрывисто кивает.        — Я очень ценю твою службу, мой дорогой Вордт, потому прими это от меня.        — Это честь, понтифик, — припадает на одно колено рыцарь, и лишь кончиками пальцев, закованными в латные перчатки, касается подарка.        — Надень его, и я буду знать, что с тобой всё в порядке. — Саливан плавно опускает голову.        — Говорите так, понтифик, будто не я мельтешу перед вами каждый божий день, — грустно усмехается Вордт.        — Когда в Иритилле в последний раз наступал день? Божий день здесь утопает лишь в тускнеющем свете луны. — Только Саливан принимается мерить широкими шагами просторную комнату, как тут же замирает, задумчиво откидывая голову. — Как ты думаешь, Вордт, что станет с луной, когда погибнет её бог?        — Почему вы спрашиваете, понтифик?        — Ты же знаком теперь с богом, я думал, тебе тоже будет интересно это узнать. — Он широко разводит руками, слыша, как грузными каплями тарабанит внутри шлема рыцаря холодный пот. — Но не ради вопросов к мирозданию я попросил тебя вернуться. Ты ведь хотел хоть однажды увидеть настоящий божий день?.. Завтра ты уезжаешь в замок Лотрик.        Вордту нечего сказать. Он молчит, сжимая в ладони кольцо. Слишком долго думает, словно сам откладывает тягостное осознание своего поступка. Саливана это забавляет. Рыцарь поднимается с колен, вежливо кланяется в знак прощания и неслышно затворяет за собой дверь. Он был верным сторожевым псом. С упоением слушал проповеди, редко задавался вопросами, не боялся грязной работы. Хороший мальчик. Титулованный воин, награждённый глазом понтифика как лучший. Бедный Вордт. Зря он начал думать.        Снова тишина. Саливан тревожно оглядывается. Безмолвие всегда кажется ему хрупким, невечным. Там, где он родился, затишье означало только, что страшный вопль снова застигнет его в мокрой постели, дрожащего от ужаса.        — Саливан, почему ты здесь сидишь? — сквозь пелену слышит понтифик, делает пару шагов в сторону кресла и обрушивается в него, точно растеряв остатки сил.        — Она ещё сильнее пахнет гнилью… Как мне теперь отстирать покрывало?.. — всхлипывает Саливан, сложив руки у деревянной лохани, полной воды. Мутной, кирпичной, будто в ней растворили большой кусок сангины.        — Тебя снова что-то напугало? — в неё можно было влюбиться за один только голос — стоило ей снова заговорить, и затхлая вода перестала быть проблемой.        — Почему они постоянно кричат, Сестра Фриде? Сначала тихо стонут, потом орут до хрипоты, до кашля и заходятся рвотой. Мерзкие!        — Ты знаешь, что такое утрата или боль, Саливан? — мягко спрашивает Фриде.        — Грустные слова?        — Только не говори этого при остальных… — Она снисходительно вздыхает.        — Они и без того хотят меня заклевать. Я иногда чувствую, как кто-то стоит ночью над моей кроватью, булькает своим хрипящим дыханием, стараясь не закашляться. Они ненавидят меня, Сестра Фриде.        — Ах, милый Саливан, глупости, тебе не о чем переживать. Местные жители добры, хоть этот мир не был добр к ним. Но был к тебе. — Фриде подталкивает лохань. — Только посмотри!        Сначала Саливан отнекивается, крепчающий запах гниения вызывает у него тошноту, но затем набирает в грудь побольше воздуха и склоняется над подрагивающей водной гладью. Он видит себя. Необычного мальчика: уже ставшее привычным уродство здешних краёв обошло его стороной, он больше был похож на человека, чем кто-либо из здесь живущих. Белый от макушки до пяток. Саливан не понимает, красив ли он, но знает точно, что красива Фриде. Она носит тёмный капюшон, из-за которого не видно половины её лица, но Саливан не видел ничего притягательнее этих влажных губ. Ему достаточно и их.        — Меня убьют, — безвольно Саливан склоняет голову на своё же плечо, пуская изо рта облачка тёплого пара. — А если нет, то я сгорю в огне, как и всё, что не принадлежит этому миру, всё чужое. Отец Ариандель рассказывал тебе про пламя?        — Отец Ариандель ещё не решил, — холодом звенит голос Фриде.        — Ты не понимаешь, Сестра Фриде, это всегда происходит. Ариандель рисовал картину. На ней — ледяная пустошь; через обрыв ведёт деревянный обветшалый мост, припорошенный чистым снегом, сахарным на вкус. Я пробовал. Нарисовал он и эти покосившиеся домики на утёсе, и лес и тот маленький театр под открытым небом, где цветёт космея… А потом его родной мир сгорел дотла, и теперь он Отец Ариандель. Снег больше не похож на сахар, Сестра Фриде, а кто-то снова переводит белила…        — Да, я знаю об этом. Огонь не так милостив, как думается Отцу Арианделю. — Макушки касается горячая ладонь. — Что для тебя огонь?        — Свет, — не задумываясь отвечает Саливан. — Огонь — это солнце, все об этом знают.        — Солнце тёплое, как думаешь?        — Ты бредишь, сестра Фриде? У тебя, наверное, жар.        — Постой!..        Несмотря на сконфуженный протест Фриде, Саливан всё же тянется к её лбу — она ещё пытается увильнуть, не показавшись слишком грубой, но выходит совсем не ловко. Они оба заваливаются в снег, расплескав содержимое лохани. От запаха разложения закладывает нос. Фриде смотрит на облака. У неё тёмные глаза, чем-то напоминающие угли, внутри которых ещё теплится угасающий огонёк. Когда-то он, наверное, больно обжёг Фриде, оставив о себе на память огромный бурый шрам. Саливан знал, что не просто так она носит такой капюшон.        — Что если пламя — это боль? — вопрос утекает в пустоту пасмурного неба. — Каждый новый мир искажается. Ущелье становится шире, а голубая лазурь теперь навеки затуманена тучами. В этом огне сгорят последние цветы. Никто здесь не видел мира снаружи. Не видел настоящего греющего солнца, не видел ясного неба… Не знает, что иногда приходит весна. Каждый следующий художник упускает новую — на первый взгляд совсем непримечательную — деталь. Мир искажается, его создания снова деградируют. Они уносят с собой только страдания.        — Не понимаю, Фриде. — Саливан пропускает меж пальцев её жёсткие ломкие, точно сухая солома, каштановые волосы. — Ты говоришь так, как будто прожила здесь всю жизнь. Но ты не отсюда, я точно знаю.        — Пламя не делает лучше. Никого не жалеет. И никого никогда не спасёт. Отец Ариандель очень скоро это поймёт, я уверена.        Фриде прикрывает веки и растягивает губы в томной улыбке, как если бы она и вообразить не могла ничего приятнее, чем лежать в липком смрадном снегу в объятиях дистрофичного мальчишки. Он слишком молод для неё — даже сам не может за себя постоять. Но никто не сможет понять Фриде так, как понимает её Саливан. Её дыхание наполняет его легкие, её сердце бьётся у него в груди, её мысли… Пусть наконец-то хоть кто-нибудь даст этому миру сгнить. Саливан хочет того же.        Он вертит в руках второе кольцо. Одного Вордта там будет недостаточно, кто-то должен присмотреть за этой старой каргой Эммой. Она всё хочет спасти своего чудного маленького принца и, разумеется, сболтнет сердобольному незнакомцу лишнего. Невдомек ей, что принц уже не тот славный мальчик, каким она его помнила. Не смотрит на неё слезливыми наивными глазёнками, не тянется не по-детски длинными и острыми пальцами к груди. Саливан проглатывает едкий смешок. Глупая старуха.        Едва слышно поскрипывает кресло. Саливану тяжело размышлять сидя. Шуршат полы одеяния, босые ноги громко шлёпают по гладкому ледяному камню. Его бы застелить пушистым белым ковром, но Саливан любит это ощущение. Холодный до мурашек пол становится немного теплее, если хоть ненадолго задержаться на месте. В его лачуге в Арианделе не было ковров, не было кресел, не было балдахинов над промёрзшими постелями, не было широких шкафов с резными дверцами. Неприхотливость не покинула Саливана и здесь: он мог заснуть сидя в кресле или облокотившись на оконный проём, не имел при себе слуг и охраны, приставленной к его покоям. Разве что в одежде читалось его положение — это не было похоже ни на обычную сутану, что носил МакДоннелл, ни на мантию молитвы принца Лотрика — возможно, те были ещё большими скромниками. То, кто ты есть на самом деле, не так важно, как то, на кого ты похож. МакДоннелл похож на фанатика, Лотрик — на мученика. Ты тот, кем тебя считают люди. Не иначе.        Саливан останавливается. Оба его меча стоят, прилаженные к изголовью кровати. Один из них отбрасывает на стены тусклые искры. Ухмылка скользит по бледному лицу. Подбросив в воздух кольцо пару раз, Саливан прячет его в разлетающихся рукавах своего одеяния и возвращается к окну.        — Спасибо за подсказку, Фриде. — Кулаком он подпирает подбородок. — Интересно, ты сейчас тоже наблюдаешь, как угасают последние угольки?..