time to come home

Верный знак, что за последнюю неделю Том устал до неприличия, — у него не выходит вовремя переключиться, сбросить саркастичную, отстранённую маску, без которой не обходится уже ни одно общение с журналистами, и вернуться, может, и не в самое лучшее, но хотя бы искренне-своё расположение духа. На выходе из радиостудии Джонни неосторожно спрашивает, понравилась ли ему пластинка Дюка Эллингтона, которую он посоветовал на прошлой неделе, и тот, очевидно, сытый по горло вопросами на сегодняшний вечер, раздражённо рычит, не оборачиваясь: — Я не слушал! Они выходят в тёплый (и слегка душный, если честно) лондонский вечер, и Том, придерживая на автомате для него дверь, видимо, замечает ошеломлённый взгляд и резко меняется в лице, замедляя шаг. — Прости. Прости, Джон, — выдавливает полушёпотом и мягко дотрагивается до локтя. — Времени не было. — Я не в обиде, — заверяет Джонни, приподнимая угол рта, и хочет добавить что-нибудь ещё более откровенно успокаивающее, но сдерживается: ему, конечно, Том этого не покажет, но его в последнее время раздражает жалость. — Хочешь, поедем сейчас ко мне и послушаем? — В Оксфорд? — моргает Том и косится на часы. — А, действительно не так и поздно ещё. Да, это было бы здорово. Они с улыбками переглядываются — напряжение с каждым шагом прочь от студии, кажется, отпускает — и направляются, не сговариваясь, к метро: час пик вот-вот должен начаться, но шанс успеть проскочить до него есть, а от поездки на такси, честно, удовольствия выйдет ничуть не больше, только ещё и понервничают в пробках. Конечно, остаётся риск быть узнанными — и Джонни никак не может привыкнуть и не забывать об этом, хотя давно бы, наверное, пора, — но вечером понедельника в лондонской подземке все взгляды направлены в пол или вдаль, подальше от чужих, таких же измотанных лиц рядом, и вряд ли кто-то будет высматривать в толпе музыкантов Radiohead: откуда им там взяться, в самом деле. Да и Том хорошо умеет играть на эффекте «одиночества в толпе» — уже не первый раз вытаскивает их, к ужасу Джонни, в невообразимо людные места и только довольно ухмыляется, когда действительно удаётся остаться такими же незаметными и обезличенными, как и всем вокруг. Ухмыляется не то в восторге, не то в отчаянии. По дороге к метро они пересекают мост над оживлённой развязкой, и Том, на пару секунд бросив взгляд вниз, где в едва заметно опускающихся сумерках носятся туда-сюда потоки машин, качает головой и усмехается, и Джонни фыркает в ответ. Создали на свою голову альбом, слишком уж сильно черпающий вдохновение из окружающей действительности, и теперь дёргаются, потому что на каждом повороте видят напоминания о нём, — не смешно ли. А ведь эта эстакада не так уж и похожа на его обложку, но подсознание всё равно пытается наложить мысленную картинку на реальную с упорством, достойным лучшего применения. За тем, насколько разрушительно их внезапно-головокружительная слава действует на психику Тома, Джонни не всегда замечает собственную усталость — но иногда, в такие моменты, как этот, вдруг словно обнаруживает тяжесть на плечах. На перерыв, конечно, стоило бы уйти пораньше, но собрались хоть сейчас — и уже хорошо. Джонни отрывает взгляд от проплывающих внизу огней и поднимает его к безоблачному небу — темнеющий голубой, подёрнутый полупрозрачной серой дымкой смога. Позволяет осесть в сознании мысли, что они теперь на довольно долгий период никому и ничего не должны, а впереди спокойный вечер с Томом, джазом и цикадами за окном — чёрт их знает, откуда они берутся в городе, но рядом с его домом каждую летнюю ночь неизменно происходит стрекочущий концерт. Этого тоже в последнее время не хватало — провести вместе время не по делам Radiohead, а просто так. Хоть в туре они и проводили друг с другом чуть ли не круглые сутки, за этот год с небольшим нечасто, увы, удавалось вспомнить, что они не только музыканты, играющие в одной группе, но и давние друзья. А Джонни — слишком ценит дружбу с ребятами и особенно с Томом, и потому не хочется превратиться в далёких друг от друга и держащихся вместе одной лишь силой привычки людей. — Так что там такого особенного в этом альбоме? — вдруг спрашивает Том, косясь на него краем глаза со слабой улыбкой. — Я помню, помню, что ты мне все уши прожужжал, но я на той неделе был настолько никакой, что не помню, о чём… Открывает рот, чтобы, кажется, снова извиниться, но Джонни останавливает лёгким покачиванием головы, наклоняется чуть ближе, потому что говорить громко так и не полюбил, и начинает вдохновенную тираду заново — это он всегда с радостью. И, видя загоревшийся в ответ взгляд Тома, немного успокаивается: пожалуй, устанут они друг от друга ещё нескоро. В метро их и в самом деле, кажется, никто не собирается узнавать, но часа пик избежать не удаётся: на крупной станции в вагон вваливается нескончаемый поток людей, и их прижимает к стене. Том недовольно цыкает и кое-как разворачивается вполоборота — лицом к Джонни, спиной, насколько может, ко всем остальным — а Джонни, пользуясь тем, что рост позволяет, запрокидывает голову повыше и безучастно разглядывает потолок вагона. Какую там мантру посоветовали Тому? «I’m not here, this isn’t happenning»?... Они оба в той или иной степени клаустрофобы, только выражается это по-разному: если Том становится раздражительно-дёрганым, и это раздражение даёт ему толчок поскорее сбежать из тесного — буквально или фигурально — пространства, то Джонни предпочитает найти угол посвободнее и отсидеться там, переждать и час пик, и тур, который, как в какой-то момент казалось, не закончится никогда, и выжигающий глаза свет софитов. Поверх назойливого шума голос диктора неразборчиво объявляет нужную им станцию, и где-то за плотным рядом плеч и голов раздвигаются двери: Джонни опускает взгляд и в ступоре моргает, наткнувшись на плотную стену людей, и не может пару секунд заставить себя двинуться с места. Том, сделавший было шаг к выходу, косится на него краем глаза и приостанавливается. Не вздыхает и не закатывает устало глаза — Колин бы непременно закатил, хоть и не со зла, — а только крепко сжимает его ладонь в своей и довольно бесцеремонно прокладывает себе путь, не обращая внимания на недовольное шикание вслед. На платформу удаётся выбраться как раз вовремя: двери закрываются в аккурат за их спинами. Джонни с облегчением вдыхает поглубже, наслаждаясь контрастом с душным вагоном. Том не торопит, но мельком поглядывает на наручные часы. — Поезд через пятнадцать минут. Джонни кивает и, только направившись к эскалатору, понимает, что Том так и продолжает держать его за руку, — тот перехватывает его взгляд, едва заметно улыбается и, чуть сжав пальцы напоследок, отпускает, прибавляя шаг. На вокзале везёт — у касс нет очередей, и в поезд, гораздо более свободный и комфортный, а главное — весь ближайший час не собирающийся спускаться под землю, они садятся без спешки и даже выбирают пару уединённых мест у окна, сумерки за которым начинают сгущаться всё быстрее. Далёким эхом разносится какое-то объявление, и они мягко трогаются с места. Том, поглазев пару минут в окно, достаёт из сумки книгу — читать везде и всегда пытается, даже когда катастрофически занят, — а Джонни откидывает голову на спинку сидения, лениво размышляя, не получится ли вздремнуть: встать сегодня пришлось рано, а посиделки с Томом рискуют, как и всегда, затянуться допоздна. Где-то на полпути по крыше вагона начинают отстукивать ненавязчивую дробь капли дождя, и под эти звуки в сон клонит ещё больше — когда они подъезжают к конечной, Джонни ещё едва-едва бодрствует, но от реальности отрешён уже настолько, что Тому приходится потрясти его за плечо. — Точно хочешь на полночи погрязнуть в джазе, а не отоспаться? — с ухмылкой качает он головой, когда они выходят на платформу. Вокруг темнота, разбиваемая только точечными всполохами света от немногочисленных фонарей, и прохладная свежесть в воздухе — здесь дождь, видимо, уже закончился, оставив только потемневший асфальт и блестящие на рельсах капли. По сравнению с Лондоном ощутимо холоднее, и от небольшого порыва ветра Джонни даже ёжится. — Я хоть когда-нибудь ради чего-нибудь отказывался от джаза? — Да, когда ты хотел впихнуть его в аранжировку Let Down, а мы тебя остановили. — Это было насильно и не считается. К тому моменту, как они подходят к дому Джонни, дождь начинает моросить снова, и, подняв воротники, они торопятся поскорее преодолеть последние полквартала. Внутри Том блаженно выдыхает, оказавшись в тепле, и по-хозяйски первым идёт на кухню: Джонни только фыркает, пожав плечами, и сам направляется в гостиную за пластинкой. — Хочешь выпить чего-нибудь? — Том даже голоса почти не повышает: так тихо, что его слова с кухни долетают без проблем. — Нет, вообще-то. — Чай? — Чай. И там в холодильнике остался со вчера вегетерианский карри. — Обожаю тебя. — Знаю. Не сказать, что Том периодически у него живёт или даже просто часто заходит, но отношения «мой дом — твой дом» всё равно как-то сами собой сложились, а вместе с ними — и привычка таскать друг у друга не только идеи для риффов и соло, но и, смешно сказать, рецепты. Эд и Колин дразнят их женатой парочкой ещё со школы и, возможно, не перерастут это никогда — хотя и сами в этом плане хороши. Джонни уже несколько лет как, по правде, надоело скрывать, что их дружба такая — слишком близкая, чтобы вписываться в рамки нормальности, слишком спокойно-незыблемая, чтобы всерьёз принять её за что-то ещё. Том, напротив, стал менее охотно об этом говорить — как, впрочем, и обо всём: будто твёрдо вознамерился возвести между ними и остальным миром непробиваемую стену. Но пока ему это помогает и пока Джонни и остальные на той же её стороне, никто из них, конечно, и слова не скажет. Старый проигрыватель начинает тихо потрескивать перед началом первого трека как раз вовремя — Том притаскивает поднос, и Джонни, вдруг поняв, что голоден, набрасывается на еду с неожиданным для себя энтузиазмом, пока Том, лениво жуя, покачивает головой в такт музыке. — Ладно-ладно, уже понимаю, почему ты так хотел, чтобы я послушал, — Джонни с набитым ртом мычит что-то одобрительное. — Ритм так и хочется украсть… Если мы уйдём в джаз, Джон, ты будешь виноват. — Буду и горжусь этим. — Фил потянет это? — Джонни бросает на него почти оскорблённый взгляд. — Да, глупый вопрос, согласен, Фил что угодно потянет. Они ненадолго замолкают, прислушиваясь к ускоряющемуся инструментальному хаосу и к усиливающемуся дождю за окном. Джонни, расправившись с едой, забирается с кружкой чая в кресло с ногами и рассеянно потирает запястье — он уже давно не перегружает его до опасных пределов, но на погоду старая травма иногда начинает побаливать. Иногда, вопреки всему, скучается по былым временам, когда всё было как-то проще — и песни, которые можно было, не изощряясь, наполнить до отказа гитарным шумом, и отношения между ними, когда Том не стремился уйти в себя при каждом удобном случае, а, страшно подумать, напротив, — первый готов был делиться всем. Не сказать, что The Bends вышел позитивным или что дался легко, но Джонни помнит, как много они смеялись, записывая его, а дальше — ничего даже и не случилось осязаемого, но по разным причинам весёлости оставалось всё меньше. А тогда — могли прибежать в студию под проливным дождём, только досадливо отмахнуться от Фила, умоляющего их переодеться, и схватиться за инструменты, потому что мелодии, настойчиво застрявшие в головах, требуют выхода. Даже когда они устраивают полушуточное соревнование во время записи Just, силясь побить друг друга по количеству аккордов, не выходит до конца действительно противоборствовать — Джонни успевает сыграть всего несколько нот, а Том, поймав его взгляд, уже подхватывает и неизвестным науке образом доигрывает сам именно так, как и было задумано. Джонни, сверля его не то восхищённым, не то раздражённым взглядом, быстро добавляет из головы импровизированную вариацию, и Том немедленно подбирает гармонизирующие её аккорды. Они одновременно тяжело вздыхают, опуская гитары, и начинают хохотать. — Да как вы только это делаете, — уязвлённо бормочет где-то за спиной Эд, и Том улыбается ему с видом «если ты не можешь читать мои мысли, это ещё не значит, что я тебя не ценю, но ты всё-таки не можешь». Переводит взгляд на Джонни и снова тихо посмеивается, и Джонни качает головой, пряча собственную улыбку за спадающими на лицо прядями волос. — Я люблю тебя, — вылетает у него вдруг, негромко, но спокойно и без всякой задней мысли: Джонни почти ожидает от себя, что тут же пожалеет об этом, но поднимает голову, встречая такой же спокойный взгляд Тома, и решает, что жалеть не о чем, — просто озвучил очевидное. — Знаю, Джон, — кивает Том, и тянется к нему на пару секунд сжать запястье. — Я тебя тоже. — Я, пожалуй, пойду, — в сторону замечает Эд и начинает пятиться к выходу, но Том отпускает руку Джонни и перегораживает ему дорогу с неожиданной прытью. — Стоять. Твоя гитара тут тоже пригодится. — Не смею мешать вашей высокодуховной связи, — Эд поднимает руки, качая головой, и пытается его обойти, а Том силится не пропустить, и с их разницей в росте смотрится это довольно комично. Джонни на всякий случай лениво поднимается и прислоняется к косяку, упираясь рукой в другой его край, ясно давая понять, на чьей он стороне, — Эд поверх головы Тома бросает на него обиженный взгляд. — И ты, Джонни? — Давай-давай, — Том кивает на гитару. — Он меня побеждает, срочно придумай мне аккорды. — Да куда мне за вами угнаться… Но угнаться, вопреки собственным словам, он упорно пытается и из студии уходит затемно — а они с Томом остаются и дальше, перескакивая с музыки на отвлечённые разговоры и обратно, пока Найджел не заглядывает к ним с недвусмысленным намёком, что всем им пора бы расходиться спать. И Джонни ловит себя на мысли о том, что на следующем альбоме хочется даже не столько испытывать себя и искать новые границы звучания, сколько снова поймать этот творческий кураж и без оглядки кидаться в любые идеи, которые взбредут им в голову. Тому точно скоро что-то взбредёт — слишком уж блаженно-хитро улыбается на рваные джазовые пассажи, звучащие из проигрывателя. Что ж, Джонни все ещё не против быть виноватым в радикальной смене жанра, тем более что это бремя явно не придётся нести в одиночку. Они поднимают взгляды друг на друга, поняв, что одновременно пытаются отстучать ритм по подлокотникам кресел. — Мы и правда не умеем отдыхать, а? — Том прячет смешок за кружкой чая, и Джонни дёргает плечом. — Наверное, это для нас и есть отдых? В каком-то смысле? Но научиться переключаться когда-нибудь всё-таки надо будет. — Раз пока всё равно не научились, — Том с заинтересованным взглядом склоняется вперёд, — расскажи, что думаешь. Джонни не слишком любит такие просьбы: сами музыкальные идеи приходят в голову легко, а вот облекать их в слова — занятие неизменно тяжёлое и неблагодарное, и как ни стараешься, всё равно выходит слишком блёкло и слишком не так по сравнению со стройной композицией в голове. Но Том почему-то раз за разом просит и внимает его словам, а потом — каким-то образом догадывается, что они должны были выразить на самом деле, да ещё и добавляет что-то дельное сам. И ради этого — можно немного и помучиться: Джонни напряжённо таращится в потолок, продолжая что-то рассеянно отстукивать пальцами, и силится перевести с музыкального на английский — Том, к счастью, всегда проявляет чудеса терпения и не подгоняет. — Пространство, — наконец говорит он. — Мы оставили в песнях на этом альбоме пространство, и это сработало. Мне интересно, насколько далеко можно зайти в этом направлении. — Не очень далеко. Гитары всё равно будут добавлять плотности. Только если… — они переглядываются с внезапными ухмылками. — Серьёзно? Ты тоже над этим задумывался? Боже, Джон, и это предлагаешь ты. — А может, не хочу, чтобы меня считали только гитаристом, — дёргает плечом Джонни. — Да я-то знаю, что ты бы за целый оркестр с радостью сыграл. — Не в оркестре дело. Просто надоело всё время выстраивать песни вокруг удачного риффа. — Слышали бы тебя сейчас наши… ревностные поклонники, — осторожно замечает Том. — Это действительно может быть равносильно самоубийству для нас, не спорю, — Джонни опускает взгляд. — Поэтому решать не только мне. — Да и чёрт бы с ним, — Джонни удивлённо вздёргивает голову, натыкаясь на неожиданно уверенный взгляд Тома. — Единственное, что убьёт нас по-настоящему — это если мы начнём писать то, чего ожидает кто-то посторонний. Все эти критики, — он досадливо морщится, — заняты попытками залезть к нам в головы больше, чем самой музыкой. Пусть попытаются на этот раз, — подмигивает он, и теперь уже Джонни скрывает за своей кружкой довольную усмешку. — Они, наверное, ждут, что мы сделаем или ещё один OK Computer… — …Или полную его противоположность… — …А мы сделаем просто то, что нравится нам? — Именно. И, знаешь… Меня иногда честно удивляет, насколько хорошо люди — обычные люди, которым не надо за день написать рецензию, чтобы не лишиться работы, — понимали, что мы хотим сказать. И я думаю, стоит поверить в них и в этот раз. Джонни убеждённо кивает, опуская на стол пустую тарелку — пластинка тоже заканчивается, оставляя висеть в воздухе только негромкое уютное шипение. — Эду не понравится, — наконец говорит он, и по комнате в унисон разносится их хохот. — Понравится, — беспечно отмахивается Том. — Просто не сразу. Джонни с сомнением качает головой, посмеиваясь, снова машинально потирает запястье, но с удивлением замечает, что боль, несмотря на только усиливающийся ливень за окном, прошла. Том расслабленно откидывается в кресле и снова отстукивает тот заевший ритм, немного меняя темп на каждом такте. — Ну хоть месяц продержимся отдыхать от сочинительства? — немного умоляюще косит он одним глазом на Джонни, и тот убеждённо мотает головой. — Да ни в жизнь. И, подтверждая собственные слова, поднимается, направляясь к пианино на почётном месте напротив окна, — у них с Томом есть и своё незыблемое «ни в жизнь», которое, конечно, гораздо больше, чем вся написанная вместе музыка, и всё же ничто не способно выразить это лучше неё. Цикады за окном заводят свою песню одновременно с первым аккордом.