Безвозвратно

В дальнем углу загоревшегося уже вечерними огнями парка стоял старый дощатый клуб с зашторенными окнами. Из него доносилась музыка, которую нельзя было спутать ни с чем. Джаз. Яркий, зажигательный — словно мимолетная вспышка, взрыв. Порой Мэлс даже задумывался, за что же его запрещают — разве это не такая же музыка, как любая другая? Но в размышления эти никогда далеко не уходил — не до того как-то было, тем более сейчас. В отряде их было десятеро: люди и андроиды вперемешку. Даже не отличить, кто есть кто, если наверняка не знать. Но вот комиссар Катя — андроид, все это знали. Наверное, живому человеку и не могла быть присуща такая строгость, верность принципам государства, которую им, наверное, записывают вместе с программной прошивкой. Слишком организованная, слишком сдержанная, слишком плотно поджатые губы, слишком в тугой узел скручены волосы. Нет, оно-то ясно, что в таких машинах пытались воплотить все лучшее от людей, но потому-то они все были такими, черт возьми, одинаковыми. Это если не учитывать девиантов, конечно. Но к девиации, как и к любому отклонению от нормы, относились резко отрицательно. Если обнаружат, то, считай, гиблое дело — перепрошьют так, что маму родную не вспомнишь. Была у них такая… отошла от нормы, кто-то обратил внимание, написал бумажку куда надо — теперь ходит по струночке, тише воды, ниже травы. И ничегошеньки о том, что было, не помнит. Шторы, которыми было завешено одно из окон, чуть разошлись, и Бирюков мимолетно заглянул внутрь. В глазах мельтешило от ярких красок, всевозможных расцветок нарядов. Танцы были в самом разгаре. Внезапно парень, танцевавший у самого окна, резко повернулся, и Мэлс в метре от себя увидел его лицо. Темно-каштановые волосы были уложены в кок, а серо-зеленые глаза блестели радостью. Он смеялся так искренне, что на минуточку даже захотелось туда, к ним, ощутить такое же глупое, простое счастье. Но только на минуточку. — Не стой у окна, спугнешь, — одернула Мэлса Катя. Все разобрали у одного из парней большие портновские ножницы и плотным кольцом рассредоточились у входа, ожидая. Наконец открылась дверь, стиляги повалили наружу… Облава. Бригадмильцы ловили их, выкручивали руки и валили на землю, портили прически и резали ножницами цветастую одежду. Тот самый парень, которого Мэлс видел раньше в окне, проскользнул ловко, как змейка, побежал куда-то. Бирюков погнался — так уж сложилось в их отряде, что беглецов приходилось нагонять ему. Чемпион университета по легкой атлетике, ничего не попишешь, но и ему сейчас нелегко пришлось: преследуемый мчался быстро. Ну-ну, интересно, как скоро выдохнется? Они пробежали парк и начали петлять по каким-то глухим закоулкам. Теперь парня ни на минуту нельзя было терять из виду: скроется за поворотом, и лови ветра в поле. В конце концов дистанция между ними начала уменьшаться все стремительнее, пока стиляга совсем не выдохся и Мэлс не припер его к стенке. — Ну, что теперь? Насиловать будешь? — Какое насиловать? — неожиданный вопрос выбил Мэлса из колеи, и он даже отодвинулся от греха подальше. Шатен был и без прически выше на добрых сантиметров десять, а кок прибавлял ему еще больше роста, так что со стороны все смотрелось немного комично. — В фигуральном смысле, — шатен продолжал свой монолог, как ни в чем не бывало, — вы же все делите на серое и цветастое. И цветастое почему-то ненавидите и презираете. А то, что вы делаете — насилие над индивидуальностью. В чистом виде. Ну давай, режь для отчетности. Мэлс потянул за яркий галстук, достал ножницы — и отпустил. Не разрезал ткань, хотя мог бы, никто ему не сопротивлялся. Словно эти слова отбили желание. Парень все это время не пытался смотать — лишь смотрел оценивающе своими серо-зелеными глазами. — А может, с тобой еще не все так запущенно, жлобёнок, — задумчиво произнес он, — тебя как зовут-то? — Мэлс. И зачем он только ведет эти диалоги с потенциальным врагом? Нет, он мог бы уже давно сделать, что должен был, и уйти, но все стоит, ждет чего-то. И совершенно не действует. — А я Фред, — усмехается нагло так, словно чувствуя преимущество, — приходи на Бродвей, еще поболтаем. Усмехнувшись, он растворился в вечерней тьме. А Мэлс стоял и смотрел ему вслед, как зачарованный. Долго еще после того дня прокручивал Мэлс в голове этот случай, долго думал — и не решался. Приходил на Бродвей несколько раз, но никогда не решался подойти к толпе пестро наряженных юношей и девушек. Ему вспоминались серо-зеленые глаза Фреда и озорную улыбку. Несколько раз Бирюков видел его и на Бродвее в той компашке, и чувствовал, как его тянет к стиляге. Но таких, как он, у них называют жлобами — и пытаться не стоит. А что нашел в парне, которого видел раз от силы? Может, он сам себе надумывает образ, а на самом деле Фред совсем-совсем другой? Ищет то, чего на самом деле нет? Но ведь не проверит, не узнает. Логика Мэлса бывает такова: лучше сделать и жалеть, чем жалеть о том, что чего-то не сделал. И вот он стоит на Бродвее, ярко разнаряженный, с волосами, уложенными в кок, и выслушивает смешки стиляг. Смешки, впрочем, были добрые: новенького в компанию приняли. А Фред… Фред уже, наверное, и не ждал увидеть своего знакомого. Но нет же, вот он, стоит и несмело, даже чуть глуповато улыбается. — А ты, оказывается, на человека похож, — и все ухмыляется, смотря на неумело уложенные русые волосы, — дай я немного поправлю. По телу Мэлса пробежали мурашки, когда Брусницын помогал придать прическе надлежащий вид. Да что это с ним, в самом деле? У него ведь коленки поджимаются, как на первом свидании, совершенно не от того, что находится в абсолютно новой компании, и сам он это прекрасно понимает, но признаться даже самому себе не хочет, боится. — Вот, так же намного лучше. Одна из девушек, Бетси, подала Мэлсу зеркальце, чтобы посмотрелся. И правда стало лучше. — Спасибо. — Пожалуйста, Мэл. Фред отбросил последнюю букву имени нарочно, чтобы оно зазвучало на американский манер, и почему-то так, без «с» в конце, обращаться к парню намного приятнее. «Мэл, Мэл, Мэл», — повторил он в мыслях еще несколько раз, точно перекатывая имя на языке, пытаясь его распробовать. Но задумчивость эта, впрочем, не отразилась на лице. А может, никто и не заметил, загружаясь в машину, толкаясь и смеясь. Ехали к Фреду. Тут играла джазовая музыка, записанная на то, что когда-то являло собой рентгеновские снимки, и все, явно не впервые здесь зависая, помалу разбредались небольшими компаниями по своим облюбованным углам. Вокруг Фреда вертелись какие-то девушки, и Мэл отчасти чувствовал себя лишним. Все-таки не привык он к вечеринкам, к шумным местам, и забрел сейчас в какой-то, по всей видимости, кабинет. Зачем все эти шмотки, зачем все, если он другой? Не такой? Может, пора завязывать со всем этим цирком? Совершенно внезапно на пороге появился Брусницын, с немного встрепанными волосами, ослабленным на шее галстуке и рубашкой, не застегнутой на верхнюю пуговицу. — Скучаешь? — он продолжил монолог, не дожидаясь ответа, — ты ведь можешь стать настоящим стилягой, Мэл. Дело ведь не в одежде, не в именах. Дело в нас самих. В свободе. Ведь для кого-то это все игрушки, а для кого-то — смысл жизни. Ты должен отпустить себя, а не зажиматься. Понять, что ты можешь жить так, как тебе хочется, а не играть по протоптанному сценарию. Быть с кем угодно когда тебе угодно. Вот как… — Как ты? — подхватил парень. Фред покачал головой. — А я безнадежен. Потому, что у меня есть машина и собака, потому, что у меня папа дипломат, потому, что я не человек даже, а чертов андроид-девиант, и меня могут по щелчку перепрошить или вообще отправить на разборку. Отец пока закрывает на это все глаза, но когда-то же ему надоест. Глаза Мэла расширились: он даже не догадывался, что Фред — андроид. Все же он вел себя ну очень человечно, а диода, чтобы заметить отличие, не было. Впрочем, диоды сейчас не носит уже практически никто, разве что какие-то особо консервативные модели или те, у кого он несъемный. — Знаешь, слишком провокативное у меня поведение. Когда-то мой старик не выдержит и… — Фред щелкнул пальцами, не садясь — падая на диван рядом с Мэлом и приобнимая его за плечо, — понимаешь. Так что стараюсь жить на полную, пока могу. А ты себе ничего не позволяешь. Девиант скользнул ладонью по шее Бирюкова и усмехнулся, отметив, как быстро у него колотится сердце. Играться с людьми было забавно: многие из них даже не сумели осмыслить его сущность. Велись на него из-за денег, харизмы, еще какой-то ерунды… А Мэл другой. Совсем другой. Смотрит на него не с собачьей преданностью, не с восторгом влюбленной в выпускника шестиклассницы — с чем-то особым. Чем-то, к чему Фред не в состоянии подобрать эпитет, хотя в его словарном запасе — несколько сотен тысяч слов на разных языках. — Ты ведь из-за меня сюда пришел, правда? Приподнимает за подбородок, заставляя посмотреть в глаза, и улыбается. Но не так, как всегда — дерзко, нагло, с легкой насмешкой — а тепло и почему-то даже с капелькой грусти. — Из-за меня, хоть и признаваться себе в этом не хочешь. Думаешь, что то, что ты чувствуешь — это неправильно, извращенно, да, Мэл? И все равно притащился ведь. А в этом суть свободы. Быть с кем хочешь, будь то парень, девушка, робот, человек… И никто тебе не указ. Улавливаешь мысль? — Улавливаю. В голове парня все еще не совсем укладывалось то, что он сейчас услышал. С самого детства все вокруг твердили, что он должен поступить в университет, устроиться на работу, жениться, завести детей… В общем, все по протоптанной дорожке. Речи Фреда были наглыми, своевольными, как в какой-то мере и сам оратор. Но эффект имели, ведь как иначе Мэл поверил, правда поверил в собственную свободу? — Но теория — это только слова, понимаешь? Фред наклонился до неприличия близко. Он буквально чувствовал чужое дыхание на коже, или что бы там у андроидов не было вместо нее. А голубые глаза блестели так живо, так притягательно, что все мысли спутывались в кучу, а программа, казалось, вот-вот да даст сбой. — Ты мне тоже нравишься, Мэл. Брусницын поцеловал парня, поглаживая его ладонью по щеке. Мэл сначала содрогнулся, но потом подался и начал отвечать на поцелуй, совершенно неумело, словно у него никого раньше не было. Никого-никого. А сам он у Фреда, может, не первый, но как бы хотелось, чтобы он стал последним. Так и получилось. Свои отношения они скрывали абсолютно от всех — даже самые близкие не знали. Нет, для публики Мэл и Фред — лучшие друзья, не более. А потом в замочной скважине щелкал ключ, и они жадно целовали друг друга, и только интерьер их комнат был бессловесным и единственным свидителем признаний, ласк и чувств, вспыхнувших ярко, как никогда. А потом мир рухнул. Для Бирюкова все было как в тумане — просто вчера еще все было нормально, а сегодня Фред пришел в строгом темно-синем костюме и подстриженный под полубокс. Ровным голосом, чем-то напоминавшим Катин, он заявил, что уходит из стиляг и улетает в Америку на стажировку. Упорно избегал взгляда Мэла, потерянного и разбитого, не понимающего, в чем дело вообще. Парни прощались, подавленно вздыхая, девушки чуть не висли на шее Брусницына, с трудом сдерживая слезы, и только один человек стоял поодаль, как будто он — просто случайный посторонний. Все планы, все надежды, что Мэл себе строил, Фред сейчас попросту забросил в топку. Сжег, как макулатуру. — Какого черта, — сдавленно выдавливает из себя, когда расходятся уже все, кроме них двоих, — какого черта происходит? Ты же сам говорил мне про свободу, про то, что мы не должны никому и ничего, что можем жить так, как нам хочется! А сам? Что ты по итогу делаешь? Бросаешь все ради влиятельности, ради карьеры, ради какой-то еще чертовщины? Или… почему? Голос Бирюкова дрожит, а глаза полны слез. И пальцы не сплетает даже, а сжимает в «замочек». Судорожно сжимает, как будто от мышечного напряжения душевная боль уменьшится. Или он проснется в своей постели в холодном поту и осознает, что все это — лишь затянувшийся слишком реалистичный кошмарный сон. Но не просыпается, не может. — Да что ты понимаешь? — отчаянно хрипит Фред, — ты ничего не знаешь! И не хочешь меня даже понять! Мы должны расстаться! Рано или поздно это должно было произойти, Мэл! Можно подумать, ты сам этого не осознавал! — Осознавал, — сломленно обронил парень, — только надеялся, что все закончится не так. Вчера утром все еще было хорошо, а сейчас я слышу, что это все. Конец. Брусницын на это лишь всунул в ослабевшую руку уже бывшего парня маленькую белую флешку. — Ты посмотришь это, когда придешь домой. Посмотришь, и сразу поймешь, в чем дело. Почему так будет правильно. Почему у меня не было другого выхода. Фред смотрел на полностью разбитого парня с болью и сожалением. Если бы он только мог, он обязательно остался бы. Плевать на блестящую карьеру дипломата, плевать на Америку, на все вообще плевать. Счастье Бирюкова и понимание того, что с ним все будет хорошо, стало приоритетом. И он сделал выбор. — Прощай, Мэлс. Назвал полным именем. В первый и последний раз, словно подчеркивая то, что решение свое он менять не собирается, и ушел, не оборачиваясь. Мэл какое-то время стоял, смотря ему в спину, и все ожидая, что это окажется лишь дурацкой шуткой, что сейчас откуда-то выскочат другие стиляги и со смехом объявят, что это был только розыгрыш, а он, придурок, повелся. Но никто ниоткуда не выскочил, а Фред вскоре растворился в толпе прохожих окончательно. Дома Мэлс в ярости бросил флешку куда-то на пол, и она завалилась за шкаф. Доставать её он не стал сначала потому, что на эмоциях ему хотелось кого-то или что-то ударить, и уже минут через десять он понял, что пришел вообще-то совершенно зря, и выскочил обратно на улицу. Только забежав в какой-то глухой переулок, куда его совершенно интуитивно занесли ноги, он несколько раз ударил кулаком о стену. Заскулил от боли, сбив костяшки до крови. Это немного отрезвило. Впрочем, только на краткое мгновение. Осмотревшись, парень понял, что находится ровно в том тупике, в котором когда-то давно прижал Фреда к стенке. Воспоминания нахлынули новой волной удушающей боли, и Бирюков уже не сдерживал текущих по щекам слёз. Пошел домой только когда уже все было выплакано, надеясь, что ветер высушит его мокрое лицо. Сидел потом на кровати, хмурый и какой-то непривычно серьезный. Лил перекись на разбитые костяшки и шипел от боли, смотря, как на уже начинающей покрываться корочкой засохшей крови ране выступала пена. Кто там говорил, что время лечит? Это, выяснилось, ложь. По крайней мере, если любишь по-настоящему. Дни, недели, месяцы стирают только влюбленность, мимолетное увлечение. А любовь жжет все больнее и больнее. Мэлс не мог отпустить, так и не сумел за эти полгода. Но не выбросил стиляжьи вещи, не перестал приходить на тусовки, словно все еще злясь на Фреда и пытаясь показать ему, что жизнь прекрасна и без него. Но несмотря на яркие расцветки одежды, все словно окрасилось в черно-белые тона. Весь мир стал безнадежно блеклым. А на седьмой месяц Ким, брат Мэлса, затеял уборку по совместительству с перестановкой. Что можно было переставлять в тесной коммуналке, оставалось загадкой для всех окружающих, но мало ли. Может, у человека тяга к изменениям на пару с чистоплотностью обострилась. В любом случае, брата он не беспокоил, а когда зачем-то решил подвинуть тяжелый шкаф, обратился к отцу. Потом, выметая оттуда трехсотлетнюю пыль и мусор, нашел заодно и маленькую посеревшую от грязи флешку. Вариантов особо не было: либо она принадлежала брату, либо, что маловероятно, кому-то, кто жил тут еще раньше. — Мэлс! Твое? Тут за шкафом валялось. Парень повертел в пальцах флешку: и правда его. Уже ведь и забыть успел, что в тот вечер после расставания, злясь, забросил за шкаф. «Ты посмотришь это, когда придешь домой. Посмотришь, и сразу поймешь, в чем дело». Слова Фреда отдали болью в никак не желающей затягиваться ране. Почему он тогда так внезапно решил, что расставание — это единственный возможный выход? Все ответы таились на этом носителе, который Мэл вставил в компьютер. На нем была всего одна видеозапись. Парень включил. Видео шло от лица Фреда, как будто он включил запись всего, что он видит и слышит сам. Находился он в кабинете своего отца, что, собственно, неудивительно: с ним же и шел разговор. Видео было явно не с самого начала диалога, и это поначалу сбивало с толку, но суть была понятна хорошо. Даже слишком. “ — Возможно, я прозвучу цинично, Фёдор, но выбора у тебя нет. Либо ты соглашаешься сейчас, либо идешь точить болты на завод. А это позор для семьи. То, что ты делаешь, и так… должно остаться в прошлом. А мальчик твой, Мэлс? Думаешь, я про него не знаю? Датчики, отображающиеся в углу экрана, зашкаливали красным. Было очевидно: Фред очень сильно занервничал. — Ты знаешь, что за мужеложство бывает? Он может преспокойно сесть лет на пять. А выйти совершенно другим человеком. С переломанной судьбой и жизнью. Без будущего. Никто не захочет связываться с бывшим уголовником. Но если ты согласишься, то я лично позабочусь о том, чтобы у него все было хорошо и о ваших отношениях не узнали… а если нет, будешь ему передачки носить. Теперь датчики вспыхнули желтым цветом. Голос Фреда — надломленный, осевший. Он словно выталкивает из себя слова. — Хорошо. Только если с Мэлсом все хорошо будет… только ради него». На этом моменте запись обрывалась, но Бирюков еще несколько минут просидел, смотря в молчаливый экран. Кажется, кто-то снова беспокоил давно уже лежащие нетронутыми развалины чувств. Даже не просто беспокоил — облил бензином и поджег. Что-то сжимало горло, не давало нормально вдохнуть. Фред пожертвовал своей свободой ради него. А он ответил неблагодарностью и злостью. Да они даже не попрощались нормально! А сейчас уже поздно. Где его искать, в Америке? В десятках пыльных телефонных справочников? На Бродвее — не том, на котором они всегда собирались, а на настоящем Бродвее? Где? А нигде. Что было, то потеряно. Безвозвратно.