Не моя вина

Проступки я бранила строже всех; Чтоб их клеймить, не находила слова: Каким мне черным ни казался грех, Я все его чернить была готова! Сама, бывало, так горда, важна: А вот теперь и я грешна! Гете, «Фауст»

В покоях, отведенных верховной смотрительнице, свечи горят ровно и мягко, отгоняя мрак от стоящей на коленях фигуры. Уже поздно, давно пора ложиться, но она не двигается с места. Верховная смотрительница Аренор молится — не за победу над богохульниками, захватившими власть над ее страной, не за тех, кого оставила защищать гробницу и не за тех, кто последовал за ней в Муландир, даже не за брата и сестру. Лицо ее напряжено, спина неестественно пряма, сложенные в благочестивом жесте ладони стиснуты, губы шевелятся совершенно беззвучно, словно она не в силах сказать вслух то, о чем думает, даже себе самой. Молитва больше похожа на борьбу, в которой Аренор близка к поражению. Она смотрит на пламя свечи — и видит в нем силуэт женщины, знакомый настолько, что его не изгнать, просто закрыв глаза; в черноте он будет только ярче. Пальцы Тахар касаются беззащитной полоски кожи, не прикрытой доспехом, на шее Аренор, и от этого прикосновения жар растекается по всему телу; губы ласкают ямку под затылком… Аренор отгоняет нахлынувшее видение, вонзив ногти в ладони почти до крови, и шепчет знакомые с детства слова — но они не приносят покоя и утешения, впервые почти за сорок лет. Всю жизнь Аренор думала, что стоит выше зова плоти и сердца, что боги одарили ее ясным рассудком, неподвластным соблазнам — не иначе, для того, чтоб она могла вести орден за собой; даже в юности никогда ей не случалось смотреть на мужчину так, как сестра не может смотреть на брата. Тахар не мужчина — но это не имеет никакого значения, такие мысли греховны и нечисты, и ничто не может ни смягчить грех, ни утяжелить его. Как и все Железные Соколы, Аренор поклялась перед богами любить свой долг превыше всего и оставаться верной лишь ему. «Это не ваша вина», — сказала ей Тахар в тот день, когда снова пришла на помощь Соколам, спасая в последнюю минуту от поражения. Она была искренна, но Аренор знает правду, ей не нужны попытки снять с плеч это бремя. Своему позору следует смотреть прямо в глаза. И потому она не отводит сейчас взгляда от свечи. Вряд ли кто-то назвал бы Тахар красавицей — незапоминающиеся, хотя приятные, черты лица, раздавшиеся от тренировок с мечом плечи, седина в светло-русых волосах (Аренор была старше на пять-шесть зим, но ее головы дыхание смерти еще не коснулось. Видно, к Тахар смерть стояла даже ближе). Но когда она говорила, об этом вспоминалось в последнюю очередь. Аренор все реже задумывается о том, как с помощью такого обаяния Исамо Тахару удалось собрать армию — и все чаще о том, как это удалось его дочери. В Муландире она встречает людей — и наемников, и солдат королевской армии, — орков, эльфов-изгоев: безумное сочетание, которое на удивление работает не хуже настоящей армии. А теперь к нему прибавилось две дюжины ее Соколов, и они тоже стали его частью; могла ли она еще две луны назад даже помыслить о таком? В Муландире Аренор впервые видит Тахар в простой одежде — полотняные штаны и рубаха вместо брони. Без доспехов она выглядит… нет, не хрупкой или уязвимой, но более близкой, открытой. Это жест доверия; конечно, здесь нечего бояться удара исподтишка, но отказаться от защиты доспехов — убрать один из барьеров между собой и собеседником. — Вы, Соколы, никогда не снимаете броню? — с шутливым оттенком в голосе спрашивает она, кивая на отдыхающих после тренировки рыцарей. — Устав предписывает нам не терять бдительности в любое время, — почему-то поддержать шутку Аренор не может. — Разумно. Отросшие волосы Тахар собраны в узел и заколоты на скорую руку шпилькой — и именно сейчас шпилька выскакивает, пряди рассыпаются по плечам. — Надо бы отрезать наконец, — бормочет себе под нос Тахар, скручивая узел снова. Аренор усилием воли возвращается к наблюдению за своими людьми, но мыслями она далеко. В эту ночь ей впервые не удается заснуть сразу, едва коснувшись головой подушки — блики солнца, отразившиеся в волосах и глазах Тахар, до сих пор танцуют перед внутренним взором. Аренор не пытается избегать Тахар — что бы она ни чувствовала, это не должно помешать делу. К счастью, пересекаться им нужно не так часто. Но Тахар сама старается оказаться рядом, хотя бы ненадолго, чтобы поговорить. Она расспрашивает о жизни в ордене — и о самой Аренор; одно невозможно без другого, и трудно понять, что же именно Тахар интересует больше. — Нет семьи, нет удовольствий… — отвечает Аренор. «Я могу доставить тебе столько удовольствий, сколько ты захочешь» — читает она при этом в глазах Тахар, и голос ее не дрожит лишь чудом. — Это необходимо, потому что, если мы расслабимся, мы можем утратить бдительность… Так ли уж необходимо, когда все силы уходят на то, чтоб держать себя в руках? — Звучит как-то грустно. Пусто, — внимательно дослушав, наконец отзывается Тахар — едва ли не с сочувствием. Пусто? Я никогда не думала, что мне чего-то не хватает, пока не встретила тебя. — Что ж, это так, если тебе нужны вино, миннезанги и любовь. Но если ты ищешь славы, то найдешь свое место среди нас. Аренор давно сделала свой выбор между тем и другим — и нет нужды плакаться о том, насколько добровольным он был, если родители решили отдать ее Железным Соколам еще в тот день, когда она появилась на свет. Для людей ее происхождения не существует желаний и прихотей. Аренор не могла выбирать, ехать к Соколам или нет, но, по крайней мере, могла выбрать остаться и даже не задумывалась о других вариантах — ради своего рода, ради чести и долга, ради всего остального мира, нуждающегося в защите от Фиал Дарг. Принеся обеты и отказавшись от всех мирских радостей, она обрела взамен братство, воинскую доблесть и славу, и, наконец, власть — что по сравнению с этим могут значить ласки и поцелуи? Но почему тогда так неспокойно на душе? Почему она снова и снова, оставшись в одиночестве, вспоминает лицо Тахар, ее волосы, рассыпавшиеся по плечам и пронизанные солнцем Муландира? Скоро все это закончится. Аренор вернется назад, к привычной жизни, к своему долгу; день будет сменяться днем, и в монотонной череде образ Тахар развеется без следа. Это должно быть так, ведь они больше никогда не увидят друг друга, но… Аренор не снимает брони, но чувствует себя обнаженной. Рядом нет никого, но дыхание Тахар обжигает ее кожу, руки Тахар блуждают по всему ее телу, губы Тахар прижимаются к ее губам, вынуждая сдаться, отбросить последнюю защиту — и Аренор прерывает молитву на полуслове, добровольно шагает в разведенный для нее огонь, позволяет ему поглотить себя без остатка… И ни мысли о долге, ни гордость, ни отвращение к греху не могут погасить этот огонь. Аренор сказала бы, что это боги наказывают ее за гордыню — но боги тут ни при чем, они не вмешиваются в жизнь смертных без крайней необходимости. Если Стражи не отвернулись с отвращением и еще смотрят на нее с небес, должно быть, они судят ее с не меньшей строгостью, чем сама она — своих братьев и сестер по ордену, преступивших обеты; как же иначе? И в конце остается одна простая истина. Это ее вина.