***
Леви точно знает, как Хистория выглядит под одеждой. И не потому, что армейская форма тесная, облегающая, как вторая кожа — просто он однажды видит её обнажённой. Заходит в помывочное помещение в организованном на ферме приюте, не ожидая, что там есть кто-то ещё в столь поздний час. Внимательный взгляд его моментально цепляется за отдельные детали: красивые ноги с тонкими лодыжками и абсурдно маленькой стопой, узкие, покатые плечи, вздернутую, аккуратную грудь. Хистория только голову на звук шагов поворачивает и, когда видит вошедшего, глаза её опасно сужаются. Леви извиняется и прикрывает дверь. А через секунду голос за стенкой не без издёвки просит его зайти. Леви одновременно ожидает и не ожидает, что королева останется в том же виде. — Чего-то хотели, Ваше Величество? Прикройтесь, — спокойно говорит он и смотрит на стену за её спиной. Потому что кто-то вроде Хистории не должен так откровенно демонстрировать себя кому-то вроде него. Во-первых, он откровенно не заслужил, во-вторых, добром это не кончится. — Как же, тебе не нравится? — поддельно удивляется Хистория, и он моментально понимает, зачем его звали — поиздеваться. — А я-то полагала, что ты только об этом и думаешь. Ведь думаешь же? — она подходит ближе, босые ступни её хлюпают по мокрому полу, откидывает влажные волосы назад, заглядывает в лицо. Стена больше не кажется Леви такой уж привлекательной: он таращится, по-прежнему хмуро, но увлечённо следит за каждым её движением, за каждой клеточкой обнажённой кожи. Демонстрируют-то персонально ему, и кто он такой, чтобы возражать против такого шоу? Хистория оборачивается вокруг своей оси, и узкие бёдра её, крепкие ягодицы цепляют взгляд. Леви сглатывает обильную слюну. Он никогда не понимал, почему Хистории нравится его провоцировать, почему она так настаивает именно на таком тоне в их общении, но учить её иному больше ему не по званию. Глазеть он права тоже не имеет, но это не его желание — королевская прихоть. Хистория улыбается, снова оказавшись с ним лицом к лицу. — Смотри-смотри, не получишь всё равно, — радуется она, и нотка истерического веселья её не красит. Леви кажется, что она немного сбрендила в своих четырёх стенах. — Только по заслугам. Хистория, вероятно, предполагает, что заслужил он плаху. Злопамятная, мстительная девчонка. Леви не считает себя хорошим человеком, но он лучше, чем она о нём думает. И его злит, когда в королевских глазах мелькает одно из двух описаний: «крысёныш» или «монстр». Каждый раз ему хочется ответить, что Хистория по-настоящему не знакома с ни одним из них, особенно с монстром. Она знает только Сильнейшего Воина человечества, а двух других в глаза не видела. Даже на той заброшенной мельнице, пока он тряс её, он не был тем Леви из Подземного Города — он видел черту. Она не смеет обвинять его в том, чего не было. Злость заставляет его сделать шаг. — А если вам по заслугам, Ваше Величество? — без заигрываний спрашивает он и кладёт руки на оголённые плечи. Хистория дёргается, но позицию не уступает. — Тогда твоя голова завтра будет на плахе. — Может, меня устраивает? — без эмоций отзывается Леви, загоняя в угол. Он чувствует её напряжённое дыхание на своём лице, её обнажённую грудь через ткань собственной одежды, её неприязнь — он знает, что всё это не имеет значения, покуда он сильнее. С этой бессмысленной бравадой Леви может разделаться за пару секунд. — Так просто? Согласен помереть? В таком случае, это небольшая цена за избавление, — равнодушно замечает королева. — Но чтоб ты знал, я против, — бесстрастно выдыхает Хистория ему в губы. Так, словно это что-то решает. — Мне безразлично, — Леви, хватает её за предплечья крепко, словно провинившуюся. В Подземном Городе никогда никого не останавливало обыкновенное «нет», и почему вдруг Хистория думает, что он не возьмёт то, чего пожелает, из-за этого идиотского «против»… Просто Хистория всё ещё наивная дура. Но он не имеет права учить её уму-разуму. И, к тому же, Леви всё равно не может причинить ей боль. Он пробует, прижимая её спиной к холодной плитке — даже на поцелуй себя уговорить не выходит. Хистория, может, наивная дура, но власть её слов над ним неоспорима. — Идите, — приказывает Леви, отпуская её плечи. — Охотиться на меня будешь? — Хистория выглядит заинтересованной такой щедростью. — Идите, говорю. Чем быстрее, тем лучше. Хистория хватает с крючка полотенце и сбегает так резво, что даже сложно поверить открытию: она до сих пор боится его как огня. Что бы она ни говорила только что, как бы ни храбрилась, несмотря на свою дерзость и браваду, несмотря на всё то, что выплёвывает ему в лицо и за спиной. Хистория так и не пережила нанесённых ей обид. И что хуже — собственных страхов.***
— Мне нужна помощь, — как-то раз говорит ему Хистория, сподобившись целое письмо написать с приказом явиться во дворец. — Точно моя? — ему не хочется влезать, поэтому он до конца надеется, что Хистория выразит пожелание, а не отдаст приказ. От пожелания, даже от её, он отобьётся — формально он подчинённый командора Легиона, а не Короны. — К сожалению, — кривится королева. — Мне кажется, во дворце зреет заговор. Командор Смит быстро бы разобрался, но мне нужно время. А в это время — защита. Ты убийца, а не защитник. Но сойдёт… Аккерман в политике не в зуб ногой. И ему всё это кажется откровенным бредом. Но если уж Её Величество требует его компании, то, вероятно, опасность реальна.***
Хистория, к всеобщему удивлению, оказывается права: внутри Стен и правда есть заговорщики. Совсем не ко времени, ведь у них столько врагов вне острова, а эти идиоты множат непонимание внутри. Доходит до абсурдного: королева просто исчезает из своих покоев посреди ночи. Вместо неё на подушке красуется записка с, смешно сказать, условиями, выдвинутыми Совету. Заккли аж зеленеет от такой наглости. Ханджи — от глупости. Леви — от злости. Он знает, что делать, раньше, чем получает прямой приказ от командора. — Мы с вами, капитан, — бросаются за ним бравые вояки 104-го. Леви крепит ремешки и огрызается. — Я один быстрее управлюсь. Задержите только, — может, это несправедливо, но Леви некогда. Ещё ему не хочется, чтобы они видели его таким — тем, во что он превратится через несколько часов, когда доберётся до заговорщиков. — Давайте я, сэр, — спокойно и холодно предлагает Микаса, подавая ему клинок. — Аккерман, ценю твой порыв убивать врагов Короны, но давай не сегодня. За Йегером лучше пригляди, чтобы не натворил чего. У него есть вся необходимая информация об этих людях — всего лишь аристократы, объединившиеся с преступным синдикатом, не марлийские шпионы, не военные с подготовкой, кучка идиотов, решивших выкрасть королеву у армии. Что важнее — у Легиона. Мерзавцы, которым не понравилось, что уклад меняется, те, кто привык считать, что их жизни неприкосновенны. Другие бы побоялись угрожать королеве, зная, как обстоят дела. А эти давно уже считали, что мир устроен по их плану, наверняка, они жутко удивлялись каждый раз, когда умирали. Они злы на Хисторию. И не столько за то, что она делает (что делает военное правительство от её лица), но и за то, кем она является. Она не одна из них — не аристократка, армейская. Дочь того, кто никогда не правил сам, но всегда знал недоступные им тайны. Даже не законный ребёнок, бастард от прислуги, невольная наследница тайн семьи, всегда державших Стены при себе, всегда знавших о Титанах. Они злы, потому что она рушит их мир и потому, что кто-то вроде неё позволяет себе такое. Кто-то вроде них всех, людей подобных Хистории, вылезших из армейской грязи. Они, на самом деле, злы на Совет, но королева слабее, беззащитнее — лёгкая цель. Укрытие и «базу» они выбирают не слишком разумно: дом предводителя за высокими стенами, практически крепость, если ты не солдат Легиона, умело преодолевающий законы гравитации. К тому же, ненаученные простым военным правилам, они держат пленницу на открытом месте, в самом центре главного зала, где, должно быть, чувствуют себя в безопасности и ждут, что с ними действительно кто-то станет разговаривать и торговаться. Впрочем, военное правительство слишком долго выстраивало вокруг Хистории образ всемогущей королевы, ценной как для Элдии, так и для народа — кто угодно бы поверил. Но Леви-то знает, что при необходимости её голова первая слетит с плеч: Райсс значит для Совета столько же, сколько значила для Эрвина. Она повод, а вовсе не причина, и её существование ценно, поскольку символично; однако ценность символа может быть пересмотрена, если его есть, чем заменить. Даже неудивительно, что аристократы ненавидят Хисторию, которой никогда не стать одной из них, их правительницей, неудивительно, что желают ей смерти, этой бедной девочке, которой даже трон не нужен. Удивительно то, что Леви их пересчитывает — что у него хватает терпения на какую-то подготовку, на разведку, на выжидание благоприятного момента. Вместо того, чтобы просто ворваться туда и всех покрошить вместе с незамысловатой охраной. Впрочем, терпение быстро иссякает: из окна под крышей хорошо видна пленница. Хистория босая, крепко привязана к стулу за щиколотки, руки связаны за спинкой, рот перемотан каким-то платком — наверное, слишком много говорила. Хистория бы могла. Прохладно, начало весны, а на ней её тонкая ночная рубашка в совершенно непригодном виде — видимо, сопротивлялась. В эту секунду Леви очень хорошо понимает Микасу, у которой срывает любые предохранители, если дело касается Йегера. Но не из-за того, что что-то там с ней делит, а потому, что осознаёт, что она чувствует. Что чувствует человек, не готовый рискнуть кем-то важным, желающий вечной безопасности для живого существа — это чувство новое, неудобное, непривычное. Леви толком не успевает с ним смириться, а головы уже летят с плеч. Пока он не останавливается в этом месиве и с затупленными клинками, предназначенными для убийства гигантов, не людей. Леви давно уже всё одно, какую мерзость крошить сегодня. Было бы — ради чего. Хистория реагирует на его присутствие странно: не говорит ему, что он долго, не отчитывает, не требует объяснений — трясётся, когда он перерезает верёвки, всхлипывает, стоит только развязать платок. Леви сперва не понимает, а затем замечает синяки вдоль ног, узкие порезы на внутренней стороне бёдер, будто от лезвия, пятна грязи на рубашке. — Это не все, — шепчет Хистория и поднимается на ноги, цепляясь за него. Леви не даёт ей встать на землю босыми ногами. — Здесь не все. Приедут ещё. Я видела других. Аккерману хочется задержаться, дождаться этого «подкрепления». Ему хочется решить всё мгновенно и самому, хочется наказать всех лично. Но безопасность Хистории важнее его желаний. — Давай убираться отсюда. Охрана скоро очухается. Остальные потом. Твоя безопасность в приоритете. Хистория кивает, соглашаясь, и Леви тратит больше времени, чем стоит, на всякие сомнительные глупости: закрепляет её на руках как можно бережнее, отдаёт ей свой плащ, ждёт, пока она хоть немного успокоится. Хистория жмётся к нему так доверчиво, будто впервые в жизни признаёт, что Аккерман не желает ей зла. Это новое ощущение потерянной враждебности приятно дурманит. Может, оно причина всех нерациональных решений, которые Леви принимает в этот вечер. Он неплохо знает местность: в центре этого городка есть гостиница, куда никто не сунется. Не после того, как упустили. Не после того, как поняли, кто их противник. Иногда даже на руку, что никто из аристократов не был за Стенами и обходился лишь слухами о Легионе, о его лучших воинах — что в действительности никто из них не знал, на что способен Леви Аккерман. Одна из немногих ситуаций, когда слухи оказались полезны — все думали, что они преувеличены, а теперь вот столкнулись. Испугались, замешкались, пару часов точно не полезут. Поэтому Леви без опаски остаётся в этом городе, переждать ночь, чтобы не проделывать обратный путь до Сины. — Здесь переночуем, — говорит Леви и берёт комнату с одной кроватью для Хистории — он не планирует спать. Внутри его головы есть возражения, что разумным было бы поскорее вернуться. Скорее всего, оставшиеся в пределах Сины заговорщики поймут, что план провалился и попытаются сбежать. Поэтому важно поймать их сейчас. Но Леви не хочется везти Хисторию в столицу в таком состоянии, не дав ей даже ночи на то, чтобы прийти в себя. В конце концов, можно написать письмо Ханджи или Заккли, можно арестовать всех сейчас, а потом разобраться. Это аристократия. Каждый из них, по мнению Аккермана, заслужил уже давно. Среди них нет невиновных. Посидят сутки в тюрьме, подождут приговора. Возвращение сейчас не критично. Критична ситуация: оказавшись с Хисторией за запертой дверью, Леви осознаёт, что ему, наверное, не следует оставаться с ней наедине, ни по этикету (который для Аккермана пустой звук), ни согласно здравому смыслу (который этим вечером тоже не в чести). Но королева нервно оглядывается на каждый шорох, вздрагивает, никак не может заснуть, и когда просит неверным шёпотом «обнимите меня», то это только лишь потому, что нервы у неё на пределе. Леви вместо того, чтобы выйти вон и переждать за дверью, обхватывает её за плечи без вопросов, без просьбы повторить, без лжи, что не расслышал. И даже без всякого намёка на злорадное торжество. Для него и это тоже просто: просто он часто делает то, что не стоит, просто такого шанса ему больше не представится — быть единственным, кому королева может доверять, единственным, на чью помощь ей приходится рассчитывать, единственным, на кого нужно полагаться. И даже если доверие это сиюминутное, натянутое, вынужденное, в полумраке комнаты и в нуждающихся движениях Хистории оно ощущается реальным. Она не успокаивается: её трясёт то ли от пережитого шока, то ли от начинающейся простуды. Леви заворачивает её в хлипкое одеяло, держит поперёк корпуса и пытается согреть, потому что утешить он не может — не умеет. Когда он пытается погладить её по голове, пальцы путаются в волосах, когда кладёт руку на лопатки, в голову лезут ненужные мысли. Поэтому он не двигается — Райсс вцепляется и сидит так добрый час, пока солнце не садится окончательно. Только тогда она немного приходит в норму, взгляд становится менее стеклянным и более осмысленным. Леви, уловив её выровнившееся дыхание, спускает ногу с кровати — Хистория вздрагивает, дёргается, и ногти её впиваются в его предплечье. — Тебе нужно попить, — объясняет Леви, потянувшийся было за кувшином. Тон, которым он обыкновенно разговаривает с приютскими детьми, включается автоматически. — Вы не уйдёте? — с отчётливой паникой в голосе уточняет Хистория и крепко держит его руку. Леви едва её узнаёт. Но эта уязвимость и слабость в железной, закрытой наглухо Хистории не отталкивают его, не пугают — дают шанс на иллюзию. Сегодня он, небожитель, может почувствовать себя героем, кем-то благородным даже, королевским рыцарем. Его испуганная, растерянная королева, которой помочь может он один, хочет его помощи, нуждается в ней. — Я разве когда-нибудь тебе лгал? Это неуместно, даже интимно и слишком непохоже на него — хвастаться заслугами, собственной честностью. Но, видимо, они сегодня оба необычные. И вместе с тем возвращаются на свои места: Леви переходит с Хисторией на «ты» машинально, хотя давно забыл уже, как звал королеву рядовой Ленц; она обращается к нему формально, как однажды обращалась к своему командиру. Хистория выпивает протянутую воду, снова вцепляется в его руку и если можно обернуться в человека, как в одеяло, укутаться им, как плащом, то именно это и делает. Леви кажется, что он может ощутить её рёбра своим позвоночником, когда она вжимается в его грудную клетку спиной, но он держит так крепко, будто пытается углубить. Вдыхает запах её волос и совершенно не обращает внимание на несвежую ткань рубашки, на синяки и неглубокие порезы по ногам, на ушиб на скуле. То ли от тепла, то ли от усталости, а Хисторию снова размазывает. Она редко всхлипывает, но теперь со злостью, с досадой, с обидой на мир, и, кажется, немного приходит в себя. Это обычное состояние ненависти к живому Аккерман в ней знает. Леви не умеет говорить складно и утешающе, но шепчет ей в волосы всё то, что, как ему кажется, должно её успокоить. Где-то там мелькает признание, что ему жаль, что именно ей пришлось играть эту роль и участвовать в чужом плане, что именно ей пришлось приносить жертву, от которой они оба страдают. Ему жаль ещё и потому, что даже если бы он знал заранее, ничего бы не изменилось: он никогда не мог никого спасти от их судьбы. Своих солдат от гибели, человечество от гигантов, Хисторию от трона. Он не мог, поэтому не обещал. И теперь не обманывает её, сожалея о невозможном — извиняется только за то, что мог бы сделать по-другому, в чём действительно виноват. В этой ситуации, пусть косвенно, но тоже виноват он. И остальной мир целиком — но он прежде. Хистория кивает в такт его словам, давая понять, что слышит. — Ненавижу вас, как я вас ненавижу, капитан! — признаётся она, нарушая дрожащую тишину, и утирает оставшиеся слёзы рукавом. — Я знаю. Ничего страшного, — Леви отзывается практически с улыбкой. Как ещё реагировать на это признание, такое детское, но такое правдивое? Он находит некоторое очарование в том, что Райсс с ним честна. Всем лжёт, а ему вечно правду в лицо швыряет. Однако её признание в момент теряет всякую умилительность, когда Хистория берётся продолжать с непередаваемым отчаянием. — Но я не останусь у вас в долгу. Не позволю вам счесть этот поступок за благородство, великодушие. Мечтать, будто вы хороший человек, будто что-то делаете бескорыстно, из добрых побуждений. Я хочу, чтобы вы помнили всегда, кто вы есть, — Хистория, потеснив его руку, крепко обхватившую её туловище, оборачивается к нему. Есть что-то устрашающее в её решительном взгляде, в том плане, который, Леви знает, созрел в её голове. — Я знаю, чего вы хотите, — она говорит это так, как будто единственная это знает, как будто это большая тайна. У Леви дёргается бровь, когда следом за словами Хистория проталкивает его ладонь под свою рубашку и пальцы его касаются тёплой, нежной кожи. — Берите, я предлагаю. Как королевский долг. И не делайте вид, что это ниже вас, что в вас есть что-то благородное. Потому что мы оба знаем, что это ваш единственный шанс. Сейчас упустите, и конец. Никак по-другому, я вам клянусь, что никак по-другому вы меня не получите. Никогда. Но если сейчас признаетесь, если заберёте, что дают, я буду вашей. Всегда. Сколько понадобится. Вместо ненависти вы будете получать от меня, что пожелаете. Хотите любовь? Будет вам любовь. Хотите обожание, и оно будет. Хотите просто обладать чем-то красивым, что ж, и это понятно. Леви хочет — стукнуть её хочет. Чтобы больно, чтоб запомнила. Потому что никак по-другому учить жизни он не умеет. А Хистории требуется урок, чтобы не разбрасывалась обещаниями вот так просто. Тем паче — ему. Потому что он не посмотрит, что у неё из-за страха и обиды мозги набекрень, потому что он воспользуется предложением. Прям бы вот сходу воспользовался, будь это кто угодно кроме Хистории, королевы, глупой девчонки, самого совершенного существа в этом мире. Поэтому стукнуть он не может. Но и объяснять тоже сил нет. — Ты будешь страдать, — всё, на что хватает сил и выдержки. Это правда: Хистория будет несчастна каждый раз, когда он станет её касаться и звать своей. Может, она не догадывается, как это сложно, не догадывается, что возненавидит этот мир ещё больше. — И что? — усмехается Райсс презрительно, будто он какой-то мальчишка несмышлённый. «Нашёл, чем напугать», — читается в её взгляде. Как будто сейчас жизнь её — квинтэссенция счастья. Она точно знает, как это — когда кто-то, кого не желаешь, считает тебя своей. — Зато вы тоже всегда будете помнить, что это обман, знать, как я вам досталась, на что вы согласились. Значит, не забудете, кто вы есть на самом деле. Будете совершенно беспомощны, ничего не сможете с этим поделать. И тоже будете страдать. А я только этого и хочу, чтобы вы не забывали. Выгодная сделка, по-моему. Хистория предлагает идеальную месть, что-то, имеющее для неё логику и смысл. Это могло бы быть совершенным возмездием, вот только она ошибается в самом главном: Леви не заблуждается. Он и так всегда помнит, кто он есть, всегда живёт в осознании. Уживается сам с собой так давно, что уже даже не делает усилий для принятия. Для него это просто данность, от которой он давно не страдает. И всё же он не планирует соглашаться. Не из-за великодушия, а потому, что сдаётся ему, Хистория не потянет столько притворства. И в итоге ни он не получит желаемого, ни она не совершит свою идеальную месть. — И что, думаешь, ты сможешь неизменно делать вид, что любишь меня? Что хочешь меня? — он бы не задавал этого вопроса, если бы знал, чем обернётся её ответ. — Это несложно. Показать? Хистория не разрешения спрашивает, скорее, представляет товар: уверенно забирает его ладонь, пропускает пальцы между пальцев, подтягивает ко рту, целует, а затем медленно вылизывает. Ведёт языком по внутренней стороне ладони, втягивает безымянный палец в рот, влажно причмокивает, покусывает за подушечки пальцев. Леви немеет — его впервые в жизни парализует нерешительность. Он умеет уворачиваться от чувства неопределённости, он ведь тот человек, которого даже осколки разлетевшегося стеклянного бокала не задевают. Выбор — то, с чем он живёт, постоянно и неизменно, и нет в этой жизни места для смятения. А теперь, один на один с Хисторией и её предложением, есть. Ему милостиво разрешают забрать всё то, что при других обстоятельствах он не постеснялся бы и силой взять (не из тех сантиментов слеплен), а он колеблется, сбитый с толку этим разрешением. Это разрешение, он даже полагает, именно то, из-за чего внутри так неуютно, потому что, давая его, Хистория лишь множит жесткость; она прекрасно понимает, как это работает внутри него, что станется с их и без того паршивом миром — она знает, что они оба за люди и не стесняется это демонстрировать. В предложении этом сквозит лишь ненависть, и хотя Леви знает, как глупо надеяться на любовь, менее паршиво от этого не становится. Он застывает между иллюзорной надеждой и правдой, раскрывшей перед ним объятия. Он же не всесильный, чтобы эту правду игнорировать. Хистории его нерешительность не на руку: она не предлагала бы, если бы не была полностью уверена в своей победе. Хистория знает, как подтолкнуть людей к нужному решению. — Леви… — она слабо касается губами его челюсти, произносит его имя как молитву, а не как проклятие. Всё в ней меняется, и жестокость во взгляде она прикрывает налётом деланного вожделения и такого же фальшивого обожания. Леви вслух её хвалить не станет, но она ужасающе талантливая актриса. Это ее притворство окончательно убеждает его в том, что он и так знал: он готов мириться с чем угодно, лишь бы получить своё. Леви сгребает её в охапку, и она хохочет. Можно даже представить, что не злобно и торжествующе, а заливисто, по-доброму. Он целует, как если бы его поцелуи обладали целебной силой, могли исправить хоть толику того ущерба, следы которого видны теперь у неё по всему телу и не видны (но ощущаются) в душе. Это тоже обман: исправить сделанное невозможно. Но если Хистория способна сделать вид, то чем он хуже? Не сойдёт за нежного любовника, так хотя бы скажет, что пытался. Только раскаяние, когда он зализывает порезы, раскиданные по бёдрам, сцеловывает синяки и царапины с фарфоровой кожи, всё равно искреннее. Оно ничего не исправит, но оно есть. Впрочем, Леви забывает, за что просил прощения, добравшись до губ Хистории, с которых ради разнообразия не слетают злобные ремарки. Тело её реагирует на его действия удивительно адекватно — Леви бы не удивился, если бы Хисторию вывернуло после первого же поцелуя. Но Райсс будто умеет себя уговорить: позволяет ему всё, как и обещала, и ничто в ней не выказывает сопротивления. Услужливо подставляется, раскрывается перед ним, и Леви не приходится проводить долгие часы между её разведённых ног, вылизывая, просто чтобы королева намокла. Она даже гладит его по волосам поощрительно, когда язык его находит особенно чувствительные места. Она умеет обманывать мастерски: он знает, что ещё чуть-чуть и забудет про эту сделку, забудет, что был уговор, и будет забывать каждый следующий раз, а Хистории только это и надо — каждый раз она будет напоминать, обрушивая на землю, каждый раз будет одинаково болезнен. Леви надо решить, сможет ли он на это пойти, сможет ли позволить себе жить во лжи, обманываться вот так бездарно — дороже ему правда или собственные желания? Но он решил ещё в тот момент, когда она впервые пояснила — что толку врать себе? Потому что Хистория права, он не хороший человек. Он всю жизнь живёт в жестокости. И его устроит, если жестокость разбавится чем-то, пусть и на мгновение, пусть притворным. Его устроит, если он получит своё так — на то и был королевский расчёт, вероятно. Удивительно, что Хистория знает его так хорошо и при этом не понимает совершенно. Леви даже не уверен, что она способна осознать, что именно он к ней чувствует. Протискиваться в Хисторию приятно: узко и туго, медленно. Недостаточно медленно, потому что как зубы ни сжимай, а всё равно хочется размашисто, рывком, до хлопка. Леви сам удивлён, что держится, что у него хватает галантности остановиться, взглянуть на Хисторию, раскинувшую руки по простыне, сверху и спросить: — Больно? Ему кажется, что больно. Вид-то она может сделать любой и обмануть даже себя до известной степени, но тут такое дело, что тело тоже знает свой предел. Иногда оно способно действовать без мозга, а иногда мозг мешает идеальной работе. Хистория не сжимает ноги и никак ему не препятствует, но что-то сжимается у неё внутри. Не физически, но Леви всё равно ощущает это противодействие. Будто вся она обращается в один крик: «Пошёл вон из меня!» Какая-то глупость, честное слово, но с этой мыслью Аккерман не может ничего поделать. Она тревожная и ненавистная. А затем королева улыбается, и притворство за её улыбкой разглядеть может только тот, кто ищет. — Конечно нет, всё чудесно. — Мне продолжать? — он знает ответ, знает, что это однозначное «нет», если они честны друг с другом. Но она ведь согласилась врать, обещала дать всё, о чём он попросит. И он не станет мешать ей играть и эту роль так же безупречно, как все прочие. Разве что она захочет сама выйти из образа. — Да, — отзывается Хистория вместо этого. Леви не двигается — смотрит. Хистория безошибочно угадывает молчаливое требование, угадывает, что теперь её никто щадить не будет, если она не станет о пощаде умолять. — Да, пожалуйста, Леви, — упрямо гнёт своё. Выходит у неё удивительно правдоподобно. Со следующим движением Леви сам себе завидует. Наклоняется к ней, тут же оказываясь в плотном обхвате из рук и ног, словно Райсс действительно хочет держать его поближе. Леви, пытаясь удержать на одной руке (и во вменяемом состоянии), второй трогает всё, до чего способен дотянуться. Жадный до шансов, не умеющий упускать возможности, он забирает всё, что дают. Хистория ведь политик — мало ли, в любую секунду передумает. Но Райсс, кажется, не из того теста: она опрокидывает его на спину, седлает, даже под притворством не желая оставаться безынициативной. Леви рад. Он бы потрудился за двоих, если бы пришлось, его бы не смутило даже, лежи она просто смирно (Хистория бы осталась Хисторией в любом случае, а он именно её и хотел), но то, что она хоть чуть-чуть остаётся собой — гораздо приятнее, гораздо интереснее, гораздо желаннее. Он бы согласился и на малое, но Хистория, видимо, не понимает, сколько даёт. Не понимает, что он бы и больше отдал. Звание, руку, голову — честь и достоинство по сравнению с этим сущий пустяк. Её непонимание Леви на руку, поэтому говорить ей он не собирается. Не сейчас — точно. Не когда перед глазами мельтешит небо в звёздах и бездонный океан. Леви не контролирует себя точно так же, как не контролировал пару часов назад в чужом замке. Хистория обволакивает тем крепче, чем грубее, чем ненасытнее он делается, будто предупреждает, что бояться нужно не его резкости и силы, а того, что она сделает с ним после — возмездие наступит, стоит задержаться внутри дольше положенного. В ту самую секунду, когда будешь хватать звёзды с неба — этот момент она выберет, чтобы напомнить обо всех грехах. Ни один не забудет, любым воспользуется. Правда, эта угроза и ей кое-чего стоит: Леви может догадаться, что ей приятно. Может, не так, как ему, потому что его «приятно» на совершенно другом уровне, не только во всём теле, но в мозгу, в сердце, в душе, если предположить, что она у него есть. Его «приятно» — это ощущение счастья. «Приятно» Хистории — это скомканные стоны, стекающая по бёдрам влага, затуманенный взгляд и очень рваный, но настырный, целеполагательный ритм. Леви ловит её за плечо, встряхивает, привлекая к себе внимание и рассеянный взгляд, требует смотреть на него. — Если собралась кончать, то без симуляций, поняла? На её лице читается неудовольствие. Словно она очень хочет заметить, что ему не удасться заставить её испытать наслаждение по-настоящему. Но Райсс знает, наверное, что это неправда, вот и не врёт лишний раз: одно дело, когда ложь ради цели, другое — когда она не имеет смысла и значения. Такая ложь Хисторию не интересует. Леви, слава Стенам, знает, что её заводит больше всего; ему кажется, она могла бы кончить, просто зная, что он вскоре будет страдать. Но это принесёт ей удовольствие попозже, сперва они оба удовлетворятся другим. Он садится под ней, сбивает тот темп галопа, к которому Хистория уже приноровилась, и не даёт ей самовольничать, обхватив обеими руками за талию, прижав ближе — теперь то, что она сверху, совершенно ничего не значит. Леви находит какую-то прелесть в этой неостроумной метафоре их социальных ролей в том числе. Хистория опирается на его плечи, не мешает двигаться, не препятствует новому уровню близости. Леви не уверен, что это тоже заслуга её актёрских талантов: не похоже, что она вообще хоть что-то соображает. Жаль, что этот момент на глобальной схеме вещей на самом деле ничего не значит. Воздух в комнате становится всё горячее, тело — всё легче. Они оба так стонут, что кто-то из соседей бьёт в стенку кулаком — Леви только тогда вспоминает, что они даже близко не в безопасности, что он притащил королеву в какую-то задрипанную гостиницу и они трахаются на простынях сомнительной свежести. Хистория, кажется, действительно умеет заставить людей выпадать из реальности. — Как ты хочешь? Хочешь, давай вместе? — сбивчиво, с паузами на вдохи выдыхает Хистория ему в ухо. Сколько же в ней упрямства, если она даже сейчас способна держаться за свою месть, оставаться верной цели? Леви хочет так, как точно нельзя, хочется потерять бдительность и позволить себе всё — даже за черту. Со сдавленным мычанием через усилие выскальзывает из её хрупкого тела, пока Хисторию накрывает волнами, и через мгновение тоже кончает. На простыни всего лишь, но ему ли теперь жаловаться? Потолок плывёт перед глазами. Леви целует Хисторию в плечо, прежде чем снять её с колен и рухнуть на кровать. — Ты можешь сказать, — отдышавшись, разрешает он в порыве обожания к человечеству. Он не хочет забирать всё себе. Пусть она тоже немного повеселится. — Правду. — Горите в аду, — улыбается Хистория, укладывая голову ему на плечо. Леви машинально обхватывает её под спину. Наверное, он сможет научиться пропускать подобное мимо ушей — он никогда не был чувствителен к словам.***
Леви никак не может привыкнуть, что Хистории хватает наглости общаться с ним на публике так, будто он её фаворит. Он как-то не ожидает, что она будет теперь держать свой фарс перед всеми — закрытых дверей ему бы хватило. Но Хистория остаётся в образе 24 часа в сутки: и когда он приходит к ней ночью, нарушая все мыслимые законы, и когда они пересекаются днём. Даже перед аристократами, даже перед начальством, даже перед армейскими — даже перед 104-м. Перед всеми теми, кто всегда видел и догадывался, кто переживал за него в его нездоровой привязанности, кто думал, что у него нет ни шанса. Хистория отвечает ему показной, но очень убедительной взаимностью перед всеми этими людьми, и Леви не находит причин назвать этот свой выбор неправильным. Даже если на людей в целом и их мнение ему наплевать, тут вдруг он проявляет неожиданное тщеславие. — Не переживай ты так, Конни, с вами же капитан Леви, ничего не случится, — успокаивает Её Величество перед ужасно рисковой операцией. Ханджи глядит на неё поверх очков как-то неодобрительно. — Присмотрите за ними, сэр, — улыбается Хистория, и если не знать, то улыбка эта нежна. — И чтобы вернулись. Живым… — многозначительную паузу, Леви может поклясться, в состоянии расшифровать только он. Она кладёт ладонь на лацкан его армейского плаща, приглаживает, держит добрых четыре секунды, — недовольные взгляды камердинера и начальства прожигают в них дыру, — а затем выходит, ни с кем больше не прощаясь. Зои закатывает глаза, бывшие кадеты подлетают к нему. — Что вы с ней сделали, сэр? — любопытствует Спрингер. — У вас что, секрет какой-то есть? Поделитесь, а! — Ты дурак? — кидает ему Леви мрачно, и это риторический вопрос. Потому что все секреты нынче у Хистории. А ещё потому, что знает: однажды молчаливое пожелание королевы сбудется. «Возвращайтесь мёртвым, будьте добры», — воркует Райсс в его голове. И её приказ исполнится непременно. А до этого они будут мучиться. «Несчастье компанию любит», — думает Леви привычно равнодушно и спокойно ждёт следующего сеанса мести, когда иллюзия Хистории станет ещё более реальной.