Мир без Виндена

С тех пор, как Ноа спас его, вытащив из петли — жизнь стала чудовищно монотонной и бессмысленной. Нельзя сказать, что Йонасу это не нравилось — нет, конечно же, воспаленное раз за разом прокручивающимися надоевшей пластинкой мыслями — как все изменить? когда все изменить? что является первопричиной? — сознание отчаянно нуждалось хотя бы в небольшом отдыхе; но вместе с тем гнетущее чувство собственной бесполезности, беспомощности — и еще много чего «бес» — словно бы тяжкой гирей висело у него на шее, все чаще заставляя сутулиться, потупив взгляд. Йонас пытался хотя бы на немного отвлечься от чувства вины совершенно обычными, повседневными вещами: делал совместные короткие вылазки за едой; читал украдкой вынесенные им пьесы из дома Марты; и — хотя ему это не хотелось признавать — с каким-то особым удовольствием пытался разобраться в запылившихся механизмах оставленных прежними владельцами на грязных обочинах Виндена машин. Он оправдывал это желанием понять, как работают созданные рукой человека сложные, многогранные механизмы — такие же запутанные и неоднозначные, как и машина времени — но в глубине души осознавал, что в то же время это было жалкой, отчаянной попыткой ухватиться за что-то старое, давно знакомое, а теперь так и норовящее навсегда ускользнуть из его жизни. Ещё до того, как все полетело к чертям собачьим — а Йонас мог назвать точную дату — он начал учиться в автошколе. Тогда это почему-то представлялось ему чем-то безусловно важным — отправной точкой вступления во взрослую, совершенно иную жизнь. Йонас отчетливо помнил попытки отца помочь в подготовке к вождению: выезд на безмолвные загородные винденские дороги (казалось, в этот город никто никогда не спешил), короткие смешки и отеческие похлопывания по плечу — молодец, справился с поворотом. Йонас почти отсчитывал дни до предстоящего экзамена и получения заветной корочки с чередой лаконичных, строгих букв «führerschein». Было смешно вспоминать, что он мог так по-мальчишески наивно желать чего-то настолько простого, глупого. И было так отчаянно стыдно пытаться вновь ощутить хотя бы часть тех утраченных юношеских эмоций. Йонас почти не общался с Ноа и Элизабет — хотя они и ночевали бок о бок в пещере — он вообще старался игнорировать их присутствие, и как можно незаметнее отлучаться на целый день. Ноа совершенно точно не был доволен таким положением дел: но, боже, Йонаса меньше всего заботили чувства поехавшего фанатика с промытыми — подумать только — культом путешествий во времени мозгами. В компании Ноа и Элизабет он чувствовал себя так, словно бы ему вновь четырнадцать и он ловит на себе осуждающие взгляды компании ровесников из-за того, что до сих пор ездит закупаться шмотками со своей матерью — которая, блять, именно в такие моменты могла внезапно проявить ниоткуда взявшуюся любовь к нему, нелепо схватив за руку или погладив по щеке. Йонас, конечно, давно не рассчитывал на то, что в его жизни будет что-то нормальное, но они — нет, вернее, только Ноа — был чем-то слишком странным и неприятным даже для такого, как он. Перед Элизабет Йонасу было даже стыдно: за свою слабость, за малодушие — но он действительно больше был не в силах что-то сделать. Именно поэтому, стоило только слабому, акварелью размытому свету появиться на утреннем винденском небе — Йонас, поплотнее прикрыв нос шарфом и привычно стараясь ступать как можно тише, не задев пожухлых осенних листьев, пытался уйти незамеченным с места их ночлега. Всего несколько дней назад он заприметил совсем новую, укрытую на обочине дикой гущей деревьев, тойоту — которая, в отличие от всего попадавшегося ему до этого барахла, не нуждалась в ремонте. На ней можно было доехать до самых окраинных домов Виндена — и попытаться найти что-то хотя бы отдаленно похожее на еду, запасы которой катастрофически истощались с каждым днем — дошло даже до драки: Йонасу показалось, что Ноа берет сверх обусловленных ими порций. Нет, на самом деле, он знал, что это не так — но, кажется, из-за постоянной хаотичности мыслей, вопросов, попыток что-то решить и предпринять, Йонас постепенно терял рассудок, слабо контролируя свои эмоции. Всё казалось каким-то смазанным, нереальным, размытым — тусклый и отвратительный акварельный пейзаж, один из тех, что рисовал его отец в свои самые темные периоды. Хуже всего, что этот Ноа всегда сохранял абсолютно покорное, спокойное и безучастное выражение лица — даже когда Йонас в порыве злости разбил ему нос. Ладно, если быть совсем честным — Йонаса вообще не волновал вопрос пропитания. Он просто хотел почувствовать себя нормальным, избавиться хоть на секунду от поглощающего омута вины и — совсем непомерной для него — ответственности за других: потому что Йонас совершенно точно зашел в тупик и не знал, что делать дальше. Внутри машины почему-то было еще холоднее, чем снаружи: облокачиваться на ледяную кожаную обивку водительского сиденья было очень неприятно, особенно учитывая то, как прохудилась куртка Йонаса, но от мысли, что он сейчас сможет просто проехаться по улицам Виндена — так, как это делал раньше — появилась какая-то нелепая, кратковременная щенячья радость. — Ты куда? — как всегда ничего не выражающий голос Ноа словно бы оборвал что-то внутри. Если этот ублюдок что-то и умел делать хорошо — так это без единого выдавшего бы его шороха незаметно появляться в самый неподходящий момент. И смотреть — таким же стальным, непонятным, как и его голос, нечитаемым взглядом. Ноа явно торопился, когда шел за Йонасом — его красный шарф был крайне неаккуратно повязан, не закрывая нос и рот, а сбившись грязной тряпкой под острым подбородком.Он лениво облокотился на открытое окно машины — но эта ложно расслабленная поза не могла обмануть Йонаса: он видел, как напряжены были пальцы, готовые в любой момент ухватить его, как поджаты были и без того тонкие, как нить, губы. — Ты же знаешь, что обещал мне — и не можешь просто так сбежать куда-то. Йонасу даже стало смешно: во-первых, он ещё ничего не обещал Ноа; во-вторых, он сейчас вполне мог просто завести машину и резко тронуться — проблемы от этого были бы только у слишком крепко вцепившегося в боковое окно Ноа. — Не волнуйся, я помню про твой рай, — кивнул Йонас. — Возможно мы даже прямиком туда попадем, если сдохнем без еды. Но мы еще не проверяли дома на отшибе — туда пешком сложно дойти — ну, там жили эти, как их… а, ну ты все равно не знаешь. Йонас все это время неотрывно смотрел на Ноа — поверит ли тот ему или нет. В целом, он ведь почти не соврал: и такая мысль у него была в том числе. Кажется, Ноа даже не пытался усомниться в его словах — ах, ну да, потому что почти не разграничивал Йонаса и Адама — лишь неясно махнул рукой и приблизил свое лицо совсем вплотную: — Он говорил, что ты всегда пытаешься все взять на себя. Но ты должен был сказать мне и Элизабет. Эта фраза почему-то прозвучала немного жалко: уже больше как просьба не делать так впредь. Ноа кивнул куда-то в сторону лесного массива, за которым, наверное, скрывалась пещера, и уже совсем тихо продолжил: — Сейчас схожу за Элизабет, чтобы мы вместе, ну, как обычно. Так безопасней, я уже говорил. Безопасней — такое лукавое и неподходящее слово, чтобы использовать его в той ситуации, в которой они оказались. Разве имела смысл эта безопасность теперь, когда — совершенно точно — все их действия, все слова были заранее предопределены? Разве может безвольная марионетка времени — жалкая тряпичная кукла — мечтать о том, что бы в конце концов оно не разорвало ее на лоскуты? Обычно они делали непродолжительные вылазки за едой все вместе — из-за больших расстояний и соображений пресловутой безопасности им удавалось дойти только до тех домов, которые располагались на ближайшей от пещеры границы города — путь до противоположной окраины Виндена представлялся слишком длительным и тяжелым для пешего похода. Более того, это неизбежно бы вынудило их минимально наполнять рюкзаки найденными консервами и прочей едой сомнительного качества: тяжело возвращаться. Сейчас же, воспользовавшись машиной, они, наверное, успели бы добраться туда за час-два — и полностью забить багажник пропитанием. Йонас разочарованно выдохнул — попытка хотя бы немного побыть одному окончательно и с треском провалилась. Йонас и сам бы тогда не смог себе ответить, почему все же решил остаться и ждать, когда Ноа приведёт Элизабет — возможно, причиной тому было желание уберечь сестру его школьной подруги — ну, не оставлять же ее одну с чокнутым оккультным фанатиком, в самом деле? Вся радость, которая успела было появиться от его глупых мыслей и желаний, теперь давила чувством стыда: как он может желать чего-то такого глупо человеческого, когда Марты больше нет — никого из близких больше нет — и это его вина. От неприятных мыслей Йонаса прервал глухой хлопок открывающейся двери: Элизабет юркой маленькой лисицей запрыгнула на заднее сиденье, с сомнением уставившись на него широко распахнутыми глазами — странно подумать, но теперь она доверяла едва знакомому ей Ноа куда больше, чем Йонасу. Ноа очень аккуратно, словно боясь, сел на переднее сиденье: ближе, чем это было бы комфортно Йонасу. Это все было до смешного похоже на какую-то семейную поездку до торгового центра: Йонас мог бы поклясться, что чувствовал себя совершенно так же в те редкие моменты, когда его ненавидящий людные общественные места отец все же соглашался присоединиться к ним с матерью, чтобы поехать за очередными ненужными тряпками или мебелью для дома. Йонас почти не заметил, как у него в совсем не подходящем ему родительском тоне вырвалось: – Ремни пристегнуть не забудьте. Я права так и не получил. Элизабет, даже не глядя, привычным движением рук застегнула ремень. И только Ноа как-то очень потерянно смотрел на Йонаса, словно не понимая значения его слов. – Блять, — слабо рассмеялся Йонас. — Ну да, какие ремни безопасности в твоём времени. Не двигайся. На самом деле это было немного неловко – ему пришлось почти обнять Ноа и уткнуться лицом куда-то в его плечо, чтобы нащупать, а затем и застегнуть ремень. Ещё более неловким это стало из-за того, что все это время Ноа дышал ему куда-то в затылок. А ещё Ноа улыбался, но этого Йонас уже не видел. Улыбался, потому что смог его рассмешить; и потому что — хотя ему не хотелось этого признавать — не в первый раз поймал себя на мысли, что, Йонас, наверное, красивый: рассветное солнце выделяло на его бледной, словно прозрачной коже почти каждую из мелких, золотых веснушек — так, что их можно было пересчитать, одну за другой. У Йонаса была какая-то тёплая внешность, контрастирующая с его потухшими глазами и общим увядающим видом. Нет, Йонас был даже очень красивым — Ноа заметил это ещё тогда, в темноте комнаты для постояльцев таверны. Он даже наблюдал за Йонасом все время, пока тот спал: и ему почему-то было странно приятно. Но, Боже, это было совсем неправильное чувство — Ноа оно, конечно же, не нравилось — такое точно не одобрялось ни в одном священном писании. Ноа думал: знал ли об этом тихом, щекочущем чувстве старший Ноа? Смотрел ли он на Йонаса теми же глазами? Видел ли, как Йонас страдает, и был не в силах ему помочь? Ноа помнил, что они должны будут стать друзьями: пока один не предаст другого — но то, как Йонас отчаянно игнорировал его присутствие, с какой неприязнью и пренебрежением обычно обращался к нему, заставляло усомниться. Может быть, временные циклы могут немного — незначительно — меняться? — Готово. Запомнил, как? — лицо Йонаса разделяло какие-то пару жалких сантиметров от Ноа, так, что на коже ясно ощущался каждый его вдох и выдох. — Да. Элизабет, все это время пристально наблюдавшая с заднего сиденья, наконец-таки тоже глухо рассмеялась, привлекая к себе внимание — и жестами показала Ноа: «ты смешной, даже дети это умеют». Наверное, подумал Йонас, она еще не понимает откуда Ноа. Ехать оказалось очень легко — легче, чем когда ему приходилось постоянно держать в голове многочисленные правила, высматривать каждый знак и волноваться о том, у кого приоритет на дороге. Йонас даже не смотрел на спидометр — какая уже, блять, разница, когда на дороге все равно никого не встретишь. Он хотел было еще немного прибавить скорости — так, чтобы влажный октябрьский воздух сильнее бил по растрепавшемуся шарфу — но заметил, как Элизабет испуганно оторвала взгляд от своей книжки и смотрела то на Йонаса, то на зеркало заднего вида, в котором отражались все быстрее убегающие деревья, готовая вот-вот вцепиться в плечо Ноа: ей было страшно. Ноа, наверное, тоже было страшно: он был бледнее, чем обычно — но в любом случае, вида старался не подавать. — Прости, — обратился к Элизабет Йонас, поправив зеркало заднего вида так, чтобы она могла отчетливо видеть его губы. — Слушай, помнишь ту семью, которые переехали в Винден пару лет назад? У них еще девчонка была, примерно твоего возраста. Может найдем там что-то особенное и тебе, ладно? Дорога оказалось действительно очень короткой: даже неловкой тишиной повисшее в салоне молчание, которое лишь изредка прерывалось недовольным сопением Элизабет, когда ей не нравилось что-то прочитанное в книге, не создавало обычного в таких ситуациях ощущения растянутости времени. Они вышли возле приземистого грязно-желтого двухэтажного дома с вычурными резными окнами — явно говорящими о том, что некогда проживавшая здесь семья обладала не только приличной суммой денег, но и крайне дурным вкусом — и Ноа, держа Элизабет за руку, нелепо остановился прямо напротив дверей, то ли ожидая каких-то указаний от Йонаса, то ли не решаясь зайти в незнакомый дом. Йонас зашел первым: с силой распахнув дверь, так, что она гулко стукнулась о стену и тут же отскочила назад, чуть ли не ударив заходящего следом за ним Ноа по носу — его спасла только инстинктивно выставленная вперед рука. — Йонас! Но он уже вообще никого не замечал: как-то слишком поспешно ходил из одной комнаты в другую, оценивал, рассматривал. В целом, это был типичный дом, каких в Виндене было много: небольшая мрачная кухня в серо-белых тонах; гостиная с двумя некогда дорогого вида белыми кожаными креслами, характерно ободранными по краям — видимо, у хозяев были домашние животные; две спальни: одна на первом этаже, другая на втором; несколько ванных комнат. Кровати в спальне первого этажа были раздельными: видимо, это действительно была одна из типичных винденских семей, где взрослые оставались рядом только ради детей. Йонаса всегда бесила эта бессмысленная формулировка: от нее веяло каким-то жестким обманом — точнее, наебаловом — потому что заботы о детях тут было меньше всего. По крайней мере, если бы они действительно заботились о своем ребенке, то явно не выбрали бы Винден для переезда. Но на фотографиях, тут и там расставленных — на полках, столах, прикроватных тумбах — они, конечно, улыбались так широко, так безмятежно и по-идиотски счастливо, как могут только семьи из рекламы йогуртов. Ладно, подумал Йонас: он ведь злился только потому, что и сам в такой жил. От изучения домашней обстановки и поиска чего-то пригодного для перевозки и использования Йонаса прервал шум: сначала он испугался, услышав чужие незнакомые голоса, но, вслушавшись, нашел в них холодный, слишком выверенный и немного наигранный оттенок — такой, с которым говорили только актеры озвучки зарубежных сериалов. Кто-то попытался включить телевизор — и более того, он, блять, работал. Когда Йонас, раздраженный и уже готовый ругаться, зашел в гостиную, то увидел Элизабет: впервые за долгое время радостную, глупо улыбавшуюся, глядя в экран. Это был популярный подростковый сериал, так и пестрящий яркими неоновым цветами и гипертрофированными, немного гротескными образами: первые наркотики, первая любовь, первый секс — Йонас сразу же его узнал. — Тебе еще нельзя такое смотреть, — Йонас снова заметил родительский, нравоучительный тон в своих словах, но это уже не казалось лишним. — Ну серьезно, выключай. Элизабет, не готовая так быстро отступать, обиженно повернулась в его сторону, глазами ища Ноа — вдруг он поддержит? — и жестами показала: «это же сериал с Нетфликса, почему нельзя?». — Боже, ну и что, что сериал с Нетфликса. Ничего это не меняет — выключай, — настаивал на своем Йонас. Не то чтобы теперь, в таком мире и такой обстановке увиденное на экране могло как-то негативно повлиять на Элизабет, но Йонасу все равно это казалось неправильным. Возможно, его занудство в какой-то мере придавало кратковременное ощущение нормальности в их жизни. — Сериал Нетфликса, — все это время стоявший рядом молча, а теперь пробуя новые слова на вкус, перекатывая их на языке, повторил Ноа. — Это имя? Элизабет задрожала — от смеха — прикрывая рот рукой и переводя взгляд то на Йонаса, то на Ноа: она явно хотела что-то сказать, но не могла. Именно вот так, когда она, смеясь, щурила глаза и морщила нос, Элизабет больше всего была похожа на лисичку: такую же маленькую и хитрую, как та, что была на ее шапке. — Это стриминговый видеосервис. Ну, там обычно смотрят сериалы, — последнее слово Йонас произнес по буквам, словно бы это могло облегчить понимание. — Сериалы? — Ноа показался Йонасу совсем смешным, похожим на первоклассника, который не подготовился к уроку, и теперь стоит растерянный, пытающийся быстро сообразить, придумать что-то, но все никак — из-за чего Йонас не удержался и прыснул. Конечно, растерянность Ноа можно было объяснить: оба слова являлись заимствованиями из английского языка и появились в немецкой речи относительно недавно. — Ну, это вроде как фильм, только из множества частей, которые выходят по определенному графику, — развел руками Йонас. Ноа потупил взор: ему было почему-то стыдно ощущать себя глупым, чего-то не знающим, вот так вот стоя прямо перед Йонасом. — Давайте сначала найдем еды и загрузим все в машину, — перевел тему Йонас. — Потому что если мы не успеем до темноты, то придется переночевать тут. Я никогда в темноте не пробовал ездить и что-то может пойти не так. Но все пошло не так еще раньше: Ноа почему-то слишком долго и щепетильно копался в кладовке, размышляя брать что-то или нет, а потом так же медленно нес скинутые в картонные коробки консервы до авто; Элизабет, которая должна была помогать Йонасу на кухне, постоянно отлучалась куда-то: а потом возвращалась в новой одежде или с следами неаккуратно смытой помады на губах — она, должно быть, как и всякий ребенок, пусть и попавший в необычные условия, воспринимала это больше как игру. Поэтому, когда за окном стало уже совсем темно, Йонас тоже перестал пытаться сделать все как можно порасторопней: только иногда укоризненно поглядывал на Элизабет. — Остаемся? – полувопрос, полу-утверждение, обращенное к Ноа, пытающемуся не споткнуться на скрипучих деревянных половицах прихожей, чтобы загрузить очередную коробку в багаж. — А, как скажешь. Водишь же здесь только ты. Элизабет, чутко следившая за их разговором, похлопала Йонаса по плечу, чтобы он обратил на нее внимание, и жестами показала: «я хочу занять ту классную комнату на втором этаже, только одна, можно?». Йонас очень плохо понимал язык жестов — чего нельзя было сказать о Ноа, который сразу же ответил ей выверенными и аккуратными движениями рук: «да, но пообещай, что ты будешь очень, очень шуметь — чем угодно — если что-то произойдет?». Йонас не понял, что Ноа ответил Элизабет, хотя мог бы повторить каждое движение, которое сделал тот — только вряд ли бы у него вышло так красиво, как это делал Ноа. Лицо Элизабет озарилось искренней улыбкой — радостно хлопнув в ладоши, она, чуть ли не смахнув микроволновку со стола, сорвалась в сторону лестницы. — И ты ей разрешил? — Ну, мне хотелось ее обрадовать. Тем более, если кто-то зайдет, то нам будет очень хорошо слышно, — кивнул куда-то вниз Ноа. Ах, да, тупые деревянные половицы. Скрип такой, что сейчас было слышно каждый шаг Элизабет на втором этаже. — Тогда я тут закончил, — подытожил Йонас. — И первым выберу себе кровать. Йонасу так и хотелось пошутить — мол, когда придешь, не шуми: понятно, что это было невозможно на таких скрипучих половицах — но, черт, этот сукин сын действительно всегда мог подобраться так, что и не заметишь. Йонас мог поклясться — из Ноа вышел бы идеальный киллер.

***

Когда Йонас все же лег на кровать, он не почувствовал ни капли усталости — только в голове была приятная пустота, и это ощущение хотелось задержать, запомнить. Тем не менее, он и не заметил, как интерьер образцового винденского дома растворился, сменившись на другой, родной: но с примесью горя, смерти и боли. И теперь кровь была на руках Йонаса, его одежде, лице — пятно на ее груди растекалось, становилось все больше, и Йонас ничем — ничем! — не мог помочь. Блять, когда же это перестанет повторяться: не только в этом ебаном цикле, но и каждую ночь. Тяжелый, словно бы чужой крик — но это совершенно точно был его голос — разбудил Йонаса. Совладать с дыханием все никак не получалось: сбивчивый, неровный ритм с хрипом вырывался из груди. Йонас почувствовал, что за ним кто-то наблюдает — и судя по всему давно. Страх ледяными щупальцами пробежался по спине — повернуться в ту сторону было невыносимо сложно, шея не слушалась, точно окаменев — наконец, размытый спросонья силуэт постепенно начал складываться в цельную картинку, и Йонас понял, что это Ноа сидел на кровати напротив и все еще не спал:  — А, блять, — выдохнул он. — Это напрягает. Ты чего? На часах было уже полвторого ночи, а значит, он проспал примерно четыре часа. Ноа как-то очень заметно стушевался и неопределенно развел руками: — Ну, кто-то должен следить за безопасностью. Йонас уже не скрывал раздражение — он думал, что все это благосклонное отношение Ноа к нему вызвано лишь какой-то совершенно болезненной, раболепной верой в рай, обещанный Адамом — которым Йонас ещё не был, которым Йонас никогда не станет. — Сам же говорил: я есть в будущем, значит сейчас умереть не могу. Что может произойти? — Может быть, так вышло только потому, что я всегда за этим следил, — безразлично бросил Ноа. Йонас какое-то время смотрел на его серьезное лицо: аккуратное, с какими-то тонкими и мелкими — можно было бы сказать, что женскими чертами лица, если бы не четко очерченные высокие и острые скулы. В нем было что-то красивое, но не той мягкой и расплывчатой, недосягаемой красотой, как у Марты — это была очень грубая, прямая и простоватая красота. — Ну да, временные парадоксы, классно, — наконец выдавил Йонас. А затем, нахмурившись и дернув плечами, словно бы пытаясь отогнать неприятную мысль, которая внезапно пришла в голову, продолжил: — А, или ты боишься, что я свалю? Ноа покраснел — Йонас даже на секунду подумал, что ему привиделось, потому что он никогда не видел настолько яркого проявления эмоций от того — и слишком поспешно ответил: — Нет, я и утром сегодня не об этом думал. И добавил уже почти шепотом: — Я наблюдал за тобой. Ну, давно уже. И словно бы поняв, как это двусмысленно прозвучало, поспешно продолжил: — Не пока ты спал, а во все те моменты, когда ты отлучался. Адам говорил, что я должен буду тебе помочь — и, честно, мне кажется — я раньше не понимал — но теперь знаю, о чем была речь. Йонас, сколько не пытайся от всего убежать и отвлечься — не получится, правда, я знаю. Он нахмурился и неопределенно повел бровью, словно желая рассказать что-то еще, но сомневаясь, что это стоит того: — Ты… когда-то ты сказал мне сделать то, чего я никогда бы в жизни не хотел делать. И это преследует меня. Но, знаешь, что? Ты еще сказал: только так, повторяя весь цикл до нужной поры, мы сможем спастись. Ты обещал мне… — … рай, где нет места ни боли, ни печали, все сделанное при жизни — прощено, а все умершие — живы, — резко закончил за него Йонас. — Блять, да сколько раз еще повторить: это не мои слова, я — не он. Ноа выдохнул — тяжело, надсадно — переживая, что опять попал не туда, не смог донести своих мыслей. — Хорошо, Йонас. Я знаю немногим больше твоего — лишь говорю, что ты не должен вот так сдаваться. Ноа мог бы еще много ему сказать: о том, что с тех самых пор, как встретил его, все чаще думал не о спасении жителей проклятого Виндена, застрявшего на стыке временной петли, не о прекрасном-рае-для-всех-и-каждого, а о том, как бы помочь Йонасу хотя бы одну ночь провести без повторяющихся кошмаров — разрывающих тишину его хриплым, плачущим криком: — Марта. Нет, дело было совсем не в том, что он называл ее имя — хотя это и вызывало какое-то тихое, скользкое, сворачивающееся ледяным клубком неприятное чувство внизу живота — Ноа просто хотел хоть как-то успокоить Йонаса, показать, что не все еще утеряно, и ему есть на что опереться. Ноа мог бы еще много ему сказать, но знал, что просто не имеет права — вдруг это бы усложнило и без того запутанную чужую жизнь? — Ты странный, и я иногда тебя вообще не понимаю, — уже без капли раздражения продолжил Йонас. — Но может мы и правда могли бы стать друзьями. И уже немного увлеченно, словно делясь каким-то секретом, продолжил: — Когда я потерял еще и Марту… это все стало таким бессмысленным, понимаешь? Ноа, до этого спокойно сидевший и опиравшийся спиной о стену, разглядывая потолок — все что угодно, лишь бы не смотреть опять на Йонаса — взволновано поднялся с кровати, парой шагов сократил дистанцию между ними и сел на пол — у края кровати Йонаса. Со стороны, наверное, это смотрелось странно — Йонас, с немного потерянным выражением лица лежащий на боку, сопровождающий свои слова медленным и короткими жестами, и Ноа, сидящий возле него, по-турецки скрестив ноги, чтобы их лица находились примерно на одном уровне. Ноа почувствовал, что Йонас словно бы впервые стал открываться ему — да, даже эта короткая фраза была самым настоящим откровением: до этого скрывавший свои эмоции и переживания, сейчас Йонас выглядел непривычно беззащитным, запутавшимся — отросшие пряди спадали на лицо, но он даже не пытался их убрать — все это придавало ему еще какой-то более лихорадочный, болезненный вид. Все то же старое, неправильное чувство переливалось где-то в груди, и ниже: Ноа хотелось быть ближе — быть ближе, и гладить его по соломенным, густым волосам; быть ближе, и пересчитывать каждую веснушку на аккуратном лице (даже не верилось, что такие могут вообще быть у людей — нет, он словно бы был нарисован кем-то), быть ближе, и обнимать за острые вздернутые плечи. — Как будто бы это не я вытащил тебя из петли, — ответил Ноа: мол, да, понимаю, о чем ты. И выжидающе посмотрел: продолжит говорить или нет? правильные ли слова он подобрал? — Да, — односложно ответил Йонас. Откровение прервалось, не успев начаться: Ноа так и не понял, что сделал не так, почему спугнул уже доверившуюся ему пташку: казалось, протяни руку, и сможешь поймать — но в последнюю секунду она только бьет крыльями, обдает холодным воздухом. Йонас в странном, ему самому не понятном порыве первым выставил вперед ладонь — он, наверное, везде пытался быть первым — неуверенно провел ей по волосам Ноа, и тот вздрогнул. Обычно тускло-серые, спутанные волосы теперь выглядели немного длиннее: Ноа явно успел воспользоваться ванной — от него даже пахло какой-то смесью стирального порошка и цитрусов. Этот идиот ведь действительно мог помыть голову стиральным порошком, подумал Йонас, он же совсем ничего не понимает в новом времени. Йонас невесомо касался пальцами его щеки, бегло очерчивал острый нос. — Прости, что я тебе тогда вмазал, — но в его голосе не было ни капли сожаления. Опять задержал руку на его щеке, приподнял за подбородок — и смотрит пристально: — И спасибо, что все это время заставляешь что-то делать. Наверное, если бы… — Йонас почему-то не договорил и замолк. И дальше произошел просто какой-то пиздец, которого Йонас вообще не ожидал: Ноа как-то слишком самонадеянно, но нежно, поцеловал его в уголок губ. А затем еще раз — только в этот раз медленней, слегка прикусив его нижнюю губу — но все же немного неуклюже, словно бы в первый раз. Ноа гладил его по волосам, убирал надоедливые пряди со лба — он так давно хотел это сделать, что теперь ему вообще не верилось в реальность происходящего. Может быть поэтому все его движения были такие уверенные, спокойные: он сейчас спал и скоро должен был проснуться, так, как это было с Йонасом. Подумаешь, совсем пустяк — даже не пришлось бы потом объясняться или чувствовать себя неловко. Йонас перехватил его руку и продолжил все также пристально смотреть. Ноа опять почувствовал себя грязным и ненормальным, как и раньше — он, наверное, что-то не понял и все испортил. Блять, старший Ноа никогда ему не рассказывал о таком, и как теперь себя вести — непонятно. Йонас, заметив перемену в его настроении, улыбнулся краем рта, насмешливо так: и, упершись одной рукой в кровать, а другую закинув на плечо Ноа, потянулся к нему — целуя его, тоже медленно, но без этой неуклюжести, словно показывая, как правильно. Йонас тоже вообще не понимал, что происходит: но, честно говоря, ему было все равно — он так устал постоянно думать, думать, думать — разве он не мог позволить себе просто взять хоть немного чужого тепла, оставшегося в этом разбитом, умирающем мире? — Если ты ляжешь со мной, — шепот Йонаса обжигал сухую кожу на шее, — то тебе будет проще следить за безопасностью.