care, lumps and socks

У Вани Евстигнеева было несколько линий поведения, при которых Ванечка понимал: он опять сделал какую-то хуету, а с со своим мужиком — то есть с ним, с Ваней Светло, с тем, с кем делил и кровать, и еду, и квартиру в целом — они даже Гришеньку гладили иногда одновременно, — посоветоваться (ну, или поставить в известность хотя бы) забыл. Забыл также, как забывал, например, убирать кружки со всех уголков квартиры (вспоминал, когда кружки — чистые кружки, стоящие в шкафу над раковиной) заканчивались чуть больше, чем полностью. Когда это происходило, Ваня сшибал все углы (выдранный с мясом косяк служил очередным тому доказательством — красивый, между прочим, косяк, к двери подходил почти идеально — во время ремонта никто из них так и не заметил, что он чуть отличается от двери — более глубокий, цвета тёмной арабики). Ваня пришёл домой, когда до двенадцати оставалось пятнадцать минут — у Ванечки интернет работал до полуночи каждое двадцать пятое; конечно, стоило заплатить заранее, он как обычно об этом забыл и судорожно вбивал цифры, буквы и все остальные символы, по привычке устроив голую ногу на стуле. Носки были его слабым местом — разных цветов, материалов — детские со смешариками и другими героями, забавные с маленькими бананами — голубые — строгие белые (Ванечка шутил, что белые носки — показатель Ваниного на него влияния; они пачкались как твари и отстирывались столь же хуёво — легче было не покупать их вовсе, но оба знали, что это априори невозможно). Однако как бы сильно Ванечка не перенял у Вани любовь к носкам — он тупо забывал их надевать. Раздался стук. Откуда-то снизу — дверь сотряслась и заходила ходуном — Ванечка насторожился. Очевидно, Ваня пинал дверь ногой: пьяный Ваня использовал руки как опору — собирал пыль локтями и ладонями по всему подъезду — или руки же были заняты чем-то тяжёлым. Ванечка поднялся, почти не глядя ткнул на «оплатить», прокручивая весь алгоритм действий: если совсем плохо — довести до кровати и уложить спать, если же не совсем, Ваня мог захотеть: разговоров, философских бесед, обниматься или Ванечку целиком и сразу. Кажется, ближайшая — и как назло последняя — бутылка со смазкой валялась в комнате под подушкой. Ванечка открыл дверь — и увидел за ней Ваню; с малиновых волос срывались капли, большие и прозрачные, они как будто скатывались; глаза, счастливые до крайности, азартные до самой кромки зрачков, смотрели на Ванечку хитро. А в руках, с которых вода на пол буквально стекала, Ваня держал картонную коробку, и, судя по тому, что он не стремился как можно быстрее поставить её на землю, ничего особо тяжелого в ней не было. Ванечка нахмурился — сдвинул брови; в памяти всё ещё жив был момент, когда Ваня, так же ночью — правда, напившись куда больше обычного, — притащил коня; Григорий (это Ванечка узнал из пьяного Ваниного «Знакомься, это Григорий, ему негде жить») оказался подопечным одной конюшни, куда они с Ваней не так давно ездили. Сам Ванечка подумал, что один Григорий у них уже есть и коню стоит придумать имя посолиднее. Лука, например. Ваня смущённо улыбнулся, оправдываясь: — Не мог я их там оставить, — и кивнул, поглядывая на коробку чуть ли не любовно; ему только сердечек в глазах не хватало, подумал Ванечка и принялся открывать её, убирая потемневший от влаги картон. У него внутри что-то ёкнуло и замерло в предвкушении; пальцы остановились перед последним слоем. Ваня наблюдал из-под прилипших ко лбу волос. Внутри, на какой-то старой, но чистой тряпке сонно возились три малыша нескольких дней от роду — Ванечка не любил биологию, а потому определить точнее не мог. Морской бой куда интереснее вопроса внутреннего строения оленя, которых он и так наблюдал каждый день — седьмой «А» не отличался особым интеллектом; Ваня в четырнадцать интересовался всем, кроме уроков, его класс — целым огромным нихуя; это потом он познакомился со Славой, а тот интересовался рэпом (что при желании тоже могло сойти за нихуя, но не сошло) и Оксимироном — Ванечка уже тогда понимал, что ничего хорошего из Славиного «интереса» не выйдет. Но ошибся. — Я так понимаю, одного сына тебе мало, — рассматривая щенков, съязвил Ванечка — больше от нервов, на самом деле; не бросить — это хорошо, но нужно ещё позаботиться, а как это сделать, он представлял смутно. Вместо ответа Ваня посмотрел вниз — на голые ноги Ванечкины посмотрел — недовольно сжал губы в тонкую полоску и сказал: — Носочки, Ванечка, но-соч-ки, — голос у Вани не рассерженный, а уставший — заебавшийся вкрай и по краям заебавшийся тоже; Ванечка про носки забывает настолько часто, что часто можно заменить на «всегда». А Ваня напоминает. Смотрит чуть укоризненно, наклонив голову — прищуривается, ждёт, пока Ванечка вспомнит; Ванечка опускает взгляд вниз на свои голые ноги на холодном — напрочь забыл про подогрев пола, который, Ваня поставил, переебав ламинат во всей квартире, специально для него, — и неловко дёрнул плечом, извиняясь. Он только сейчас заметил, что ноги и правда замёрзли; казалось, холод пробрался до самых костей. — Сейчас, сейчас, Ваня, — ответил виновато Ванечка, забирая коробку, — давай сюда, — оглядев Ваню с ног до головы: мокрые волосы, промокшая куртка и джинсы, лужа на полу, добавил: — Вали в душ, радость моя, — на этой фразе Ваня не сдержался — усмехнулся и посмотрел Ванечке прямо в глаза — взгляд затопила теплота, от чего тепло-тепло, почти жарко, стало уже внутри: «радостью моей» Ваня был в исключительных случаях — таких, как сегодня. Пока Ваня стаскивал промокшую насквозь куртку, обувь и запирался в душе по настоятельной просьбе, Ванечка вытер лужу, нашёл коробку побольше — не зря они коробку из-под пылесоса не выкинули, решив, что гарантийный срок ещё не прошёл, — застелил её полотенцами, нашёл спрятанный в углу комнаты, за шкафом, обогреватель и на всякий случай сдёрнул со стола лампу, — зрение оба сажали нещадно совершенно, поэтому лампа была больше необходимостью, чем предметом интерьера. Ваня одевался, ставил чайник (хорошо помнил Ванечкины грозные обещания «тыка в ебучку», если вечером без особой надобности решит заварить кофе) и заказывал специальное молоко для щенков, Ванечка аккуратно мыл щенят, а потом высушивал; они кряхтели и фыркали — слепые с едва появившейся светлой щёрсткой — светлой, как ванильное мороженое, капающее с пальцев, белое-белое, — но не сопротивлялись. Полчаса спустя на полу стояла коробка, подогрев пола был включён на максимум, щенки беспокойно возились в коробке — тёплые и взъерошенные; Ваня вошёл в комнату с двумя детскими бутылочками; взгляд остановился на Ванечке. Усталость взяла своё, он задремал, — морщился, вздрагивая от каждого звука — на лбу между бровями собралась складочка, — по-детски трогательная она превращала его в котёнка — а отросшие волосы — ещё немного, и Ванечке можно будет идти работать лесничим каким-нибудь — едва не забирались в коробку; скрипнувший под Ваниными ногами ламинат заставил его открыть глаза. Ванечка сел, попытался сфокусировать зрение — взгляд плыл. Ваня оглядел его с ног до головы и вздохнул — тяжко вздохнул, тяжело. И вышел из комнаты. Ванечка проследил за вернувшимся обратно Ваней — взгляд в расфокусе зацепил короткие белые носочки — новые-новые, без серых следов, — на контрасте с лодыжками — цветной вязью татуировок, смысл некоторых для него до сих пор оставался загадкой, — это выглядело красиво; и красота эта особенная, странная, на первый взгляд, занимала в сердце отдельное место. Ваня между тем сел напротив и сказал: — Давай ногу, — Ванечка увидел в его руках носки — такие же, белые, но с рисунком, — оскалом Охры — специальный, эксклюзивный подарок от БЧС, который он сам-то надевал редко-редко, опасаясь запачкать или порвать; Охра с принта улыбался белоснежным оскалом идеально-жутких зубов. Ванечка потряс головой, пытаясь проснуться. — Вань, это же твои носки, — сказал с недоумением, подобрал ногу под себя, показывая: ты, Ваня, что-то явно путаешь. Ванечка любил таскать Ванины шмотки — обожал даже — забирался в шкаф — высотой в два с лишним метра, с десятком ящиков (Гриша считал, что их столько — для него одного), — и доставал, буквально отыскивал в недрах со скомканной и помятой одеждой, — порядок в шкафу отнюдь не был их сильной стороной — через несколько дней ровные стопки всё равно сваливались одной кучей. Ванечка таскал любые — вообще любые вещи, даже оксишоповского мерча чураться перестал через пару месяцев (Ваня знает, что это произошло раньше, но молчит — подумаешь, Ванечка на вторую ночь отобрал у него футболку, заявив, что моральные принципы — это хорошо, но «спать, дядь, знаешь ли, хочется не голым», Ваня тогда посмеялся и кивнул согласно), — но носки эти не трогал от слова «никогда» до слова «совсем». Ваня посмотрел на него — прямо в глаза посмотрел, подметив синяки под глазами — белая от недостатка солнца кожа делала их почти что чёрными, как питерская ночь летом часа в двадцать три: цвет звёздного неба напоминал о явном недостатке сна Ване больше, чем Ванечке — тот ни внимания не обращал, ни попыток что-либо исправить не предпринимал. Ваня посмотрел глаза в глаза, — Ванечка смотрел в ответ, но взгляд так и норовил уплыть обратно, — натянул хлопок под пальцами и поджал губы — по-доброму так поджал, хотел взглядом этим что-то сказать; что-то явно важное. Но не сказал. Вместо этого он протянул руки с растянутым у основания носком к ближе и попросил ласково: — Давай ногу, Ванечка, давай ногу. Ваня протянул ногу — пол окутал ступню теплом; Ваня погладил пальцами косточку — странная какая-то любовь была у него к Ванечкиным костям, но сам Ванечка против ничего не имел и обычно (в этот раз не располагала ни обстановка, ни ситуация) испытывал нихуёвое такое возбуждение. Ваня аккуратно надел носочки, педантично поправил края. Проделал то же самое со второй ногой и, поставив левую ногу рядом с правой, довольно оглядел результат. Охра скалился на Ваню. — Спасибо, — шёпотом поблагодарил Ванечка — стало и вправду теплее. Ваня поискал глазами бутылочки — те стояли у коробки, — пластиковые, детские, с голубыми крышечками. Ванечка пододвинулся к коробке, бережно достал оттуда одного малыша (Ваня взял другого) и перехватил поудобнее --; высунутый розовый язычок напоминал жвачку колёсиком — ярко-розовый, с белыми пятнами-пупырышками. Ваня передал одну Ванечке — тёплое молоко внутри приятно грело пальцы. Щенок у Вани в ладонях заворочался, пытаясь устроиться, кряхтел что-то непонятнее, звук, неуверенный и тихий, чем-то походил на старый-старый радиоприёмник 80х; тот плевался, ругаясь на непослушные волны — те никак не поддавались; с помехами на линиях справиться не хватало сил. Ваня аккуратно ткнул бутылочкой в мордочку, надеясь, что щенок сообразит, что нужно делать. Так и вышло. Он обхватил основание, прижимаясь; Ваня чуть наклонил бутылку. Молоко потекло прямо в рот. — Да уж, — через какое-то время сказал Ванечка, краем глаза наблюдая за мелким, — теперь Слава от нас не вылезет, — засмеялся то ли нервно, то ли от облегчающего понимания, что помощь у них всё же есть. — И Мирон тоже, — ответил Ваня, чисто по инерции, на самом деле: у Славы и Мирона дома жил кот — лысый (Вани были почти уверены, что эта прекрасная идея принадлежала Славе; правда, потом Мирон отрастил бороду и улыбался самодовольно) и горячий, как живая печка — у обычных котов всё тепло спрятано под шерстью. — И Мирон, — эхом отозвался Ванечка, укладывая щенка обратно в коробку — тот заснул почти мгновенно, стоило отнять соску, и теперь даже не шевелился; голодным оставался последний — у него на самом краю уха было крошечное пятнышко — маленький кусочек попкорна, изваленный в сладком карамельном сиропе — он отдавал рыжиной пополам с золотом. — Давай покормлю, — Ваня потянулся телом — серая домашняя футболка задралась, оголив недавно обновленные татуировки — будто нарисованные дорогими фломастерами картинки; Ванечка невольно засмотрелся на чёрно-жёлтую полую надпись, тщательно вбитую под кожу яркой краской — бликующую под искусственным светом. Ванечка вытянул руки чуть вперёд, не переставая прижимать к себе внезапно распищавшийся комочек — пищал требовательно, вертел головой из стороны в сторону, пытаясь найти молоко. — Осмелел, — Ванечка посмотрел на комок, не сумев сдержать умиления — искреннего, детского: оно забралось внутрь, укутывая, как в гигантский вязаный шарф. Ваня погладил пальцами по голове, между ушами — щёрстка, чуть грубоватая, короткая, — казалось, через неё можно увидеть кожу — почти прозрачную, слегка розоватую. Бережно ткнул в мордочку соской; щенок умиротворенно затих; чмокал тихо-тихо. Ваня поднял голову — и столкнулся с Ванечкой глазами: улыбнулся устало, прижался щекой к щеке; борода то ли щекотала, то ли царапала — пушистой, но коварной ёлкой. Ваня потёрся, закрыл глаза — открывать не хотелось, хотелось заснуть, провалиться в сон, как в прогретое солнцем море. Ванечка закрыл глаза тоже, потёрся в ответ. Секунды капали дождём, льющим стеной; капли били в окна, стучались и падали вниз. — Пойдём спать? — полушёпотом сказал Ваня, всё ещё не шевелясь, — я поэтому чай не стал заваривать. — Пойдём, — согласился Ванечка, — надо будильник поставить только, их же через два часа снова кормить, — вздохнул глубоко, смиряясь с добровольно неизбежным. Ваня застонал. Ванечка понимающе хмыкнул. Ваня отстранился, взял разморённого сухостью и сытостью щенка, положил в коробку к двум мирно сопящим, поднялся — и понял, что ноги нехило так затекли, — поморщился недовольно; третий шевельнулся, вклиниваясь. Ванечка взял Ваню за руку — сжал пальцы на тыльной стороне ладони, чувствуя рельеф больших выбитых букв, — и потянул из комнаты; Ваня дотронулся до выключателя — свет уступил темноте. Ванечка подумал, что в очередной раз убедился — мужик его лучший на свете.