День пришел

Дни идут, складываясь в годы, меняются танцы, меняются люди, немного меняется и Всадник – он ведь тоже часть этого мира, пусть половинчатая, пусть призрачная, но часть. Всадник не понимает, почему не может совсем уйти, Всадник не понимает, зачем остается, он легенда – может быть, поэтому? Он легенда, и он носит одежду из пакетов, выставленных к мусорным бакам, потому что вещи одна за другой приходят в негодность от времени. В отличие от него самого. Сам он негоден уже давно. Всадник ощупывает негниющие и незаживающие отверстия на боку и груди, ведет кончиками пальцев по твердой кромке сомбреро – единственному, что выжило с прежних времен, будто сроднившись с его головой, оставляет лошадь подальше от парковки – может, он и заслужил наказания вечностью, но за что досталось кобылке, непонятно – и отправляется на свою очередную вечеринку. Его жизнь, по сути, череда вечеринок – счастливчик! Любимец судьбы… В клубе многолюдно, ярко, громко и пестро. Всадник в своей шляпе до бровей выглядит чинно и скучно рядом с современными кожано-джинсовыми ковбоями. Девушки новых дней им по стать. Получить поцелуй теперь проще простого, и неважно, есть у тебя голова на плечах или еле держится. Десятки раз Всадник брал чужие губы: вначале с трепетной надеждой на чудо, после – с удовольствием, позже – с отчаянием, а теперь… Теперь это привычка, потребность, ритуал субботнего вечера. Всадник не думает, что когда-нибудь обретет свободу. Он понял суть своего наказания. Идти к цели, которая то ли есть, то ли нет. Искать, не зная, возможно ли найти. Надеяться на существование того, что, возможно, и не существует. Не слишком ли сурово за несколько греховных помыслов? Не Всаднику судить. Из грохота и бушующего света он извлекает под мягкий, мятый покров техасской ночи сеньориту в джинсовых шортах и короткой майке, усыпанной блестками. От нее пахнет алкоголем и духами, такими же яркими и едкими, как неестественный свет вывески в ночи, как ядовитые оттенки коктейлей. Всадник не успевает спросить даже имени, как девушка повисает на его заштопанной шее, болтает ногами, крепко целует в холодные твердые губы. Поцелуй еще продолжается, а Всадник уже знает, что ничего не выйдет, как не выходит все полтора столетия. Он всегда старался не думать, не подсчитывать, не пускать в сознание цифры и даты, и вот сейчас они настигли его и клюют в отместку длинными тонкими носами. Сотни вечеров, сотни поцелуев, сотни надежд, пошедших прахом. И сам он – прах под ногами судьбы, никак не истлевающий прах, насмешка над жизнью и смертью. Он никто для этой девушки, такой молодой, полной жизни, такой отвратительно горячей, невыносимо настоящей, он меньше чем никто, она и не вспомнит о нем спустя лишь четверть часа, унесенная вихрем жизни, которого ему никогда не почувствовать… Всадник отталкивает ее, отпихивает от себя, он не хочет, не может больше выносить этих объятий, которые ощущает слишком остро, как умирающий ощущает ясность дня за окнами палаты. – С ума сошел?! – кричит девушка, потирая бедро, пострадавшее от удара о мусорный бак. – Рис! Рис, помоги мне! Этот урод… Черная фигура сбегает по ступеням, по мере удаления от света обретая краски и контуры. Надежная рука обнимает плечи девушки, успокаивающе похлопывает. Синие глаза обещают Всаднику крупные неприятности. Не то чтобы это что-то значило… Всаднику не страшны ни чужие кулаки, ни пули, ни собственноручно затянутая петля. Не судьба. Но ему стыдно за потерю контроля. – Я прошу прощения, – говорит он. – Я не хотел обидеть, не хотел причинить боль. Мисс, если я могу чем-то загладить вину, я сделаю все, что в моих силах, чтобы заслужить ваше прощение. Когда-то его искренность размягчала сердца. И, кажется, что-то еще осталось от прежних достоинств. От него прежнего. Девушка смотрит долго, пристально, потом взмахивает кудрявой копной волос. – Ладно. Но чтобы больше не попадался мне на глаза. Поищи себе другое место. Или другую планету! – смеется она уже добродушно. Она отходчивая, яркая, как пламя, уверенная. Рису повезло. – Конечно, – соглашается Всадник. – Приятного вам вечера, сеньорита. – Сеньори-и-ита, – насмешливо тянет она. – Спасибо, ковбой. И тебе удачи. Всадник прячет взгляд под полями сомбреро, склоняя голову для прощания. Удача – слово не для него. Но он все равно благодарен. Когда же это кончится? – Ковбой! – окликают его на краю света и тени, в шаге от границы парковки. Рис не ушел. Все же решил подраться? Такое случается, но сейчас Всаднику по-настоящему жаль. Он поворачивается, ждет. Рис идет вдоль парковки. Средний рост, крепкое сложение, темные вьющиеся волосы и синие глаза, уже замеченные Всадником. Ничего необычного, просто случайное сходство. Он… – Ты оставил ее одну? – пытается упредить драку Всадник. – Не стоило. Вдруг встретится еще такое дерьмо, как я? – Дора сама сказала, чтобы я догнал тебя. – Улыбка Риса не сочетается со смыслом его слов. Если Дора хотела, чтобы Рис сломал ему пару ребер, почему тот улыбается? – Зачем? – спрашивает Всадник, надеясь все же свести дело к миру. – Как тебя зовут? – выбивает его из колеи Рис. Всадник молчит, трет ладонью лоб, придавленный шляпой. – Генри, – вспоминает он. Имя как детская одежда: знаешь, что твоя, но уже никогда в нее не влезешь. – А я Рис, – говорит Рис и вдруг тянется, легко снимает с него сомбреро, которое и сам Всадник едва стягивает на рассвете с распухшей головы. – Я не с Дорой, я ее друг. И прости, но мне очень хотелось увидеть твое лицо. Всадник знает свое лицо: запекшиеся губы, землистая кожа, на лбу вмятина от шляпы как шрам, на шее – тоже шрам, схваченный суровыми нитками. Хорошо, что новые времена и не такое прощают. Люди слегка разучились удивляться и пугаться. И по-настоящему интересоваться друг другом. Разучились. – И зачем тебе это? – Ты мне понравился, – объясняет Рис. У него удивительно спокойное и вместе с тем напряженное лицо. Всаднику кажется, когда-то он уже видел такое. – А на самом деле? – переспрашивает он. Рис осторожно улыбается. – На самом деле. Просто понравился, Генри. Ничего такого. Можешь сказать «нет» или послать меня. Или… Его губы уже очень близко. Всадник вспоминает, за что обречен болтаться между мирами, за что наказан, и вдруг понимает, что ему нечего терять. Что бы он ни сделал сейчас – кара уже давно пала на его голову, пылающий меч обрушился, и больше над ним ничего не совершить. Он волен делать все, что захочет. Он свободен. Он не уверен, кто из них первым подается навстречу другому. Рис целуется как дышит – естественно, жарко и жадно, склоняя голову, забираясь языком в рот, поглаживая неровно зашитую шею. Генри боится, что его голова вот-вот отвалится. Он напрягает мышцы, стараясь удержать ее, удержать себя, удержать Риса, держит то, что давно отвалилось, укрепляет стежки, мысленно просит заскорузлые нитки потерпеть еще немного, льет на кожу воображаемый клей, заставляет врастать друг в друга отмершие капилляры, заставляет себя жить в эти долгие минуты, в эти короткие секунды, когда ему действительно хочется жить. Когда они отстраняются, свет реклам кажется Всаднику мягче, а воздух теряет жесткость песка. И в нем самом что-то изменилось. У него есть горло – целое горло, из которого не выльется вода, и кровь – настоящая кровь, и болезненное, жгучее покалывание в ступнях и ладонях, и жжение в легких. Так много всего, так прекрасно. – Спасибо, – хрипит он, понимая незначительность этого слова в сравнении со случившимся. – Спасибо, Рис. Ты не представляешь, что сделал. Я… у тебя теперь есть вечный должник. Я все для тебя сделаю, что пожелаешь, когда пожелаешь, только скажи, и я все сделаю, можешь рассчитывать на меня. – Подожди. – Рис берет его за руку, готового отступить, готового скрыться в ночи, мчаться куда глаза глядят, наслаждаться вновь подаренной жизнью. – Если уж на то пошло, то когда я кого-то целую, я как минимум рассчитываю на продолжение. Всадник смущенно сглатывает, только теперь оценив иронию произошедшего. Он безучастно наблюдал, как менялось время вокруг; но он слишком не из этого века и не привык к легкости, с которой нарушаются вчерашние строжайшие табу. – Но это не в уплату, – смеясь, предупреждает Рис. – Ты мне действительно нравишься, Генри. Странно, но я будто ждал тебя вечность. – Полтора века, – поправляет Всадник. – Неважно. Я останусь. Я очень хочу остаться. Он не говорит «с тобой» – для этого рано по меркам любой эпохи, – но, может быть, когда-нибудь скажет. Теперь у него есть время. Не долгие века, но есть.