you smell like fucking edelweiss

До чего же уродливый цветок. И почему все так боготворят это кривое нечто, похожее скорее на карикатурного монстра, чем на горное растение? Острые бархатные лепестки, напоминающие плесень соцветия, плотные стебли. И сильные, зараза. Вырываются с особенной болью, разбегаются по руке кровавыми ручейками, так что приходится стискивать зубы, чтобы нос не щекотал этот противный запах мороза и мёда, от которого Люцифера скоро вывернет наизнанку. Блядский эдельвейс пах сильнее всех. Не так, как насмешливые соцветия рододендронов, пробившие всю кожу вдоль позвоночника, аккуратные, точно высаженные на английской лужайке. Не как настырно рвущие эпидермис бледные розы, как хитросплетения ромашек и лютиков, растущих как сорняк по всему телу. Не как розовые шапки клевера, оставляющие после себя крохотные ранки. Только этот эдельвейс, который вообще не должен был иметь запаха и который раз за разом вскрывает ему ладонь. Такой боли, которую приносили сраные цветы, не доставлял Люциферу даже отец. Это было другое. Та боль проходила, раны заживали, хотя бы внешние. Одна, конечно, оставалась вечно открытой — желание набить ублюдку морду. И это не то. Не так. Эту гадость было не вытравить. Утро начиналось с тряпки во рту, впихнутой, втиснутой сквозь зубы, чтобы не слышать своей слабости, шипящей из горла, когда Люцифер выдирал из тела разросшиеся побеги. Каждый взрывается болью. Их приходится наматывать на пальцы, сходить с ума от оранжевых вспышек в зажмуренных глазах, переводя дыхание и любуясь на неизменную кровавую лужу на полу. Один. Второй. Мокрые красные лепестки, прокушенный язык, дрожь по искалеченному телу. Чёртова слабость. Чёртова Непризнанная со своими глазами-васильками, которые облюбовали себе место на внутренней стороне предплечья и росли будто прямо из набухших вен. — Дрянь, — он захлёбывается своим ядом, — дрянь. Дрянь, дрянь, дрянь. Дрянь пахнет какой-то сладостью и снегом. Почему-то ветром, и светом, и зимним утром, дрянь пахнет как грёбаный эдельвейс, корнями опутавший всю кисть. На его месте всё время остаётся дыра с зазубренными краями вскрытой кожи, поверх которой приходится натягивать перчатку. Однажды, обрывая надоедливое растение, Люцифер вывернет себе все кости, пальцы сжуёт в костяную тряпку, легче просто отрубить всё запястье, чем вытравить это из себя. Библиотечные книги ехидно переливаются позолоченными корешками, страницы прыгают под его спрятанными в перчатки пальцами. Он выглядит как идиот, только что маску с очками не нацепив, благо лишь побеги не успели добраться до лица. Очередной том падает на пол с глухим стуком. Не разнести бы эту библиотеку до того, как Люцифер найдёт хоть что-то полезное. Людские предания — кому они нахрен сдались? Колыбельные для ангелов. Нет-нет, это не шутка, на книге действительно выгравировано это «Колыбельные для ангелов». Альманах серафимов. Всё подряд, бардак похуже чем у него в голове, в эту часть библиотеки давным-давно никто не ходит, только вот Люцифер, примчался как ошпаренный, пока стопы сводило пионовой рванью. Идти в медпункт не вариант. Что он скажет врачу, в конце концов, что попросит? Подарит ей свежесорванный букет со следами своих артерий? Предложит изучать по нему ботанику? Прикроется чувствами к Ости, уверяя, что сын Сатаны разросся как лужайка из-за шлюховатой демоницы, не дающей ему прохода? Самому смешно. Хоть химикатами облейся, нет кожи — нет проблем. Легенды об этой заразе слышали даже самые зелёные Непризнанные. В картинной галерее Академии было даже полотно с полуголой девицей и рёбрами в розах. Пообрывать бы талантливому художничку руки, да вот только автор неизвестен. У картины регулярно толпятся ангелочки в коротких юбках, мечтательно вздыхают, будто это так приятно, когда твои органы стягивают колючие побеги. Дуры. — Э-э-э… Люцифер? Он резко, слишком резко оборачивается на голос, чуть не врезаясь в полку за спиной. Конечно. Кто же мог на него наткнуться в самом дальнем углу огромной библиотеки, как святейший Дино. Никто иной, можно было и не сомневаться. Пробивающийся на пальцах зверобой наполняет перчатки как желейной размазнёй, кровь густая и необычно горячая. Дыра от эдельвейса не успела стянуться, скоро он вылезет вновь. — Чего уставился? — Люциферу стоит огромных усилий придать голосу привычный издевательский тон. — Лицо у тебя точь-в-точь как у твоего папаши. Дино многозначительно приподнимает брови. — Просто не знал, что ты интересуешься… пышными десертами? — он хмыкает, покосившись на гигантский том, который Люцифер сжимал в руках. От волнения вытащил не ту книгу. Действительно. Десерты. Сейчас накромсает с себя роз и пойдёт варить пудинг. — Потянуло на сладкое? Говорят, это приобретает форму зависимости. Была у Люцифера одна зависимость. И Дино очень уж любил возле неё тереться и класть руки ей на плечи. — Вали куда шёл, — огрызается тот, даже не придумывая напутственную издёвку. И Дино действительно уходит, пусть его смех и ненадолго взрезает благоговейную букинистическую тишину. Нужную книгу, наконец-то найденную, Люцифер готов разорвать на мелкие клочья. Она старая, с древним шрифтом, написана больше тысячи лет назад. В ней советуют лечить переломы волчьим корнем. А цветочную болезнь — любовью. Сраной любовью. Приложить как припарку к обглоданному куску мяса вместо ладони, из которого опять ползёт гадкое растение, и даже сквозь ткань оно нестерпимо воняет зимой и сладостью, душит лёгкие, запах омерзительный, ненавистный, отвратительный, хуже разложившийся мертвечины, и как же он ему нравится, как же хочется расплавиться в нём без остатка, в нём и девчонке со снежными глазами. Она его раздражает. Р-а-з-д-р-а-ж-а-е-т. И Люцифер рвёт её вместе с крепким стеблем, и перчатка мокрая насквозь. Дино рассказывает ей что-то, она смеётся, глазами молниеносно проскальзывает по Люциферу. До тренировки пара минут, есть время на поболтать. Наверняка про пресловутые десерты. Ещё бы. Не каждый день сына Сатаны застанешь за изучением взбивания сливок с сахаром. Захотел отца порадовать тортиком. И сердечко мастикой нарисует. Смешно же, ну. На Уокер зелёный костюмчик, цветом один-в-один как стебельки крокуса. Она подбирает пряди со лба, пропускает волосы сквозь пальцы, приглаживая, и затягивает на затылке. А взгляд Люцифера намертво прикован к её шее, к воспоминаниям о прикосновении к ней, к её шелковистой гладкости, точно сжимаешь в руке соцветие бархатца, срезанное с ключицы всего пару часов назад. — Всё в порядке? — спрашивает Ости, заискивающе улыбаясь. Люцифер лишь кивает. На слова у него, кажется, просто нет никаких сил. Демоницу это удивляет, она ласково прижимается к его плечу, но он почти отпихивает её. Ткань двух кофт не сможет спрятать всех неровностей, почувствовать это очень легко. А вот оправданий Люцифер найти не сможет. Ему не спрятаться даже во сне. Чёртова Уокер со своей морозной кожей настигает его даже там. Ложится рядом, смыкает руки на его шее, что-то шепчет. Насмешливое, должно быть, ехидное. Как же ты пал так низко? Маячишь, как подбитый пёс, на глазах у Непризнанной. Заметила бы. Может, кивнула. Может, улыбнулась. Слабак. Поймать случайный взгляд. Пройти в опасной близости, заставить каждую клетку тела верещать от мигом оживившихся побегов. А в мыслях — оттеснить к стене и стащить с руки перчатку. Чтобы увидела. Коснулась пальцами уродливого цветка. Сорвала бы на память. Она его вымораживает. Всё, что ему осталось — слепое раздражение, гипертрофированная ярость бессилия, тошнотворный запах блядского цветочного сада на своём теле, не пустом, преисполненном долбанного смысла и злых чувств. Грёбаная Уокер под кожей. За рёбрами. Внутри, в нём самом, глубже некуда. Ненавидит её. Грубо, бессмысленно, так же сильно, как хочет поцеловать. И ведь поцеловал. Когда очередным утром щеки расцвели ярко-рыжими маргаритками, которые он даже обрывать не стал. Пусть увидит. Может, ей понравится. Все девушки ведь обожают цветы, особенно с металлическим привкусом. Утянул Непризнанную в пустой класс, обхватив запястье эдельвейсовой рукой, та и пикнуть не успела. Дрожит. Не понимает, что он творит, творит опять, да как будто он сам что понимает, больной насквозь, ходячая клумба. Тут же отбегает к противоположной стене, отскакивает как испуганный заяц, инстинктивно выставляя вперёд по-прежнему слабые крылья. Запах оглушает. Мёд, мороз, горный лес. — Люцифер? — она недоверчиво хлопает глазами, широко распахнутыми, огромными, кристально-голубыми. Не отрывает их от маргариток. Болят, заразы. И цветут как сумасшедшие. — Что это? Букетик. Тебе в подарок. Набор «сделай сам». Обхохочешься. — Это… — чёрт, с языка чуть не срывается «ты». Это ты, Непризнанная, это грёбаный эдельвейс, посмотри на него, он очаровательно-страшный, он пахнет тобой. Разросся, тварь. Торчит из ладони, чуть примятый стащенной перчаткой. А Уокер… Уокер расправляет его лепестки своими пальцами. И тут Люцифер её целует. Громко сказано. И это поцелуй? Мазнул губами по губам, ошалев, впившись, прижав к себе, на её блузке останется кровавый цветочный след. Обхватил за плечи. Просто больной, свихнувшийся, добрался до лекарства, ледяных губ, по-зимнему чужого прикосновения. Спятил, чокнулся. Поехал крышей. Выдирая эдельвейс из руки — снова. Пусть лежит здесь. Пусть Уокер видит это уродство. — Люци… Беспомощно. Как он сам. — Уокер. Ещё беспомощней. Эта слабость бесконечна. Она как лоза, что вот-вот стянет его горло диким узлом, потому что это лучше, чем жить вот так. Кровоточа. Умирая. Жить без неё. Бесконечна, как всё на этом свете. Как взгляд Уокер, когда он уходит из класса, как вянущий на полу горный цветок. Как новый, уже бьющийся сквозь плоть. А губы горят от немого прикосновения. Покалывают льдинкой. Может, завтра расцветут цикламеном.