Весь в отца

                    Он входит в кухню без единого слова приветствия и садится во главе стола: весь как сжатая пружина, лицо ничего не выражает, будто нас тут нет — ну так ведь это Куруфинвэ Атаринкэ, он всегда таков — отстраненный и ледяной. Перебирает еду в тарелке, сжимая в изящных пальцах вилку и нож, — но я-то думаю, он едва коснется того, что я приготовила.       — Тьелпэринквар, какой твой любимый цвет? — спрашивает он. — Тебе нужна новая туника, чтобы пойти на День зачатия к твоему дедушке.       Говоря это, он не поднимает глаз от тарелки.       Тьелпэ думает, обхватив пухлыми лапками коленки; на лице — выражение крайней сосредоточенности.       — Мне больше всего нравится зеленый, — заявляет он спустя мгновение. — Зеленый, как деревья.       Брови Атаринкэ слегка сдвигаются:       — Твой дедушка предпочитает красный цвет, Тьелпэринквар. Ты разве не хочешь надеть красное и порадовать его?       В его холодном голосе звучат наигранная растерянность и притворное разочарование (Атаринкэ очень хочется, чтобы сын выбрал красный), но Тьелпэ этого не замечает. Он никогда не замечает отцовских манипуляций; Тьелпэ по-детски слепо обожает отца и верит — да что там, он в этом убежден! — в то, что все отцы непогрешимы.       Как и сам Атаринкэ.       Тьелпэ с обожанием смотрит на отца широко раскрытыми глазами; улыбка озаряет его круглое личико.       — Нет, — радостно говорит он, улыбаясь еще шире, и я прикусываю губу.       Сужая глаза, Атаринкэ незаметно хмурится; нож и вилка перестают скрести по тарелке:       — Ты не хочешь, чтобы твой дедушка был счастлив?       — Он будет счастлив, если я надену зеленое, Атар! — смеется Тьелпэ. — Я спою ему песню, которую сам сочинил, как дядя Макалаурэ, и дедушка будет так счастлив, что подпрыгнет вверх — вот так!       Он соскакивает со стула и несколько раз подпрыгивает, вскидывая сжатые кулачки — улыбаясь так широко, что в кухне, кажется, делается светлее, — и я сама улыбаюсь его невинной радости. Но Атаринкэ напрягается, и тусклая гладь его серебристых глаз вспыхивает, словно высасывая из воздуха тепло.       Моя слабая улыбка тает.       Губы Атаринкэ искривляются от гнева. Он хватает сына за запястье.       — Ай! Пусти!       Я с силой сжимаю край столешницы, стараясь побороть желание вырвать у него руку Тьелпэ.       — Атаринкэ…       Он не слышит меня. Мой слабый протест, мою нерешительную просьбу он просто не слышит. Я привыкла к этому и знаю, что он не навредит моему сыну. По крайней мере, физически.       — Мы уже беседовали о твоем пении, Тьелпэринквар, — шипит Атаринкэ сквозь стиснутые зубы; говорит он медленно и обдуманно, за интонациями своими следит, но голос полон разочарования — на грани ярости. — Ты родом из семьи мастеров! Ты будешь мастером — точно так же, как твои отец и дед! И ты наденешь красное в его День зачатия!       Сейчас он почти кричит, и мне все сильнее хочется съежиться, схватить Тьелпэ на руки и убежать прочь.       Но я не двигаюсь с места.       — Но Атар, я больше люблю зеленый цвет! — голос Тьелпэринквара дрожит, в глазах стоят слезы.       Куруфинвэ делает глубокий вдох и медленно выдыхает, прикрыв глаза, а затем отпускает руку сына. Поднимает Тьелпэ на руки, с улыбкой прижимая его к груди.       Глаза его не улыбаются.       — Нет, — говорит он. — Я думаю, ты будешь в красном.