Plant

Лазурные лапы моря мажут мягко по пяткам, словно хаотично и в разброс. Щекочут лодыжки мерными покачиваниями, осторожно заползают под джинсовую ткань, пытаясь то ли утащить, то ли влюбить. Песок неприятно забился в кутикулы, скребся крупицами несформировавшегося стекла. – Я всегда удивлялся, как бутылки становятся такими гладкими в воде. Тэхён смотрел на него через переродившуюся, ограненную погодой и временем, пивную банку. Зелёно-глянцевый блеск заставлял всё вокруг казаться инопланетным. Волны напоминали раскаты цветной газировки, песок — странную по текстуре траву. Юнги, с его бледной кожей, будто сиял изнутри изумрудом: мягким свечением ламп, холодным переливом мятной свежести. Тэхён затаил дыхание, чтобы суметь досчитать до ста без лишних последствий. — Ага, всё жёсткое стёсывается в воде, — Юнги взял в руки другое деформированное стёклышко, — Будто природа себе присваивает инородные объекты. Лишь бы меня. Его осколок был коричневым, в пору нравам и настроению. Мир через призму бутылочной лупы казался грязноватым. Словно выцветшие моховые паруса, прибитые к берегу прозрачными когтями. Мир кровоточил сладким алкоголем и расщеплялся на островки засохшей грязи. Его пальцы покалывали от того, как ветер и живительная вода обхаживали раны на покусанных пальцах. Он решился приподнять голову и посмотреть на Тэхёна через стекло. В отличии от двухмерного мира в стиле комиксов с последней странички газет, он казался объёмным. Фильтр бутылочного отблеска будто давал его граням играть ярче, а не уродовал, служил катализатором тепла и крышесносной неподдельной карамельности. Юнги улыбнулся сам себе и закинул стекляшку назад, жертвуя то ли богам морских просторов, то ли песчаным демонам. — Не молчи. Ты можешь рассказать мне всё, — Тэхён выглядит молящим и жаждущим, — рассказать мне всё, всё, что есть твоё. Сумерки с даром освежающего убеждения хотели навернуть Мина в новую веру. В веру искренней решимости и смелости не избегать чужих прикосновений. В веру, где завтра — это только концепция, а ночь сглаживает шероховатости даже таких треснутых, изувеченных бутылок, как он сам. Веру, где пелена интимности сильнее смущения. Где волосы Тэхёна пахнут хмелем и мускусом, а может сахарным сиропом? Щадящим бризом? Выедающим сосновым оркестром? Там, где это узнать возможно, даже жизненно необходимо, а между их бёдрами не преграда из мудрости и опыта, а только лишь несколько сантиметров. Там, где ему в пальцы попадается не унылое коричневое стекло, а совсем другое, обещающе-розовое, будто какие-то богатенькие яппи разбили бутылку дорогущего шампанского, чтобы остаток их роскоши приплыл в его шероховатые пальцы через год-другой. Потому что Тэхён достоит не меньшего, чем эта сияющая блажь, чем самая точная призма, которая заставила бы его скулы и веки сверкать оттенками зардевшейся невесты и крема с персиком. Прежде чем развернуться к парню и предложить пойти уже, разорвать парчу сумрачного лоска, что сковывает движения, Мин ощутил, как его руку схватили. Подняли вверх, осматривая с гипертрофированной озадаченностью. — У тебя кровь, хён, — Тэхён взглянул на него со смесью осторожности, наглости и чего-то еще. Юнги выглядит подобно уставшему призраку с перламутровым сгибом ракушек вместо линии сомкнутых век. Тэхёну хочется провести кончиком носа, раздать тепло и впитать печаль, впечатать себя прикосновениями-постукиваниями. Стать клавишами пианино, чтобы Мин мог играть долго, со вкусом и удовольствием, выбивая вздохи и мольбы покалываниями у рёбер. Он хочет дать волю мазохизму своей слабой сущности, стать турецкими специями и местами в гаремных стенах, где наложники в лёгких платьях с причудливыми орнаментами. Хочет, чтобы Юнги не смотрел так тяжело и будто со страхом, чтобы его печали превратились в разноцветные калейдоскопы под ногами. Он хочет провести языком по пальцам, собирая красные подтеки только временно, для хранения. Не присваивая, а просто залечивая в силу умений и возможностей. Тэхён решается и тянет вверх за рукав свободной рубашки. За полы уводит в море, чувствуя, как экран телефона превращается в аквариум, а собственные джинсы неприятно облегают ноги. Он заводит их двоих глубже, словно в трансе, словно его тянет вниз, в место, где забот не существует. Юнги отпускает себя и поддается. Его грудь тяжела от мечт о тэхёновских робких взглядах и насыщенного солёного воздуха, стегающего хлыстом щеки и пряди волос. Вода не кажется ледяной, когда его глаза не прячутся где-то за линзами пёстрых камней. Юнги, словно зачарованный, тянется вялыми клематисом, обвивая стену прорастающими ветвями. В надежде, что она не останется против, потому что есть силы сейчас только надеяться. Кудрявая сирена прямо по курсу, а сердце где-то в пятках, или еще глубже – под слоем песка, укрытого одеялом морских волн. Где-то глубже подводных хищников, разбитых греческих статуй и утерянных сокровищ. — Бабушка говорила, что солёная вода исцеляет, — Тэхён, не отпускавший юнгиновскую руку по ту секунду, нежно укладывает её на синюю гладь. На пробу и совсем аккуратно, словно собирается нею не разбудить тигра, прячущего янтарные хищные глаза. Он заставляет провести по воде чуть увереннее, будто гладя чью-то оголённую талию, вызывая рябь мурашек на морской плоскости. Рана от шероховатой бутылки щиплет, но какая разница, если Тэхёну нравится игра и нравится заставлять его плакать от боли очищения. Юнги хочется орать, что бабушка ошибалась. Соль, вода, орущие чайки, тянущие серьги на мочках и глупые жгущие раны — только видимость. Исцеляет не море, исцеляет Тэхён. Тем, что смотрит так мягко и с верой, что приглашает приоткрытыми губами и мнётся в своих летящих одеяниях. Тем, что затем мягким по твёрдому. Юнги нравится расправлять конечности, будто он — рассыпавшийся цветок, потерявший сердцевину и теперь скользящий по воздуху подпорченными лепестками. Когда Тэхён тянет резким движением его руку под воду, заставляя терять равновесие, и опускается сам на колени, ныряет с головой. Юнги чувствует, как что-то нежное касается руки под синей толщей, и эта трепетность смешивается со сладким гудением заживающих ран. В голове трезвоном, набатом, гулким зовом муэдзинов одна и та же фраза: «Ты можешь…». Тэхён чувствует, как лёгкие наполняются залежами соли и невидимыми водорослями, сжимающими его сердце подобно капкану. Приятная лёгкость в голове и отсутствие почвы. Он летит, в прощальном порыве зацеловывая грязь и кровь. Когда перед глазами запорхали синие бабочки и хватка стала слабее, он почувствовал, как его поднимают. Заставляют обвить руками шею и прижаться складками мокрого хлопка к груди. Ему дают отдышаться и выпустить морских жителей назад в глубины, освобождая органы от сковывающих объятий. — Ты тоже можешь. И затем твёрдым по мягкому. Заливая воздух в грудь и прикусывая за купидонову дугу; теребя листы водных лилий, пустивших корень где-то ниже пупка. Разглаживая кудри липкими пальцами, где кровь кристаллизировалась в рябиновую руду. Заставляя трепетать от кислородного голодания, холодного ветра, или же чувства правильной наполненности. Льнуть ближе и увереннее, сминая чужие запястья, чтобы больно было на уровне эйфории и приятно на уровне боли; оставляя метку зелёным осколком на своем пальце, чтобы тоже щуриться от того, как глубоко в нём засела изумрудно-мятная свежесть. Потому что все мы, в сущности, не больше, чем бутылочные стёкла. Потому что какая разница, если солёная вода с его губ залечивает раны.