But we'll be fine

— Меня зовут... В новом мире больше нет настоящей Луны. По крайней мере, Кэт думает, что её не видно. — ... теперь и вовеки я... Солнце же теперь — заляпанный белой молочной сывороткой диск с изредка греющими лучами. Слегка греет, но теперь вокруг смертных нет ветра, нет колебаний температуры, даже сводок погоды нет — только... только благодарности. Если можно так выразиться, хотя Кэт, глядя вниз, себе под ноги, к черным теням, думает: нет. Теперь выражаться иначе — опасно. Особенно... да, особенно ей. — Моё милосердие имеет строгую цель... Тени же тонут постепенно: сначала падает кто-то из рядом стоящих (Кэт видит морщины на круглой, липкой от пота спине с татуировкой какой-то из некогда популярных сект), затем эту или этого «кого-то» (слишком тесно, чтобы различать) обходят буквально минуту, а следом появляются те, кого раньше видела лишь сама Кэт. Некто из душ подставляет свои похожие на чернильные разводы в воде остатки «рук», следом появляются остальные, чёрные пятна покрывают труп, а затем тот плавно погружается в землю, словно стараясь не мешать другим: видом, габаритами, напоминанием о привязанности. — Вы очнулись от тех иллюзий... Пятна при ближайшем рассмотрении едва ли похожи на кости — маслянистые разводы на шее и вокруг условного черепа покрывают головы, но лишь мимолетный отблеск напоминает: рты. Там где они должны быть — зияющая пустота вместо «теперь они с нами, отдайте, отдайте». Кэт, не видя своих покрытых грязью ног, лишь успевает подумать: черного на черноте, грязь на грязи. — Вы не скроетесь от моего голоса... Вместо плача и утешения — чья-то распадающаяся под телом душа. Прозрачно-синий призрак астрального тела темнеет, иссыхает, плач, крики и слова прощания становятся все более короткими, протяжными, но присоединение к Лимбо видит лишь Кэт. Всё это — лишь остаток её былых способностей, зерно правды о нынешнем мире. Но теперь... да, правда не так важна. Она думала, что за неё мало кто боролись в её прошлом, но нынешние масштабы... Она не хочет задумываться, почему так больно от мысли, что теперь она эту истину не ищет. — Восславьте же новый... В прежнем мире истину искали, были готовы пойти за её суррогатами, ради этого суррогата что-то сделать, прикрыть им что-то ужасное. Сейчас все ищут замену в благах. Благо — это размыто-серый лучик солнца на потной коже. Благо — это созвездия, которые все еще видны меж облаков. Благо — это съедобные плоды на лозе вокруг останков каждого здания, съедобные жучки между её корней, рыба, бьющеаяся о вечно серо-белое донце в каждой лужице — наверняка там был асфальт, тот самый, о трещинах на котором теперь спрашивают ещё не затоптанные в вечном круге движения дети. — И тогда мир после Лимбо будет к вам милости... Отныне большинство из них не вырастут. — В небесах нет... Кэт боится смотреть, шептать «благодарю» когда видит, как несясь над ними к солнцу безо всяких восковых крыльев, белеет лазурь большинства их астральных тел. Благодарность теперь — слишком видима от таких, как она. Она слишком много была на Его ладони. Увы, не физически, а отныне это неважно: она родилась смертной, а смертные... —...слишком слабые, чтобы ошибаться... Теперь все возвращаются в первобытную потребность: быть одинаковыми, похожими, едиными. Не в своих мыслях, не в желаниях, все намного проще: голод, важность продвигаться дальше уравнивают так, что Кэт боится узнать, осталась ли в этом равном соотношении и всеобщая грядущем неудача, погибель. Неужели... Кэт привычно теснится к остальным, привычно не вытаскивает ноги из слоев осыпающейся грязи, привычно произносит лишь «хвала» и «благодарствую», притворяясь, что движение её — лишь частичка... Мысли тут же безопасно перескакивают на рыбу, которая отныне будет жива для избранных, «сильных» этого нового мира, на темную спину с белым пятном витилиго, на обнаженные тела, в которых отныне нет ни стыда, ни влечения, на теплоту грязи, в которой неосязаемо вязнут новые души и заморожены навек те, кто решили, что имеют право присоединиться к ним сами, лишь по своей воле. — Я направлю тех... Их страдания, наверное, хуже — в отличие от тех, болотных, они обездвижены и немы. Тела теперь — лишь способ существования: старые и молодые, любого цвета кожи, женщина или мужчина, любого роста, облика, форма теперь неважна — важная лишь функция: идти. Идти. Не останавливаться. Горе-благоодетель, пронзавший Его мечом, мёртв, а Кэт давно помнит: любовь никого не спасала. Ни её, ни любовь Данте. Отныне лишь Повелитель обоих миров их... — Вознесет к себе достойных человечности... Кэт смотрит на грязь. Хвала теплу и холоду — отныне они не страшны смертным. Хвала не такой сильной вязкости этой жижи. Хвала той еде и виноградному соку. Хвала... Кэт двигается ещё теснее. Вот так, хорошо. Мысли идут куда угодно, но не к самому страшному. — Лишь я, сын двух миров... Кэт умеет теперь то же, что и остальные медиумы — беречь самые потаенные желания. —...знаю, что вам делать. Она ни за что не позволит узнать Вергилию, что те, кто движутся потоком в самой сердцевине этого людского водоворота, живы исключительно в обмен на то, что она просит помощи у духов Лимбо.