Эхо любви

Петербург был бы тебе к лицу. Ира шла по Троицкому мосту, рассматривая оснеженную долину, в которую превратилась река. По ней бегали маленькие фигурки, точь-в-точь хохочущие шуты Анны Иоанновны, повелевшей устроить потешную свадьбу. Как ворвутся сейчас на всем ходу конница, кареты в разноцветную гурьбу! — и разбросает всех по льду. В окоченевшую синеву горели Ростральные колонны. Еще маленькой, спеша за бабушкой, она старалась как можно дольше не выпускать их из виду — вдруг растают? — Не вертись! — бабушка ворчала и стискивала ее крохотную варежку. С упорством, присущим завкафу мировой литературы, всей тягой китообразного тела, бабушка волочила Иру в балетную студию. После школы, через Троицкий мост, в холод, в дождь, как собачонку со слипшимися ушами и худенькими лапками: немного прошагал — пока не генерал! Закаляйся, терпи, выворачивай мышцы и кости, а потом — домой, уроки и спать. Желательно, без снов. Нечего отвлекаться. — Не вертись! — Что? — Ира вздрогнула и обернулась. В глазах полыхнуло. — Фоточка на память! — улыбнулась ее однокурсница, чье имя она так и не запомнила. — Че у тебя такой вид очумелый? — подтянулась вторая, смешливая краснодарка Сима. - Чисто юноша бледный со взором горящим. У вас тут в Петербурге все такие? Витаминки Д не хватает! — А что вам в югах не хватает, понаехавшие? — возразили ей из толпы. — Тут — во-о-о-о! — она раскинула руки, и стала похожа на рыбу, что пытается заглотить Эрмитаж, Исаакиевский, небо, весь петербургский космос. — Петербуржцы — люди приветливые, — пожала плечами Ира и добавила некстати. — Это у меня взгляд тяжелый. К четырнадцати он стал таким тяжелым, что бабушка молча перестала таскать ее в пенаты священного искусства. Мхатовские вздохи не в счет. — Ну что, будущие продавцы месяца? Загадываем желание через десять…девять…восемь…– крикнул кто-то и Ира поспешила отойти от толпы. Ее черная тень прильнула к перилам. Льдистый воздух, знакомый наизусть, подхватил шепот «я так хочу, чтобы ты меня любила…» и бросился вниз с моста. Хирургически точное попадание в замочную скважину, два хруста проворачиваемого ключа… Шелест мокрой шубы. Не врезаться бедром в тумбочку. Обогнуть скрипящую половицу. Темнота зеркала, которое не рассмотрело ее лица. Запах коньяка и сигар сочится из бабушкиной спальни. Толкнуть дверь. Привстать на цыпочки, прислушаться. Ничего… Ира натянула наушники и поморщилась от яркого света экрана. Несмотря на то, что она поменяла замок в своей комнате после Того Случая, в позвоночнике все равно жил ощерившийся страх. Оглянулась. Точно никого. Но стоило сделать пару кликов, запустить видео, и страх мгновенно ушел. Не так. Ушел весь мир. Осталось лишь то, что имело смысл. — Всем привет! Меня зовут Юлия Волкодав… Петербург был бы тебе к лицу. Твоему холодному бесстрастному взгляду. Твоим узким губам, владеющим всем арсеналом иронии и лукавств. Твоему медленному, вынимающему душу голосу. Правильней было бы тебя встретить, по-ахматовски молчаливую, странную, в моем родном Питере, в трамвае — увидеть внезапно, в отблеске промерзлых фонарей. С ноябрьской темнотой, следующей за твоим силуэтом. А не в рекомендациях ютьюба, боже мой. Ира одернула себя — почему ты называешь ее на «ты»? Нет, в жизни она никогда бы не посмела! До смерти говорила бы ей «вы». Даже если бы ей позволили… Нагло и сладко было называть ее на «ты». Что-то от поэзии, а не от жадного кликанья на все подряд выпуски, полотен комментариев и вообще-то недостойного заглядывания в форумы хейтеров (чтобы ну чуть-чуть больше узнать о ней, клянусь!). Ты, любовь моя, боль моя… Видно, встреч нам не праздновать, у нас судьбы разные…. Юлия, посмеиваясь, листала бездарный опус Сафарли. Насмешка сменялась скальпельным возмущением. Порой она яростно выдыхала, выплевывала цитаты, а затем волны опять утихали, и в ее облике воцарялась бесстрастная вежливость. Ира от такой вежливости умерла бы на месте. И когда голос этой женщины стал для нее важнее того, что она говорит? Сначала Ира вовсе не была поражена ее блогом. Готовясь к ЕГЭ, «экономический факультет — и точка, Ирина», она ставила на фон людей, которые были вольны читать книги, а не рассчитывать уравнения, жить литературой, а не «будущим — за менеджерами, и это говорю я, интеллигенция в четвертом поколении, Ирина». Она приловчилась между вычислениями улавливать восторг и ехидство по книгам, которые не могла принести домой — их бы вышвырнули с балкона. Она на перемотке 1,75 за полгода узнала больше о классике, чем их молодая, но засахаренная в «великих писателях» и «гениальных идеях» учительница литературы. Наушники — свернуть видео — разложить тесты по математике — слушать, слушать, слушать о Кинге, Максе Фрае, Сэлинджере, Янагихаре — терзая равнодушные формулы. И что же случилось, почему из всех разноголосящих ютьюберов осталась только она? Почему утайкой, крадучись, этот голос заполнил не только голову, но и крошечное, до сих пор себя не проявлявшее сердце? Как дошло до Того Самого случая, от которого до сих пор мурашки по коже? — Дудь вчера надудел, конечно… — Ты что, хайпы только смотришь? Навальный правду показывает, в которой ты живешь! — Та же Россия 24, только в профиль… — Слышь, глянь, в тик-токе залипуха, оборжаться, — присоединяется к спорящим третий, такой же быковатый, потный, как и все мальчики в ее классе. Все втупляются в экран и начинают гоготать. Она перелистывает «Волка советской эстрады». Ей горько и нежно читать. Нежно — потому что ее возлюбленная (тише, тише, перечеркни это слово даже в мыслях!) так же, как и она, увлечена чем-то большим, чем эта действительность. Ира понимает, как очаровательны и значимы эпохи, чувства, люди, переплетенные в ее строках. Понимает, почему Юлия пишет о харизматичных великих мужчинах. Ведь если посмотреть вокруг: разве можно в этом сплошь одноклеточном, пластмассовом, айфонном найти хоть взблеск величия? И горько. Потому что куда ей, Ире, до… Тиграна?.. Маэстро? Обладай она нечеловеческим талантом, вышколи себя одеваться в дорогое и статусное, да хоть умри и родись сначала — ничего, ни за что, никогда! — Кретова… — романтично бормочет русица в окно, пока Ира чертит на доске разбор предложения. — Вот ты такая… вещь в себе. Как географ. Класс хохочет, кто-то бьется о парту. Их географ — цветущий дедок, обнимающий мальчиков за талию и вечно поправляющий челку. Хуже сравнения не придумать. Но Ира знала, о каком географе идет речь. О персонаже книги Иванова, его недавно упоминала Волкодав. -Человек, который не может найти себе применение… И меня это очень угнетает, мне такие герои не особо нравятся, я их не понимаю, скорее всего… И если это все еще облачается в пассивную, депрессивную прозу… Внутри Иры что-то надломилось. А если и ее жизнь — такая же депрессивная, медитативная проза? А если она действительно — такая же, как этот унылый учитель из девяностых? И почему-то показалось это страшным. Ей хотелось бы нравится этой умной неизвестной женщине, быть живой, борющейся, диковатой — но целостной! Самостной! Бабушка хваталась за сердце, за нашатырь, за томики Шекспира, за трубку звонить в Кащенко, за Ирин воротник, так и повисший на нитке — но на экономический было наложено вето. Ира поступит на филфак. Ира будет лучшей на филфаке. С тех пор она смотрела видео Волкодав почти без остановки. Тесты ЕГЭ по литературе ее смешили, она решила бы их еще в четвертом классе, а вот саркастичные комментарии были живительным, абсолютно необходимым воздухом. Волкодав видела сквозь книги природу человека. Настоящую, без прикрас. Такую, что и бабушка, и школа, все казалось притворным. Ира твердо решила быть подлинной, в отличие от них. Не бунтовать — а следовать себе. И вторым пунктом после поступления на филологический было встретиться с…. Господи, как же …тебя…вас… назвать… Выпускной? Мне жаль ту весну мою, что прошла, неповторимая, без тебя. Когда она стояла, бледная, прижатая толпой выпускников к волнам Невы, и корабли кровоточили алыми парусами, ей хотелось крикнуть: как мне тебя мало! У тебя есть записи, музыка, встречи, с тем, кого ты любишь! А у меня? Что у меня есть? Волны судорожно бросались к ногам, и в семнадцать лет заканчивалась жизнь. Как я хочу быть свободной, рекой и морем, что может без страха прильнуть к тебе! Но я кормлюсь подачками, у меня — всего лишь горсточка твоих видео… А когда осень перелистнула сентябрь, и Ира с другими первокурсниками нырнули в древнерусскую литературу, бабушка, пользуясь инструкцией одного из своих аспирантов, распотрошила ее ноутбук. Вернувшись домой, Ира уселась с чаем перед компом и включила новое видео: Юлия была в хорошем настроении, рассказывала о книге о поклонниках, и Ира сама разулыбалась, беззвучно повторяя, что уж она-то из тех, кто боготворит и вдохновляется, а не одержимо ищет факты, явки и координаты. Бабушка схватила ее за плечо и развернула вместе с креслом. Наушники полетели прочь. — Ты знаешь, что сапфическая любовь — это всегда смерть? Бесславное, стыдное, позорное занятие! — она шипела в лицо внучке, размахивая руками. — И не смей звука издать! Позор! Ира съежилась, и тупо наблюдала, как бабушкины бусы подпрыгивают на толстой шее. — Я очень жалею, что ты родилась в семье Кретовых! Лучше бы я была последней! — губы зажались в истерическом надрыве. — Лесбиянка! Ужас! Генетическое уродство — точно от твоей мамаши! — Я не… лесбиянка, — прозвучало безнадежно жалко. — Сто пятьдесят восемь фотографий этой… с позволения сказать… Чудовищно плохие книжки! Изволь! Мы очистили это… дерьмо! Из! Твоего! Компьютера! Моя внучка-филолог читает такое… Учти, я не повешусь. Этого ты добиваешься? — Вышла из комнаты. — спокойно сказала Ира. — Или выйду я. Марина Корнеевна Кретова, доктор филологических наук, обласканный академией и ненавистный поколениям студентов преподаватель, величественно плывущий в ароматах дорогих лилий и свежеотпечатанных диссертаций, кит, монумент, оплот и фундамент лучшего вуза Петербурга… онемела и деревянно пошатываясь, вышла за дверь. Больше они не разговаривали. А вскоре бабушка умерла, так и оставив свою прокуренную спальню запертой. В горле Иры остался комок, который бывает, когда из-за малодушия не делаешь, не говоришь то, что нужно. Потом время проходит, время упущено, а ты остаешься со своим малодушием наедине. Она смотрела новые видео с какой-то тревогой. Они больше не успокаивали. Под них больше нельзя было просто выпить чай и забыться. Неужели я и правда?.. Ира вглядывалась в изящное тонкое лицо Волкодав так усердно, так сосредоточенно… Будто осознав, что только возможность видеть его дает ей силы начинать каждый новый день. В пустой квартире звучали любимые песни Волкодав, десятки раз прочитывались книги, но одиночество они не пересиливали. — Задрали соседки, — Сима рухнула похмельным лицом на парту. — Может, приедешь на выходных ко мне в гости? — предложила Ира. Она подружилась с этой девчонкой, сумасшедше влюбленной во всех мужчин-преподавателей старше шестидесяти. Да и они не оставались равнодушными к солнечной, бурливой натуре. Сима, в отличие от нее самой, нашла бы общий язык с Волкодав. — На выходных я уже на песочке буду кататься, — хохотнула Сима. — В левой ручке сигарета, в правой ручке винишко, на пароходе седовласый адмирал… — И не хочется на лето в Питере остаться? У меня лучше, чем в общаге, — с надеждой. — Вот в этом? — Сима махнула в сторону бледного ливневого окна. — Я еще не такое хладнокровное, как ты. — В июле Петергоф будет в золоте и фонтанах, а Летний сад… Город в зелени садов, славный город трудовой, — промурлыкала Ира. Сима взглянула на нее с выражением ведомого на расстрел. — Я тебя, конечно, люблю… Но… Проща-а-й, мы расстаемся навсегда, от всех вокзалов поезда уходят в дальние кра-а-я… — Ладно, — Ира ощутила прилив нежности к девчонке. Такой бы, наверное, почувствовала бы и ее возлюбленная. — Откуда песню знаешь? Но та уже мысленно сбежала от парт, аудиторий и невзаимного Петербурга. Мечтательно склонив веснушчатое лицо, она чертила что-то на краях тетради по языкознанию. Как могут быть так просты и так живы другие люди? Да легко. Ее не захлестывает беспомощная, в общем, любовь. Она не проиграла заведомо, изначально. У нее будут летние романы, обиды, телячьи нежности, да хоть что… Так же, как и у Юлии. Ее ноябрьская женщина живет полной жизнью. А Ира — тем немногим, что можно найти о ней в интернете. Бережно и стыдливо она узнавала об уютной жизни, выгрызенной в борьбе со всем миром. О ее домике у моря, прячущимся от людей. О ее питомцах — они мурлыканьем, храпом и игривостью врывались в кадр. В конце концов, так непосредственно она заваривает кофе по утрам в саду, где только около-около Нового года отцветают розы. — Поехали со мной? — подруга наконец очнулась. — У меня загранника нет. — Для Сочи не надо… — Сочи? — медленно в голове всплывала надпись… Еще в октябре, в тот день, когда бабушка… под видео Юлии она заметила надпись: 354030, г. Сочи, а/я 886…. 354030, г. Сочи, а/я 886…. 354030, г. Сочи, а/я 886…. Сочи обволокло Иру, как солнечный персик косточку. Горячее медовое солнце коснулось даже травмированных болезнями и балетом костей, тронуло до сердца, и оно радостно вбежало в море с разбегу. Она в жизни своей не смеялась так взахлеб, не обгорала так адски и не засыпала так крепко, покачиваясь в ладонях краснодарского полусладкого. — Куда пойдем? — постоянно дергала ее Сима. — К Фестивальному! Мы разлучаемся со сказками… — пел кумир Юлии на концерте в этом великолепном зале. Но сказка Иры только началась. Опахала пальм покачивались над головой, море (таким же морем ты стала бы, Нева, когда б тебя не запрягли в гранит!) переполняло воздух. Где-то и она наслаждается июньским днем, а вечером садится записывать видео о прочитанном. Или пишет новую повесть о своих трагичных на разрыв героях. Ира забыла о брошенном с моста желании. Зачем? Они обе наслаждаются жизнью, она уверена, что Юлия — любима, необходима кому-то так же сильно, как ей, Ире. Зачем придумывать болезненные мечты о встрече? И все же, все же… От любви к тебе я в клочья душу рву… Когда море, обхитрив солнце, топило его в своем вечном желании, Ира оставалась наедине со своим странным не-одиночеством. Одиночество — это не когда ты один, а когда думаешь о том, кто не может быть рядом. Сима сбегала в клубы, а Ира до полуночи исхаживала побережье, унимая свое желание мантрой «она любима, у нее все хорошо»… И она… так близко! В какой-то момент Сима начала догадываться о том, что Иру гложет тоска, которую не вылечить витамином Д и не развеселить полусладким. Она заметила, как подруга вечно оглядывается в людных местах, словно выискивая кого-то, как скупает книги одного и того же автора в книжных. — У тебя вообще кто-то был? — однажды спросила она невзначай. — Был, — Ира безразлично рассказала о романе с замдекана. Когда он впервые увидел тонкую, серьезную девочку, то решил, что будет покровительствовать ей. Осторожно сокращал дистанцию, помогал с первыми научными публикациями. Вскоре они начали созваниваться, а одним вечером он, не вынося ее тяжелого взгляда, глядящего всегда вглубь и равнодушного к миру, притянул ладонями ее лицо и просто… просто чтобы обратить внимание на себя, просто чтобы вызволить это спящую царевну, поцеловал. «Все теперь будет хорошо» — и накинул свой пиджак на мерзнущие девичьи плечи. «Я люблю женщину» — внезапно сказала она. «Ничего страшного». Их роман был кротким и искренним, как агнец небесный, если бы можно было так сравнить. Он защищал ее и смирял бунтующие от безответности нервы, она доверялась ему и склонялась перед его остроумным живым умом, опытностью и «заземленностью». — Да ты что! — ахала подруга. — А сейчас что? — Жена в Тунис захотела. Я попросила его не писать и не звонить разные «скучаю». — Что вообще… какую «женщину»? Что за бред! Он такой импозантный… Академик, Кретова! Да хоть стопятьсот жен! — Пусть будет что будет, — ответила Ира. Южное небо оплывало закатом. Что будет? Будут гореть закаты… Будет ее академик любить первокурсницу, будет она любить Юлию. А Юлия… В июле погода застервозилась, и несколько дней море хлестало с неба. Сима сидела в квартире со скучным лицом и перематывала сериалы. Для Иры же продрогший мокрый воздух был братом-близнецом питерской непогоды. Она гуляла по улочкам, пропуская ручьи в босоножки, задиристо атаковала абрикосы кончиком зонта и наматывала на пальцы пряди отяжелевших волос. В мире огромном столько путей… Юлия Волкодав вышла из машины, переступила лужу и, осмотревшись, зашла в одну из кафешек. Дверь за ней закрывалась бесконечно. Ира вжалась в стену, несчастный зонт сплющился и ощерился спицами. И — ничего. Все так же шелестел дождь. Безымянная улица струилась вдаль. По ней, раскачиваясь, полупроплыла маршрутка. Буднично. Воскресный обычный день. А в ней отчаянно, требовательно, закричало что-то большее, чем она сама. Она так близко! Иди к ней. Если все потеряно с самого начала — нечего бояться! Ира бросила зонт в мусорку, отряхнула безнадежно промокшее платье и распахнула дверь. Юлия как раз выходила, неся в руках коробку с медовым запахом. Они замешкались, пропуская друг друга, наконец, Волкодав улыбнулась: — Спасибо, — и выскользнула в пелену дождя. — Я люблю вас, — ответила ей Ира. И, конечно, слова не были услышаны. Наверное, их приняли за дежурный ответ или… Ее машина исчезала за углом бежевого домика с поникшей террасой. Нет! Нет! Кричал тот же голос, то же большее, чем она сама. Так не может случиться! Так не может закончиться! Не может быть так — всего лишь! Сквозь дали, сквозь расстояния, сквозь смерти и чужих людей — ты пришла сюда. Вспомни, сколько было песен, сколько было ночей с измученными солеными подушками. Сколько было борьбы… Вспомни, как долго и трудно ты ее любила! Не может же все так закончиться! Но другой голос — и ведь она его подарила тебе? Глубокий голос, ее любимый голос, звучал совсем о другом: Мне до тебя, где бы ты ни была, дотронуться сердцем нетрудно… Она вздохнула, отвела оцепеневший взгляд и пошла вперед. Мы нежность… мы нежность… мы вечная нежность друг друга… Мы эхо… мы долгое эхо друг друга….