Коллизия

Разум Лесли, когда его мысли витают в облаках, избегая ужасов реальности — белый холст. Чистый, нетронутый и невинный настолько, что кажется, просуществуй он незапятнанным ещё хотя бы мгновение, в следующее же мир схлопнется, заразившись его белизной. И всё же если приглядеться, то на этом холсте можно найти бесконечные следы стёртого карандаша, выведенных красок, загрунтованных неровностей и ямок. Ткни в такую — и засочится кровь тяжёлыми тёмными каплями алым по белому. Его кожа — пергамент. Потёртый и истончённый, словно тысячи лет назад вышлифованный из шкур священных животных и от малейшего прикосновения готовый разойтись по линиям жилок и складок. И всё же кожа его куда выносливее, чем измученный надтреснутый разум. Её можно тянуть, вдавливать, резать, вымачивать, она всё равно упорно хранит свою неповторимую структуру. Она всё равно расцветает своим неповторимым рисунком. На теле Лесли распускаются цветы. Один за одним раскидываются нежные розовые лепестки незабудок под веками, пускают корни по щекам и скулам, прячутся под коленными чашечками и ядовитыми лианами оплетают запястья и пальцы. А на тех кусочках, что не захвачены ещё вездесущими настойчивыми соцветиями, ютятся вселенные. Мириады звёздочек лопнувших капилляров сплетаются в галактики — тёмно синие, серые, жёлтые. Они сливаются друг с другом, расходятся, уступая место более ясным, безжалостным отметинам, алым и белым, на всю жизнь высеченным на пергаменте, словно неумелый скульптор спутал его с мрамором. Несметные галактики рождаются и умирают, едва ли задерживаясь на израненном теле дольше нескольких недель. Причём рождение некоторых Лесли помнит. На шее двумя неровными пятнами по бокам от нетерпеливого санитара, у которого был плохой день. Аккурат рядом с цветами, сплетаясь с их лепестками и усиками, на коленях и запястьях, когда собственная привычка с каждым шагом скользить подошвой по полу сыграла злую шутку. В ложбинке между лопатками и на их острых углах, рождённые, когда бедный пациент слишком отчаянно бился в панических судорогах, словно забыв о их тщетности. Источник некоторых из них так и не удавалось вспомнить, как сильно не старайся. Они словно рождались сами по себе, а потому Лесли, хорошо усвоивший, что ничего не происходит просто так, заключил для себя, что суть их лежала внутри. В слишком частых и сильных ударах сердца, что имело привычку то и дело заходиться в безумной пляске. Во вспышках острой ослепляющей боли под черепной коробкой. В узлах, что завязывались в груди, в разуме, вокруг конечностей, когда пергамент прожигал пламенный взгляд — словно кончиком сигареты касался, оставляя округлое тёмное пятнышко. Тело Лесли — вселенная. Бесконечная, живая, постоянно меняющаяся, цветущая. На коже Рувика неисчислимые замершие во времени больше тридцати лет назад рубцы. Чернеющие развалины прошлых миров. Осколки планет и тяжёлая радиоактивная пыль на месте вспыхнувших и сожравших самих себя звёзд. И посреди всего этого — чёрные зияющие червоточины, обещающие рано или поздно поглотить даже эти безжизненные останки. Смерть заразна. Смерть стекает с кончиков обгоревших пальцев грузными восковыми каплями, отравляет и рано или поздно убивает всё, чего касается, словно бы всепоглощающий огонь впитался через кожу и теперь рвётся наружу сквозь затянутые шрамами поры. Рувик сгорает изнутри и поэтому стремиться утянуть за собой в пекло как можно больше других, осознанно или подсознательно — это уже давно не имеет значения. И всё же когда кончики пальцев проходятся по красным крапинкам на белесых плечах, обходят млечный путь, раскинувшийся вдоль внутреннего края лопатки, надавливает на ложбинку на пояснице, прощупывая глубоко запрятавшиеся остистые отростки позвонков и вызывая у Лесли неясный скулёж, тело под ними не покрывается трещинами. Оно лишь вздрагивает, но смерть не расползается по пергаменту, и бесконечные светила продолжают сиять на нём. — Хнх… — И что это значит? Рувик ещё немного вжимает подушечки пальцев в чужую кожу, ожидая от Лесли ответа, но когда того не следует, он уже куда мягче чертит невидимую изогнутую линию от поясницы до копчика. Запутался ли Лесли в каких-то совершенно посторонних фантазиях, совершенно не расслышав вопроса, или просто не желает делиться своими мыслями, силой ответов от него не добиться. Прикосновения никогда не давались ему легко, хотя очевидная потребность в них ещё ютилась где-то в самом укромном уголке сознания. Но любое нежеланное, неожиданное касание провоцировало вспышки тревоги и позывы к судорогам. Спина, икры, затылок — всё, за чем он не мог следить и что не мог контролировать, воспринимали хуже всего. Если бы телячьи нежности, до которых снизошёл Рувик, не устраивали его, то дрожал он бы совсем иначе, не дышал бы так мягко, хоть и, пожалуй слишком глубоко. В конце концов, то, как то и дело сжимаются его кулаки на пару секунд, тут же вновь расслабляясь, говорит, что этим чувствам Лесли отдаётся добровольно. Кончики пальцев Рувика двигаются в сторону, нащупывая гребень подвздошной кости. Тот находится без труда, небольшим бугорком натягивая пергамент. Здесь тоже расплылся смазанными краями синяк. Вполне возможно, результат неуклюжести Лесли. А вот чуть повыше был ещё один, поменьше, бледнее, появившийся чёрт знает откуда. В голову давно закрадывалась мысль о том, что хотя бы часть из них появлялась на самом деле спонтанно. Всевозможные теоретические причины этого явления бесполезным списком возникают в сознании мелким шрифтом на мятом листке, и чем больше на нём появляется строчек, тем меньше они имеют значение. Рубен не из тех, кто находит человеческое тело привлекательным хотя бы с эстетической точки зрения, но наблюдать за тем, как чёрные дыры на его собственной коже проходятся по звёздным скоплениям, и те совершенно без последствий снова оказываются перед его взором, определённо интересно. Завораживающе — пожалуй, не стоит избегать этого слова, раз уж он давно признался себе, что природа этого времяпрепровождения совершенно прокрастинативная. А тёплое схожее с сытостью чувство, плюющееся искрами каждый раз, когда Лесли вздрагивает, издаёт приглушённый стон или особенно крепко стискивает кулаки, было второстепенным. На косточках Лесли можно играть как на музыкальном инструменте. Рубен проходится пальцами по его рёбрам словно малетами по ксилофону. Поначалу Лесли будто бы сдерживает себя, но стоит Рувику вернуться по проторенной дорожке вниз, как он тут же не выдерживает, стонет куда яснее и протяжнее, чем в прошлый раз. Наверняка непросто терзаться голодом до самой простой ласки тогда, когда физиологически тело упорно их отвергает, только если это не шершавая наждачка шрамов от ожогов вместо нормальной кожи. А Рувику хочется знать, хочется вспомнить, каково это. Чувствовать наслаждение от чужих прикосновений. Да что уж, чувствовать хоть что-нибудь, кроме время от времени упорно пронзающей боли. Пожалуй, наверное потому он и впитывает так жадно реакцию, когда снова поднимаясь наверх проходится по незащищённой подмышке и Лесли тут же вздёргивает плечи, но недостаточно резко, чтобы можно было заподозрить настоящее недовольство. И потому же он, задержавшись на несколько секунд, вместо продолжения мягкой экзекуции, убирает руку. Лесли ещё с минуту медлит, так и замерев в неудобной позе, пытается предугадать, где в следующий раз почувствует чужое тепло. Но когда прикосновений не следует, он обмякает, не расслабляясь однако в полной мере. Даже спиной он чувствует на себе холодный выжидающий взгляд. Пристальный. В верности своих заключений он убеждается когда наконец переворачивается на спину. Рувик не любит объясняться, а Лесли плохо понимает без слов, но он старается, учится. И вот его ладонь, нерешительно зависнув в воздухе на пару секунд, осторожно касается участка чистой кожи на ровной переносице аккурат рядом с границей безжизненной пустоши. Рубен не питает симпатии к человеческим телам. Но в теле Лесли определённо есть что-то, что позволяет считать его исключением.