Дрожь была, скорее всего, заметна со стороны, но с ней пришлось смириться; Серафим сжал челюсти, чтобы по крайней мере не стучали зубы.
— Подойди.
Голос теплый, будто ласковое прикосновение игривых лучей: Солнце.
Серафим поднялся с колен и сделал несколько шагов вперед. Ледяной мрамор пощипывал пятки. Поднять глаза не хватало смелости, так что новый голос застал врасплох:
— Ближе, смертный.
Голос низкий, прохладный, с колким прикосновением к затылку: Луна.
Серафим остановился, когда в поле зрения показались подножия двух тронов: золотого и сине-черного. Он с трудом вдохнул. Вместо привычного ладана зал Великих теперь наполнился горьковато-травяным миртом и приторно-пьянящей ванилью. От них в животе зарождалось необъяснимое волнующее беспокойство.
— Любопытно, — хмыкнул Луна, гладя низким голосом вдоль позвоночника. — Твои предшественники не демонстрировали подобного… рвения.
Вокруг зазвенели смешки: Звездочки.
Серафим опустил голову ниже, чувствуя, как загораются уши. Прикрываться или лгать не было смысла: тонкая блестящая ткань короткого хитона не скрывала, а скорее подчеркивала проступившее желание. Стоило магии затмения свершиться и двум божественным статуям в храме обрести плоть, грешное тело Серафима предательски вспыхнуло. Еще бы. Он всегда слишком долго разглядывал неподвижные лица Великих, слишком тщательно обтирал влажной тряпицей прекрасные божественные тела, а они слишком часто приходили к нему во снах — иногда представляясь холодными камнями, а иногда превращаясь в клубы страстного огня. Серафим знал наизусть каждый локон волос, каждый изгиб тела, каждую складку на хитонах — а теперь, когда сон обратился явью и перед ним на тронах проявились живые жаркие боги, сдержать порочные порывы не хватало сил. Даже страх был им не помеха.
Легкий смех зазвучал ближе: Звездочки подступили и будто трогали шаловливыми взглядами. Сколько их было? Скульпторов обычно хватало на двух юношей, сидящих у ног Луны, но кроме них здесь были и другие. Серафим пытался сосчитать из-под ресниц, но бросил. Много. Так много красивых босых ног: бледная, словно светящаяся изнутри кожа, увитые золотыми цепочками щиколотки, аккуратные, почти девичьи пальцы. От Звездочек не веяло такой древней мощью, как от Великих, и Серафим стрельнул глазами — и тут же пожалел. Как и на изображениях, они были слишком прекрасны. Юные хрупкие тела, одетые лишь в нитки драгоценных камней, шлейфы гладких черных волос, точеные лица, словно у фарфоровых кукол — с такими человеку не тягаться. Серафима готовили к обряду — мыли, чистили, жестко терли — но он вряд ли от этого хоть сколько-то приблизился к подобной непринужденной красоте. И все же он здесь. По праву. И пусть даже на несколько часов, пока длится затмение, — но он станет хранителем магии Луны и Солнца!
Серафим сглотнул по сухому горлу. Теперь пылало уже все тело, жар исходил, казалось, даже от пяток. Очевидно, его волнение достигло тронов, ведь уже в следующее мгновение прохладный голос приказал:
— Разденься.
Пальцы задеревенели, не слушались, возможно, пытались оттянуть неизбежное, но вот брошь поддалась, и хитон скользнул бабочкой к ногам, складывая белые крылышки на черном мраморе.
Тишину зала вспороли удивленные вдохи. Звездочки отпрянули. Еще бы, большая часть шрамов приходилась на спину. Хотя и спереди было предостаточно багровых, уродливых, еле заживших лент. Тело Серафима было треснувшей вазой, иногда ему казалось, оно скоро распадется на осколки.
Он сжался, ожидая вердикта Великих. Побрезгуют? Прогонят? Насмешки были страшнее всего, но когда Солнце заговорил, в его голосе звучало лишь беспокойство:
— По собственной ли воле ты здесь, смертный?
Серафим вытянулся в струнку:
— О да, Великий!
— И желаешь стать хранителем нашей силы? Чист душой и телом и готов принять нашу магию, чтобы делиться ей с другими, пока не придет время нового затмения?
Чист ли он телом? Однажды Серафим, обезумев от одиночества и тоски, поддался на уговоры другого подметальщика, юного Медея, — но жрецы обнаружили их быстрее, чем они успели зайти дальше неумелых поцелуев и неуклюжих касаний. Воспоминания об этом подкреплены шрамами, но которыми из них — Серафим не помнил.
Чист ли он душой? На обряд он попал преступным путем, но разве не превосходит он адептов жаждой и рвением? Вряд ли кто-то из них пошел бы на такие жертвы ради обряда.
Готов ли он принять магию Великих, чтобы делиться ей с другими? Несомненно. Позволят ли ему это — другой вопрос. Все, что произойдет, когда статуи Великих снова окаменеют и двери зала откроются, копошилось клубком ядовитых вопросов, но сейчас они были не важны.
Серафим наконец поднял взгляд, мимолетно встречаясь с солнцем в одних глазах, а потом с ночью в других, и бесстрашно ответил:
— Да.
Солнце улыбнулся, и у Серафима забилось сердце: сколько же в нем сейчас было красок! Белизна мрамора отступила, и ей на смену пришло золото. Ровная темно-золотая кожа, немного румянца в щеках, молочные ресницы и брови, короткие волосы цветом между медом и платиной. Столько жизни, столько света! Глаза блестели совсем нестерпимо, приходилось щуриться. На его фоне Луна был таинственным лесным зверем: черная гладь волос, прозрачная бледность кожи, хищность непроницаемых глаз. Братьями они совсем не смотрелись. Их роднили разве что взгляды — наполненные магией, силой, опытом, под ними Серафим ощущал себя голым не только телом.
Однако внимание Великих он привлек не надолго.
— Подготовьте его, — Луна махнул рукой и повернулся к брату. Они начали негромкую беседу, предназначенную лишь друг для друга. Солнце склонился ближе, улыбался и кивал. Встретившись впервые за три года, они, казалось, совсем забыли о смертном, что пришел отдать им свою чистоту. В груди загорелась глупая обида.
Звездочки тем временем обступили со всех сторон. Их мягкие ладони скользили по плечам, вниз по спине, вдоль шеи. Чьи-то губы влажно прошлись по соскам, и Серафим задержал дыхание. Горячий язык мазнул между лопаток. Подушечки пальцев пробежались по возбужденному члену. Красивые, такие красивые, они прижимались сзади, оглаживали бедра, ласково покусывали уши. В этой нежности было приятно — и неправильно. Когда шаловливые пальцы юркнули между ягодицами, Серафим крикнул решительное:
— Нет!
Звездочки отпрянули, как мальки от брошенного в воду камушка.
— Что случилось? — спросил Солнце, хмурясь.
В тишине было слышно, как позвякивали золотые цепочки у Звездочек на лодыжках.
— Мое тело сегодня принадлежит Великим, — сказал Серафим, отчаянно сжимая кулаки. — И только им позволено к нему прикасаться.
Луна поднял бровь.
— С гонором, — сказал он вполголоса Солнцу. И добавил еще тише: — Как ты любишь…
Солнце отмахнулся.
— Тогда садись у наших тронов и жди, — сказал он строго. — Нам требуется время, чтобы вжиться в смертные тела.
Серафим выдохнул. Подрагивая от волнения, он подошел и опустился на мраморную ступеньку между тронами. Близость Великих ощущалась кожей, сбегая по позвонкам струйкой страха и желания. Чтобы успокоиться, он принялся разглядывать зал.
Обычно темный, храм сейчас сиял светом. Тонкие ниточки огней обвивали колонны, под тяжелым каменным потолком перемигивались ослепительные искры, в курильницах плясало розоватое пламя. Ледяной пол скрылся под пушистыми коврами, шелковыми простынями и расшитыми подушками. Всюду выросли невысокие мягкие скамьи, идеальные для того, чтобы… чтобы… Серафим облизал пересохшие губы. Образы рождались сладострастно-желанные. И судя по жаркому шепоту, не у него одного. Юные Звездочки толпились перед троном Луны и выжидающе смотрели на своего господина, переступая с ноги на ногу и пряча руки за спину.
— Что, совсем нет терпения? — усмехнулся Луна. — Давно не было повода спуститься к смертным. Соскучились по человеческим телам? — Он махнул рукой: — Развлекайтесь.
Взвизгнув, Звездочки разбились на созвездия. Они умудрялись делиться нежностью с каждым — гладить и целовать, пошлепывать ягодицы, перекатывать между пальцами соски, вжиматься друг в друга бедрами и водить ладонями по членам.
Ближе всего четыре Звездочки страстно целовали пятого, передавая его по очереди, словно кувшин с вином. Каждый попробовал на вкус темно-алые губы, а он трепетал в их руках, отвечал каждому, послушно переходя от объятий к объятиям, лишь громко вдыхая между поцелуями. Он явно был новичком: краснел, смущенно улыбался, пытался прикрываться ладонью. Остальных это приводило в восторг. Они перехватывали его руки, открывая то возбужденный член, то бархатные круглые ягодицы, и наперебой трогали, отчего он пунцовел сильнее. Наигравшись, Звездочки опустили его на колени и теперь с жаром толкались в широко открытый рот. Лицо новенького светилось — кажется, он входил во вкус. Вскоре его уложили спиной на мягкую скамью: один из Звездочек вздернул вверх и развел его ноги, второй зачерпнул из чаши масла и принялся смазывать промежность. Остальные с жадностью смотрели, лаская друг друга руками.
Серафим сцепил ладони — удержаться от того, чтобы дотронуться до себя, было пыткой. Член потяжелел и напрягся. Все это было слишком распутно и откровенно — и приносило всем слишком много наслаждения.
Рядом заерзали, словно чувствуя то же самое. Двое юношей, что сидели, приклеившись, у ног Луны, тоже едва терпели. Один склонился, выцеловывая пальцы на ногах своего господина, а второй, явно посмелее, накрыл ладонью колено и заскользил выше, под край короткого хитона. Он достиг желаемого и даже успел пару раз провести кулаком, прежде чем сильная рука перехватила его запястье.
— Не для тебя, — сказал Луна с игривым укором. — Радость моя, сегодня — не для тебя. Побалуйтесь вместе.
Звездочка наморщил крошечный нос, но досада его длилась недолго. Уже в следующее мгновение он притянул к себе второго, поцеловал, а потом уселся между ног и склонился над членом прямо здесь, на ступеньках. Серафим смотрел, но мало что видел. Сердце его бешено колотилось. «Не для тебя» — значит, для него, для Серафима? Эта мысль возбуждала больше, чем все Звездочки вместе взятые.
Он повернулся в другую сторону. Туда, где сидел Солнце. Один. Отчего-то это всегда казалось обидным: у Луны целый сонм любовников, а самый теплый, самый добрый бог всегда один? Давно лишенный семьи и друзей, Серафим чувствовал единение и во снах неизменно утешал золотого бога, сжимал в объятиях, делился заботой и нежностью. Днем же сам смеялся над глупыми видениями: разве нужна богу его жалость? Разве может Солнце испытывать одиночество, когда армия адептов и жрецов ежедневно восхваляет его имя?
Но теперь эти мысли придавали смелости. «Для меня, — стучало в висках, — сегодня они — для меня».
Он робко коснулся золотистой кожи на лодыжке — и оторваться уже не смог. Теплый бархат манил, соблазнял, раззадоривал, заставлял прижаться всей ладонью, вести до самого колена, а потом и выше. Красивые мускулистые ноги были широко расставлены, и Серафим скользнул под невесомую складку белоснежного хитона. Как же там было жарко и возбуждающе. Когда пальцы коснулись расслабленной плоти, Серафим замер, не веря собственной дерзости. В изнеможении он прикрыл глаза и прижался губами к гладкому колену.
На затылок опустилась тяжелая рука. Солнце погладил волосы, ухо, провел мягкими подушечками вдоль шеи. Он переступил ногами, раскрываясь, сел ближе. Приглашал.
Серафим придвинулся, вдыхая терпко-сладкий запах нагретой на солнце травы, аккуратно сдвинул тонкую ткань. Губы высохли от собственного горячечного дыхания, и он облизнул их, прежде чем коснуться божественной кожи. При первом поцелуе Солнце вздрогнул, громко выдохнул, толкнулся вперед. Его пальцы приятно сжали волосы. В груди у Серафима плясали светлячки: доставить удовольствие своему богу — разве может быть большее счастье? Он облизывал красивую розовую головку, кружил под ней языком, спускался до нежной мошонки, щекоча и посасывая кожу. Ни один даже самый жаркий сон не мог сравниться с такой реальностью: чувствовать крепнущее желание, сглатывать солено-горькие капли, слышать резкие вдохи и протяжные выдохи.
Рядом зашевелились. Прохладная ладонь опустилась на лопатку и скользнула ниже, до самых ягодиц. Пальцы крепко сжали одну половинку, другую, провели внутри.
— Теперь и у меня нет терпения, — проворчал Луна, спускаясь с трона. Он устроился где-то за спиной. Ухватил за талию, помогая подняться на четвереньки, заставил раздвинуть ноги. Ненадолго отстранился, а когда вернулся, ванилью запахло сильнее.
Волнение всколыхнулось в животе. Серафим застыл в тягостном ожидании. Но когда он поднял глаза, встретился с золотыми. Они блестели жаром и нежностью, и страх отступил. Серафим лишь вздрогнул, когда на ягодицы упали вязкие капли. Было приятно. Луна не жалел масла: оно стекало по бедрам, ласкало пах, щекотало под коленями. Серафим дрожал и кусал губы, а когда Луна принялся размазывать влагу по телу, не удержался, застонал. Огонь тянулся за прикосновениями: гладил бедра, опалял промежность, танцевал вокруг ануса. Тягучее скольжение путало ощущения: Луна был везде, окутывал мягким одеялом, и проникновение стало естественным продолжением ласки. Серафим даже не сжался, только почувствовал, как в анус мягко скользнуло что-то теплое, заполняя удовольствием еще и изнутри. Кажется, он застонал слишком громко, и Солнце усмехнулся. Взял Серафима за подбородок.
— Нравится? — его большой палец прошелся по губам.
Серафим замычал согласие и приоткрыл рот, касаясь подушечки языком. Солнце улыбнулся, довольный.
— Тогда растяни себя. Будет еще приятнее.
Он был прав. Когда Серафим ухватил ягодицы и потянул в стороны, чувства обострились. То, как Луна проникал пальцами, гладил внутри, неотвратимо заполнял, ощущалось острее. Анус тянуло и пощипывало, ладони скользили по коже, Серафим перехватывал и открывался сильнее, показывая, что он может больше. Он хочет больше. Он готов.
Горячие ладони обхватили лицо, губы прижались ко лбу, и Серафим поднял взгляд. Он щурился в золотые глаза до слез и молча молил: поцелуй. Пожалуйста, поцелуй. Умоляю. Эта улыбка — лучистая, нежная, блестящей изогнутой волной — за ее вкус он сейчас отдал бы жизнь. А Солнце все смотрел. Ладони его гуляли по груди, то спускаясь к ребрам, то поднимаясь до ключиц. Наконец он склонился. Приласкал дыханием. Провел носом по губам… И вдруг с силой сжал соски. Серафим вскрикнул от вспышки сладкой колючей боли. Сзади что-то хлюпнуло, внутри стало холодно и пусто — а потом заполненно. До предела. До звона в ушах. До бешено колотящегося сердца.
— Каждый раз забываешь, сколько в человеческом теле удовольствия, — протянул Луна, выходя до головки и снова погружаясь.
Серафим едва не заплакал — так это было хорошо. Распирающие движения внутри, прохладные поцелуи на лопатках, нежный шепот в ушах. Почти идеально — хотелось лишь немного солнца. Красивый член был перед самыми губами, дразнил и блестел нетерпеливой каплей, и Серафим, наловчившись выдыхать между толчками, заглотил его до самого горла. Только двигаться не смог. Все мышцы дрожали, тело ходило ходуном, перед глазами двоилось. И Солнце почувствовал, принялся толкаться сам, придерживая затылок, перебирая волосы, чуть надавливая. Он коротко выстанывал, когда Серафиму удавалось впустить особенно глубоко. Эти стоны проходили по телу дрожью, заставляя сжиматься, и Луна от этого тоже замирал, хрипел, а потом вбивался сильнее.
Реальность потерялась, отступила, оставляя лишь их троих. Сейчас, в этом удовольствии, они были едины, и Серафим обмирал от счастья — он был любим и нужен. Он был не один.
В голове все стало мутно-медовым, тело пылало и не слушалось, и Серафим всхлипнул. Еще не все. Еще нельзя. Но как же сдержать этот огненный вихрь, закручивающийся в паху?
— Молю… — прошептал он едва уловимо.
Луна немедленно вышел.
Двигаться Серафим не мог, лишь чувствовал, как его безвольное тело вздернули на ноги и усадили Солнцу на колени. Медленно опустили на горячий, смазанный его же слюной член. Прижали к сильной груди.
Серафим сцепил зубы, схватился за подлокотники трона. Тело вибрировало, анус горел, член тяжело покачивался, грозя излиться в любое мгновение — а Великие замерли, словно издеваясь нарочно. Луна стоял рядом, громко выдыхая, и гладил Серафима по волосам, Солнце обхватил за талию и целовал под ухом. Серафим же не делал ничего. Только чувствовал. Осязал. А еще смотрел.
Храм наполнился движением и звуком. Звездочки вокруг выгибались и стонали, хлюпала смазка, воздух потяжелел от ванили и спермы. Белые ягодицы розовели от шлепков, у кого-то цепочками были связаны руки. Новичок, что был ближе всех, давно перестал стесняться. Пока один Звездочка жадно толкался в него, придерживая за щиколотки, второй уселся на лицо, заставляя ласкать языком и губами, еще двое стояли рядом, так, что он мог водить по их членам ладонями. На животе у новичка уже блестела прозрачная лужица, но сейчас он снова был на грани. Все они были. Вот тот, что сидел у него на лице, протяжно застонал, втолкнулся до предела и замер. Держал, пока у новичка дергался кадык, а потом вынул, но позволил погладить набухшую головку языком, и только тогда наклонился с благодарным поцелуем. Они оба улыбались.
В груди у Серафима что-то болезненно натянулось. Этот поцелуй говорил: «Я люблю тебя. Мы вместе надолго. Таких впереди еще много» — все то, что ему не услышать никогда. Ни от кого. Реальность вдруг накинулась голодным зверем, и он затряс головой, отгоняя ее за пределы сознания. Зажмурившись, он с силой сжал Солнце внутри.
— Я готов.
Великие прислушались. Солнце подхватил его колени и осторожно подтянул к груди. Втолкнулся глубже — неторопливо, тягуче, и звук наслаждения, что вырвался у него из груди, стер последние страхи. Серафим откинулся на сильное плечо, отдался на волю Великим. Мысли быстро пропали, и он просто слушался: раскрывался, дышал, подставлялся. Впускал пальцы, а потом и второй член. Одной рукой цеплялся за Луну, другой — за Солнце — и вдруг начал задыхаться. От жара внутри, от поцелуев в шею, от нежного кокона двух горячих тел, от напряжения, от предельной наполненности, от поступающей лавины удовольствия. Внутри бушевала чужая сила. Он становился сосудом, в который наливали магию, — только слишком много. Его разрывало, раздирало, растягивало, но чувство это было прекрасно. Он закричал, а они все не останавливались, и вскоре Серафим обмяк. Сначала потерял контроль над телом, а следом потемнело и в голове.
***
Проснулся он от того, что рядом завозились. Сколько прошло времени? Не открывая глаз, Серафим прислушался к ощущениям. Он лежал на боку, на прохладном шелке, сзади прижималось горячее тело. Тяжелая рука покоилась на бедре — почти по-хозяйски.
— Время еще есть, — сказал с другой стороны Луна. — Идите сюда, проказники.
Раздалось радостное хихиканье, зашуршали простыни, а потом захлюпала слюна.
— Ты ненасытен, брат, — сказал Солнце насмешливо.
Луна фыркнул:
— Это ты закостенел в одиночестве. Не представляю, как ты годами сидишь там один. Когда было последнее затмение? Три года назад? Неужели одна ночь способна восполнить тепло?
Солнце помолчал, лишь сдвинул руку у Серафима на бедре, теперь легко поглаживая пальцами кожу.
— Конечно, нет.
— Ну хоть сейчас развлекись — я дам тебе Звездочек. Они будут счастливы.
— Не хочу.
— Да как же не хочешь, если вон у тебя…
— Не в Звездочках дело!
— А в чем тогда? Подожди… В нем? — Простыни натянулись. Кажется, Луна приподнялся на локте. — Брат, это же прекрасно! Сделай его своим, хоть каждый день спускайся.
— Забавляться со смертными ради мимолетного удовольствия — это удел твоих Звездочек.
— Ах, твои глупые принципы! Ну сделай его своим Избранным.
— Он не выдержит поцелуя Солнца — слишком молод, хрупок…
— Не вечность же он будет мальчишкой. Навещай его, делись силой понемногу — и скоро он станет сильнее. Посмотри на его характер: ты же не хуже меня видишь, он сможет дать то, что тебе нужно.
— Какой ценой? До конца своих дней отказавшись от связи со смертными? Жить без детей, без любви…
— Неужто ты слеп? Ведь он же… — Луна замолчал, а потом продолжил, язвительно и громко: — Он наглец, который притворяется спящим и подслушивает разговор Великих. Когда ты проснулся?
— Только что, — ответил Серафим, внутренне сжимаясь, но стараясь глядеть честно.
— Еще и врунишка, — хмыкнул Луна.
Солнце поднялся, заглядывая из-за плеча. Руку с бедра он так и не убрал.
— Как твое имя?
— Серафим.
— Расскажи о своих шрамах, Серафим.
Сердце бешено забилось, кровь бросилась к щекам. Сейчас они узнают об обмане. Какое бы наказание ни последовало, Серафим был готов.
— Я… вракийцы не жалуют меня.
— Вракийцы? — спросил Луна. — Разве ты не один из них?
Солнце прошелся ладонью вдоль бедра, выше по ребрам, мягко огладил плечо.
— Посмотри на его смуглую кожу, темные глаза и волосы — он не из теперешних властителей острова. Нет, он больше напоминает исконных антинойцев.
Луна запустил пальцы Серафиму в волосы, словно причесывая гребнем.
— Разве вракийцы не истребили антинойских жрецов? А остальных жителей острова разве не превратили в рабов? Уже третий обряд мы наполняем магией вракийских хранителей. Сколько лет назад случилась война? Девять?
— Девять с половиной.
— Кто же ты? — спросил Луна.
Серафим скользнул невидящим взглядом по головам двух Звездочек, мерно качающимся над его пахом.
— Я — сын Аравия, последнего из антинойских жрецов Солнца и Луны.
— И тебя оставили в живых?
— В насмешку. Вот уже девять с половиной лет я подметаю полы храма Великих и мою ритуальные чаши.
Пальцы Солнца замерли у него на плече, Луна мягко отстранил Звездочек. Он прищурился:
— Как же тебя допустили до обряда?
Было страшно увидеть разочарование в их глазах. Но лгать было еще страшнее.
— Когда моешь ритуальные чаши, их легко обмазать соком ижевицы. Все адепты с самого утра… не пригодны для священнодействия. А я… пусть я всего лишь подметальщик, но я знал суть обряда, подходил по возрасту и чистоте тела и моя кровь — это кровь почитателей Великих. У жрецов не было выбора.
Луна слушал с поднятой бровью, а потом посмотрел на брата. Солнце был хмур и серьезен.
— Какое наказание ждет тебя, когда мы покинем зал Великих? — спросил он сухо.
Страх защипал глаза, Серафим сжал кулаки, чтобы унять дрожь в пальцах.
— Жрец сказал… что сломает мне ноги, посадит в подвале на цепь и будет черпать из меня силу Великих, пока не придет время нового затмения. Когда же Великие наделят силой нового хранителя…
Солнце схватил его за плечи:
— Зачем? Зачем ты пошел на это?
Серафим гордо встретил слепящий взгляд:
— Я — потомок двенадцати жрецов Солнца и Луны. Участвовать в обряде — мое предначертание и право!
Солнце застонал, отпустил его, затем посмотрел на брата. В глазах его читалась мольба.
Луна тяжело вздохнул. Впервые его беззаботное выражение исчезло.
— Мы не можем спасти тебя. Вмешиваться в жизнь смертных, за исключением Избранных, нам запрещено. Но и держать нашего хранителя в клетке мы не позволим. — Он прижал ладонь к щеке Серафима: — Я дам тебе быструю смерть — уже этой ночью. Ты уйдешь легко, во сне. А когда проснешься… я сделаю тебя своей Звездочкой.
Серафим закрыл глаза: из-под ресниц брызнули слезы. Солнце обхватил его лицо и повернул к себе.
— Ничего не бойся. Весь этот день я буду с тобой. Что бы ни произошло, куда бы тебя ни посадили, я найду дорогу и принесу тебе свет. Слышишь? — Он прижался горячими губами ко лбу, стер большими пальцами влагу с щек. — У нас еще есть немного времени. Скажи мне свое желание.
Его руки дарили необъяснимый покой. Серафим прошептал:
— Я хочу… дать тебе удовольствие. В последний раз, Великий.
Солнце нахмурился.
— Зачем ты думаешь обо мне? Скажи, чего хочешь ты. Я могу дать тебе встретиться с друзьями или родными, отнести тебя туда, где ты хотел побывать, показать тебе то, что ты мечтал увидеть — я все исполню.
Серафим отстранился, обтер щеки ладонью.
— У меня нет родных и друзей, других мест кроме храма я не знаю, а то, что я мечтал увидеть — я вижу перед собой, — сказал он твердо. — Ты услышал мое желание. Исполнишь ли ты его?
Солнце помолчал, будто думая отказать, но в конце досадливо кивнул.
— Хорошо.
Он потянулся, но Серафим перехватил руки. Надавил, укладывая на шелк, оседлал бедра и завел запястья за голову. Смело встретил удивленный взгляд и нагнулся с поцелуем… в кончик носа. Аккуратно обходя губы, он ласкал щеки, скулы, веки. Прижимался к светлым коротким ресницам — точь-в-точь одуванчиковым пушинкам, и вел языком ниже, к шее, туда, где под золотистой кожей четко билась жизнь. Солнце лежал под ним смирно. Не отвечал, но и не отталкивал, просто позволял хозяйничать, лишь иногда шумно втягивал воздух. От него снова пахло травой и магией, сила угадывалась в каждом изгибе, но в остальном он был человеком. Любимым.
Зачерпнув из чаши немного масла, Серафим смазал ладони и провел по рельефной груди. Очерчивая мускулы, невесомо задел соски. Солнце не двинулся, но пальцы на его руках, все еще закинутых за голову, чуть дернулись. Серафим добавил масла. Он заскользил по коже, то и дело возвращаясь к соскам. Теперь дразнил нарочно, то легко трогая, то сжимая с силой — снова и снова, а вдобавок мерно покачивал бедрами, потираясь промежностью о пока еще мягкий ствол. Солнце быстро ответил. Вот на его щеках выступил румянец, вот он задышал чаще. Светлые ресницы затрепетали. Член налился желанием.
Серафим спустился по разгоряченному телу. Устроился между ног, облизал сладковатую от масла головку и принялся быстро водить по стволу губами. Руками гладил по бедрам к паху, ласкал мошонку и робко спускался ниже, к ягодицам. Солнце молчал. Напрягал мышцы живота, выгибал спину — и не останавливал. И так и не опустил руки. Даже когда Серафим добрался до промежности и немного надавил. Даже когда скользнул пальцем в самое горячее. Даже когда погрузился до костяшки.
Серафим едва верил. Дрожащими пальцами он взялся за золотистые колени — и они медленно согнулись, раздвинулись, пуская его ближе. Плавясь от возбуждения, Серафим прильнул к оголившемуся анусу. Поцеловал, втянул тонкую кожицу, толкнулся внутрь языком. Солнце застонал — глухо, сдавленно, будто против воли, но расставил ноги шире. Томить его и мучить было высшим блаженством: собственный член истекал желанием и лип к простыням.
Серафим поднялся. Если в тот первый раз он был словно пьяный, то теперь ощущения обострились до хруста. Напряжение мышц, скользкая влажность входа, небольшое сопротивление в начале, переходящее в обнимающую бесконечную мягкость. Наслаждение на кончике ножа. На самой кромке пропасти. В полушаге от падения.
И вдруг:
— Серафим… — не голос, просто выдох. — Мой Серафим…
Молния ударила в затылок, отдалась в груди и в паху, и Серафим пропал. Он навалился, захрипел и затолкался. Солнце обвил руками и ногами, сжал до боли и стал насаживаться. Пальцы скользили от масла и пота, губы беспорядочно тыкались, тела сплавились в одно целое. Было жарко и тесно — и невесомо, будто в полете. Серафим двигался сколько мог, даже когда тело уже забилось в неотвратимом счастье, а вот когда вихрем вывернуло и душу, Солнце вскрикнул и стиснул внутри — слишком сильно. Серафим попытался брыкнуть, оттолкнуться, но Солнце ухватил за затылок, вцепился в волосы и прижался к губам — поцелуем.
Он был смертью.
Серафим взвыл: его будто топили в чане с кипящим золотом. Жар взрывался в голове, струился по венам, обжигал изнутри глазницы. Хотелось кричать, но в горле бурлила лава. Хотелось рыдать, но слезы высыхали, прежде чем успевали пролиться. Хотелось рассеяться пеплом, лишь бы боль отступила, но становилось только хуже. Когда кости затрещали, словно поленья в печке, сознание затопило светом.
Серафим подумал, что умер, но нет. Он менялся.
Магия стреляла по телу, заряжая кончики пальцев, просачиваясь в кровь, покрывая кожу невидимой броней. Серафим открыл глаза и удивленно оглядел себя: шрамы из болезненно-красных стали золотыми, покрывая его сетью прожилок, словно драгоценность в горной породе.
— Ну надо же, выжил, — удивился рядом Луна.
Серафим поднял взгляд и встретился с золотыми глазами. Смотреть в них теперь было не больно. Хотелось многое сказать, но Серафим не успел: Солнце стиснул в объятии и прижался губами. Сладко-теплыми, родными. Серафим отвечал со всей страстью — благодарил, обещал, признавался.
Луна скоро прервал их:
— Пора. — Он посмотрел на их сцепленные руки, переплетенные пальцы, повернулся к Звездочкам и проворчал: — Позволяю вам отхлестать мое человеческое тело плеткой, если я когда-нибудь влюблюсь в человека и надумаю сделать его Избранным. Сколько хлопот!
Заливаясь смехом, Звездочки растворились в воздухе, лишь двое юношей привычно уселись у трона. Луна тоже опустился на свое место и замер. Солнце задержался немногим дольше.
— Теперь день — твое время, — сказал он на прощание. — Пока я в небе, ты неуязвим.
— Ты еще придешь? — спросил Серафим, ловя ускользающий взгляд. — Ты ведь вернешься? Великий?
На троне перед ним сидела белоснежная статуя.
Двери храма скрипнули, впуская возмущенные крики на ненавистном языке. Ненавистные лица мелькнули в проеме. Белокожие люди с жестокими бледными глазами ворвались в зал. В руках у одного был железный ошейник, у другого — кандалы, у третьего — тяжелый кузнецкий молот.
Серафим стоял перед ними без страха. По рукам у него струились невидимые искры, из пальцев вырвался смертельный свет, в груди вспыхивала божественная сила. На жрецов он даже не смотрел. Взгляд его был устремлен поверх их голов, туда, где на горизонте горделиво и грациозно проступало из-за лунной тени солнце.
***
Серафим снял с головы золотой венец и выдохнул. Корона верховного жреца давила. За окном раздавались крики счастья: антинойцы восхваляли своего освободителя. После четырех лет войны они вновь стали хозяевами острова, наравне с вракийцами. Мир между народами сегодня закреплен клятвой царя вракийцев и словом избранного Солнцем. Теперь пришло время мирить людей не на бумаге, а в жизни: налаживать торговлю, делить землю, обустраивать быт.
Дел много. Но сперва — другое.
Серафим обтер лицо, отбрасывая на время заботы, расправил широкие сильные плечи и открыл дверь в личные покои. За порог он шагнул уже счастливым.
— Ну здравствуй, Избранный, — промурлыкали из-под балдахина его кровати.
Серафим улыбнулся лучистому силуэту на шелке.
— Ну здравствуй, Солнце.
