Меня волнует исключительно душевный оргазм, детка.
1
Не по вкусу эта орущая на весь дом музыка. Впрочем, та девушка на кухне, проверяющая холодильник на наличие новой бутылки холодного пива, кажется, совсем не против этой мелодии. Того парня за бильярдным столом тоже ничего не смущает, не волнует, за исключением удара по шару и стакана виски на краю стола. Но музыка орёт, казалось бы, на столько громко, что ещё немного и ты потеряешь возможность слышать даже в гробовой тишине. Кажется, эти мощные колонки притащили выпускники, уже давно познавшие весь тот кайф, когда ноты проникают в твоё сознание. И больше ничего. Ни единого постороннего звука, как, к примеру, оглушающий рёв сирен полицейской машины на всю улицу, стремящийся прибыть по душу устроивших вечеринку подростков старшей школы. Алан Гарсия, не первый раз получающий звонок о нарушении шумового закона, также не первый раз приезжал на вызов в этот район всё по тем же причинам, как и не первый раз хозяин дома (что, разумеётся, было возмутительно громкими словами для всех, кроме школьников) созывал людей на вечеринку. Веселящиеся подростки вновь мешают соседям, но, слыша этот шум ещё задолго до поворота, Гарсия понимает, что это — превышение всех шумов, на которые были способны участники мероприятия. Когда тишина резко накрывает помещёние, гул возмущения не заставляет себя ждать долго. Но он кажется совершенно пустяковым шумом. Где-то далеко, где-то, может, за дверью, но точно не рядом, и только в голове всё ещё пульсирует не слишком приходящаяся по вкусу мелодия. И кто выбирал музыку? До парня у бильярдного стола со стаканом дорогого отцовского виски доносится ещё не погрубевший голос, крикнувший единственное слово «копы» с еле различимой им паникой. До парня у бильярдного стола мало, что доносится ещё, несмотря на то, что все, кому удалось услышать слова часового, ринулись к чёрному ходу, окнам, дверям, создавая гул всё ещё неугомонного веселья, спеша как можно быстреё покинуть дом. Но он тише, чем приходящаяся не по вкусу музыка. Вот та девушка, недавно искавшая бутылку пива, уходит через главный ход, уводимая каким-то парнем, наверное, даже не из их школы, но именно им доводится наткнуться на офицера полиции, только хотевшего постучать в дверь. Разносится крик, переполох, когда подростки так резко дергаются в сторону, в побеге, чтобы не быть арестованными. Но Алан Гарсия давно уже не молод, чтобы гоняться за, полными сил, ещё не окрепшими в уме, детьми. — Харрис, — поднимаясь по ступеням, с хорошо слышимой тяжестью старческого запыхания, говорит офицер. Уже тусклые, уставшие карие глаза, лет ещё двадцать назад сравнимые с топлёным шоколадом, поднялись на появившегося в двери парня среднего роста. Он бы дал его росту может сантиметров сто семьдесят с небольшим, только потому, что сам он был примерно такого же роста, как и юнец. — Ты понимаешь, в какие штрафы загоняешь родителей? Но, опирающийся о косяк двери парень не слышит слов старого офицера, хмурясь в незнании того, что ему сказали. Офицер повторяет громче, отчитывает и, по правде говоря, имеёт на это малое право. Алан Гарсия не первый год знал не только этого мальчишку, но и его отца, познакомившись с ним в спорт-баре три года назад и с тех пор не только встречаясь с ним каждую пятницу, но и часто с семьёй проводя время на выходных с Харрисами. Семья Гарсия действительно стала друзьями, но штрафы, появляющиеся благодаря младшему Харрису, избегать удавалось лишь по началу. — Может, опустим эти нравоучения? — уже грубый баритон лениво и медленно, в отличие от игравшей музыки, предлагает, пропуская офицера внутрь дома. Его тон повышен из-за всё ещё осадком пульсирующих в голове нот. — Проходите, раз пришли. — Постою, — строго говорит со вздохом Гарсия, качая головой, когда взгляд его цепляется за стакан спиртного в руках молодого человека. — В доме есть кто-то ещё? Но парень пожимает безразлично плечами. Нет, он знал, что, вероятно, в доме остался его друг, но сейчас не был уверен. По крайней мере, до той самой секунды, когда слух адаптировался к тишине, сквозь которую со второго этажа, с надеждой на гостевую комнату, донёсся мужской далеко не двусмысленный звук. Офицер повёл плечом, но этот жест остался лишь при нём. Младшего Харриса не волновало услышанное.2
— … потом закрыл дверь, ну и, — он немного разводит руками в жесте недоумения, так и говоря этим: что можно сказать ещё? чем обычно занимаются подростки после прерванной вечеринки? — Ну и пошёл в гостиную. Там налил себе ещё, включил музыку в наушниках, что ещё мне оставалось делать? — Ну и? — уточняет с долей иронии прокурор, вскидывая недоверчиво бровь. Дилан Харрис не относился к тем людям, кто проявляет первым свою агрессию, стараясь как можно дольше игнорировать злость. Дилан Харрис предпочитает что угодно, считая, что нестабильные выпады дикого поведения в разговоре удел тех, кто не уверен в своих убеждениях, кто отказывается принимать истину и, в третью очередь, тех, кто просто не находит больше терпения и слов. В крайнем случае, сумасшедших. Младший Харрис не был психом, хотя, ввиду последних событий сильно сомневался в этом убеждении. У Дилана Харриса никогда не было проблем с нестабильностью своего эмоционального состояния даже в те мгновения, когда окружающий мир сваливал на него все возможные проблемы. Парень научился находить «расслабление», отстранённое от реальности. Жаль, что оно губило его здоровье. — Чего вы от меня ждёте? Я повторял эту историю уже тысячу раз, — вздыхая в прохладные ладони, устало говорит Дилан, больше не зная, как объяснить всю правду. В действительности, он повторяет эту историю уже в четвёртый раз и, признаться, это его утомляло. Лучший друг, приехавший на его вызов Алан Гарсия и вот, наконец, прокурор, решивший докопаться второй раз до каждой детали жизни того самого парня, который ещё недавно опустошал отцовский виски. Ни один человек, выслушавший его бредни, не поверил, не считая его лучшего друга, которого допрашивали в соседнем кабинете вот уже третий час, которого, в всплесках эмоционального состояния, можно было услышать даже сквозь толстые стены. В отличие от Дилана, он ждал адвоката, на котором настоял сам Харрис. Сам младший Харрис считал, что бред — это неверие прокурора перед ним. Но с каждым словом всё больше хотелось найти «расслабление».3
Толпа школьников суетится в коридорах, не давая кому-то пройти, кому-то и вовсе хотя бы протиснуться. Шумные подростки толпились в коридорах, на лестницах, кто-то всё ещё оставался в кабинетах, но не было ни одного, кто бы проводил свой обед на улице. Пожалуй, только больной вышел бы в этот ливень, подоспевший вопреки прогнозу синоптиков. Дождь громко барабанил по окнам, и невольно можно было подумать, что он тоже принимает в этом соревновании участие, предпринимая попытку прорваться сквозь толпы подростков. Но даже в этой тесноте какая-то компания бежит со всех ног по третьему этажу, время от времени со смехом бросая извинения в сторону сбитых, от того возмущённых и злых, людей. Куда они спешат? Может, за ними ведётся погоня? Или просто опаздывают? Никому не приходит в голову, что эти неугомонные дети всего лишь торопятся уйти от столпления, найти их место, чтобы спокойно перекусить. В этой компании и Дилан, бегущий, к удивлению, одним из последних. Ему не нравилось всё время вести людей за собой, от того Харрис часто специально ухудшает своё положение, в любом случае не приносящее ничего плохого. Торопливые шаги по лестнице вниз, здесь как раз не слишком много людей и ему уже хочется крикнуть, какие его друзья остолопы, что пробегают мимо, но серо-голубые глаза, больше уходящие в цвет туманного серого утра, замечают яркую фигуру, одиноко сидящую на подоконнике. Её шоколадные кудри вьются по плечам до пояса в небрежном, цепляющемся друг за друга порядке, и Дилан немного сочувствует ей, так как каждое утро старается избежать тирады матери, у которой практически такие же кудри. В отличие от Дилана, у незнакомой ему девушки голубые глаза куда ярче, больше своим цветом напоминая небо в яркий солнечный день. Она сама — как яркий солнечный день. — Сложно с ними? — вдруг спрашивает парень, облокачиваясь о выступ подоконника, цепляя длинными пальцами одну прядь, тянущую за собой парочку других. Дилан улыбается, глядя на это. — За всю жизнь привыкаешь, — девушка мягка в своём высказывания, только переводя взгляд от смартфона на ускользающие пряди. У матери волосы куда мягче тех, что стремятся сейчас запутаться в его пальцах. Жёсткие, он бы сравнил их с пшеницей, конечно, не вслух, а лишь мысленно. Мысленно парень спрашивает у кого-то другого, наверное, у второго Дилана в своей голове, почему он подошёл, увидев эти кудри. Он уверен, что не только у матери встречал подобные завитушки, уверен, что видел в этом здании ещё как минимум пятерых знакомых, одним из которых был парень, а остальных Харрис попросту не запоминал. — Я видела твою защиту доклада по политической ситуации сороковых годов, — чуть щуря большие глаза, кудрявая откладывает телефон рядом на подоконник. — Кажется, Дилан? — Дилан Харрис, верно, — подтверждает блондин, запрыгивая рядом на подоконник. Увидь это кто из учителей, вся лестница бы услышала вопли о порче имущества богатеньким сынком, а сидя в кабинете директора, младший Харрис слушал, как мать опять бы давила на показатели его высокого рейтинга в учебе. Этому заведению отличники не помешают, а подоконник ни Дилан, ни ещё тысяча учеников, бывавших здесь на переменах, так до сих пор и не испортили. — Понравилось выступление? — Знакомый практически притащил за шкирку. Мне больше нравится биология, в крайнем случае, антропогенез и его проблемы, но уверена, твоя аудитория ещё где-то ходит, — пожимая плечами, она совсем не любила скромничать в выражении своих вкусов, а главное своей правды. — Как тебя зовут? — вскидывает бровь в лёгком добром возмущении (больше смешанном с удивлением) Дилан, и ему не надо ждать, видя расплывающуюся улыбку на пухлых губах. — Зови меня Вивиан. Дилан Харрис никогда бы не подумал, что кто-то может улыбаться без той «сладости», присущей девушкам, стремящихся завоевать сердца мужской аудитории. Дилан Харрис никогда бы не подумал, что в ком-то существует столько лёгкости и света.4
Здешний свет комнаты порядком начинал раздражать. От него болели глаза, краснели, вкупе с цветом этих стен постепенно мерещилось что-то в стороне, но это были лишь его, адвоката и следователя тени. Лукас устал. Будучи слишком эмоциональным, Лукас лишь успел выплеснуть свой гнев, в лицо высказав следователю, что думает не только о нём, но и об этом деле. — Итак, в ту ночь вы были в доме семьи Харрис с вашим партнёром Беном Норисом и вышли в четыре часа двадцать две минуты утра из их гостевой комнаты. Кто-то, кроме вашего друга, может подтвердить это? — монотонно и расстановочно зачитывал следователь, подняв взгляд на рыжего паренька в куртке сборной команды школы. — Многие видели, как мы уходим наверх. Билли Эван, Маргаретт Тайсен, какая-то компания качков рядом с лестницей, ещё люди, я не помню, многих не знаю. С этими двумя мы говорили, а те горы мышц нам свистели, поэтому остались в памяти, — успокоившийся под натиском адвоката, спокойно отвечал на вопросы Лукас — лучший друг младшего Харриса, который, в отличие ото всех, действительно верил в то, что Дилан не причастен к обвинениям. — Когда вы вышли, что делал Дилан? — Спал, он всегда спит после пьянки, — немного растерянно, сводя к переносице брови, Лукас пытается вспомнить, говоря такую очевидную вещь с легким сомнением, не ускользнувшем от следователя. — Значит, вы видели, как Дилан Харрис действительно спит в гостиной в четыре утра двадцать две минуты, верно? Лжесвидетельство наказуемо, мистер О’Розко, я повторяю свой вопрос, — следователь ему не верил. Лукас замялся ещё больше, когда рука адвоката накрыла его ладонь в жесте, что все будет хорошо. — Я не уверен, — и в этом тоне слышится легкий испуг. — Послушайте. Лукас О’Розко никогда не был столь решительным, как в этот момент, когда каждая клеточка его тела напрягалась не только в нервозности, но и в страхе не донести всю возможную информацию, которую вспомнит его вечно пьяный на подобных, как относительно недавнее, мероприятиях мозг. — Дилан не совсем обычный, — его руки сжимаются в замок на столе, ведь Лукас никогда никому не говорил об этом, убеждённый, что это право принадлежит только тому, кто доверил ему сей факт, — он не испытывает сексуального влечения. Он скрывает это, шутит, отмахивается и говорит не прямо, но это действительно так. Я знаю его с детства, этот придурок серьёзен в этом плане. — Значит, алиби у мистера Харриса нет, — заключает следователь, и Лукасу кажется, что он совсем не слышал его слов.5
Яркие огни мешаются с эффектом фотовспышки, озаряя актовый зал на секунды, принуждая зрение теряться, сознанию кружиться, а тебя самого забыться в пространстве. А систему всё не останавливают. Несмотря на вопли пары взрослых, подростков невозможно заставить прекратить, в особенности, когда практически девяносто процентов присутствующих прибывают в веселье со световой шутки. Дилан Харрис не исключение. Стоя возле стены, Харрис, пока его лучший друг придавался танцам со своим партнёром, утопает в веселье с одними из тех, с кем познакомился с пары минут назад и наверняка забудет в тот самый миг, когда они уйдут. И когда пальцы незнакомой ему девушки проходят по очертанию шеи, Дилан прикрывает глаза с тонкой усмешкой на губах с единственной мыслью: играющая песня отвратительна. Женскую ладонь перехватывают с бережным, уважительным отношением, вместе с тем поднимая серые, в этой темноте слишком тёмные, глаза на обладательницу дорогого золотого браслета на своем запястье. — Меня волнует другое, — небрежно кидает парень, смотря на эту сладостную улыбку барышни. Его вкусы отличаются. Ему неприятны эти улыбки, с веселья сменившиеся на одно единственное желание природных инстинктов. Порой младшему Харрису кажется, что проще переступить через себя, заставить, научиться мыслить по-другому, перевоспитать свою природу. Но каждый раз, после закуривания очередной сигареты, с его уст слетает фраза, вошедшая в привычку: «Меня волнует исключительно душевный оргазм». И каждый раз, когда сигарета заменялась травой, Дилан смеялся над этой формулировкой и продолжал относиться к этому со смехом, продолжал играть на публику, продолжал, до тех самых пор, пока не достигал предела, в новой дозе желания найти «расслабление», отстранившись от мира. И по кругу. Снова и снова.6
— Вы принимаете наркотики? — вопрос прокурора был неожиданным для парня, сидящего с опущенной головой, окунувшегося в свои мысли. Дилан вздыхает, с сожалением отмечает мысленно, что не успел принять и лёгкой дозы перед тем, как попасть сюда. Откидывается на спинку стула. Устал. Но именно от этого его враньё кажется правдоподобным: — Иногда. В лёгкой форме. Сейчас многие принимают. Дилан Харрис имел средства на незаконные вещества. Копил, брал в проверенных местах, брал у знакомых или случайно найденных людей под свой риск оказаться в дураках, получив нечто совершенно отличающееся от договоренности. Дилан Харрис утопал в наркотиках, контролируя себя уже второй год, составляя мысленно расписания и лишь чудом не выработав привычку к чему-то одному. К сожалению, выработав зависимость к потреблению в любой момент, когда то нужно было его моральному состоянию. Прокурор делал записи. Дилан не знал, плохо это или хорошо, не знал, что думает этот человек, разглядевший в нём преступника. Преступник. Это слово заставляло его смеяться над глупостью обвинителя до тех самых пор, пока их разговор не перетекал в новое русло, меняя свои маршруты, как река, обладающая несколькими путями. Но река одна, с одной водой, и эта вода шумела, она чувствовалась в этой комнате давящей атмосферой прокурора. Дилану казалось, что он специально подбирает слова, специально выбирает своё поведение для того, чтобы младший Харрис показал себя — подростка, в котором кипят эти эмоции, кипит несправедливость, гнев, отчаянье. Но Харрис знает правду. И он убежден, что не псих, до тех самых пор, пока не слышит вздох прокурора, возвратившегося с минуту назад в эту комнату. — Девочка проснулась, — его голос строг, в нём слышится малое сожаление, — для вопросов ещё рано, но поступил звонок от её родителей. Они спросили и выяснилось, что Вивиан не знает никого по имени Дилан Харрис, парень.7
Её комната в зелёных тонах явилась ему сюрпризом. Она напоминала ему мяту, которая до этого дня даже не приходила ему в голову, когда они каждый раз встречались в школе, после уроков, на стадионе, до поздних вечеров задерживаясь в библиотеке, забывая о времени, когда их разговоры перерастали в бурные дискуссии и заканчивались смехом. Они знакомы не так много времени. Может, четыре дня, может, пять. Дилан не помнил, когда разглядывал плакаты её любимой поп-группы, не помнил, когда она спросила его мнение по поводу своей идеи к рассказу, как и не помнил, когда они прыгали на кровати, обсуждая новую книгу их любимого писателя, плавно перейдя к обсуждению пород кошек. Дилан задыхался, когда они оба поперёк валялись на её кровати, и не знал, было ли это от скачек, от их дозы марихуаны или дело было в ней — в Вивиан, заливающейся хохотом от очередной безумной истории, выдуманной ими под действием наркотического вещества. И Дилан вдруг подумал, что она совершенно не похожа на мяту. Что он глупец, которых ещё нужно поискать, ведь мята — это запах её кудряшек, разбросанных по одеялу. Их руки близко. Но ни у одного и в мыслях нет дотронуться до другого. Это не нужно. Бессмысленно. А главное — взаимно. — Удивлен, что у тебя никого нет, — Дилан не вспомнит, что сказал это, посчитает ненужным, но отчетливо запомнит слова своей подруги, не сумев когда-то различить в каком из событий услышал это с её уст. — Меня волнует другое. Младший Харрис смеётся также, как и она: звонко, открыто. А главное — без влияния наркотиков.8
— Как не знает? — вопрошает подросток с недавним стаканом виски в руках, вскидывая резко голову на прокурора. В его глазах непонимание, искры страха, которые так ждал мужчина, пытаясь выбить хоть что-то из него на протяжении столь долгого времени. — Дилан, экспертиза показала, что она была в том месте не меньше шести-семи дней, взгляни, если не веришь, — прокурор протягивает ему несколько листов в файлах, и грубые пальцы Дилана трясутся в мелкой дрожи, когда он берет их в руки, не перестают, когда его глаза бегают по строкам, и только больше сжимают их, когда он, не задумываясь, кратко утверждает всю туже историю в пятый раз. — Я познакомился с Вивиан восемь дней назад, двенадцатое марта, перерыв на обед, лестница между третьим и вторым этажом, — в его голосе слышится напряжение, вера в свои слова, уверенность и чёткая убежденность — он не псих. Он помнит, хоть и не задумывался, но именно в такие моменты твой мозг собирает всё по осколкам, мелкие детали, которые, будучи трезвым, хоть и не обращающим внимание — ты вспомнишь, потому что ты видел их. Дилан знал это. Как и знал, что стоит ему посмотреть на историю их переписок в школе на мелких бумажках ежедневника, он обнаружит первую запись двенадцатого марта. — Родители Вивиан подали заявление одиннадцатого числа вечером, аргументируя это тем, что их дочь не вернулась с вечеринки десятого числа вечером, как и не вернулась в последующие дни. Вивиан была десятого числа на твоей вечеринке, Дилан. И ты находишь её в школьном подвале два дня назад. Твоя история не сходится с установленными данными, более того, звучит как выдумка, — поясняет спокойно прокурор. — Она приглашала меня к себе, мы задерживались в библиотеке, спросите любого, я был с ней, — делает Харрис акцент, вдруг отбрасывая бумаги в сторону и поднимаясь со стула. — Ещё одно заявление поступило от семьи Скотт касаемо взлома четыре дня назад. Мы опросили всех, Дилан. — Она любит придумывать истории, ей нравится поп-музыка, биология, она обожает кошек, откуда мне знать это, откуда! — Ты был один. Никто не видел, чтобы ты когда-то появлялся вместе с Вивиан, всегда один, — прокурор внимательно посмотрел на мечущегося по комнате допроса парня и сцепил кулаки. — Харрис, её родители немного рассказали мне о пострадавшей. У Вивиан аллергия на кошек, поэтому она терпеть их не может, она всегда жалуется на абсолютно все предметы в школе. Это из того, что ты перечислил, остального просто не упоминалось. Но Дилан убежден, что это не правда. Это не может быть правдой. Он ходит по комнате допроса слишком нервозно. Его пальцы зарываются в волосы, он что-то бормочет неразборчивое себе под нос и совсем не замечает, как рука прокурора уходит под стол, как толстые пальцы зажимают красную кнопку — вызов охраны, с целью усмирить подозреваемого. — Послушайте, — с характерным звонким звуком его ладони с грохотом опираются о спинку стула перед собой. — Зачем мне делать это? Спросите её ещё раз. Спросите, покажите фотографии, — он пытается быть рассудительным. Старается не поддаваться мании дикого поведения, ведь Харрис не такой, запрограммировав себя с тех самых пор, как впервые попробовал сигареты. — Меня не влечет секс. Спросите у Лукаса, спросите у родителей, у психолога, зачем мне делать это, я её даже не знал! Стул ударяется о стену, оглушительно падая на пол. Дилан сдался, отчаянно пытаясь достучаться до чужих ушей сквозь эту пелену давки обвинения. Дверь открывается резко, заставляя его обернуться и отступить, но какой в этом толк, когда руки скручивают позади, когда в шее чувствуется острая игла. Какой смысл, когда его не слышат? — У неё был парень, — доносится до мутнеющего всё больше с каждой секундой сознания голос, и Дилан опять отказывается верить в слова прокурора. — Он в отъезде уже две недели.9
— Зачем мы пришли сюда ночью? — одёргивая себя, в очередной раз оглядываясь, Лукас испытывал малый страх, что они окажутся пойманными, от чего голос его полон возмущения, недовольства и той же нервозностью, что охватывала его перед каждым серьёзным событием, к которому тот был не готов. Это в нём смешило младшего Харриса. О’Розко всегда был готов поддержать его, участвовал в самых сумасшедших идеях, всегда выходя сухим из воды, но каждый раз находил пустяки, над которыми трясся больше любого человека. — Вивиан хотела показать что-то, а через забор одному не перебраться, — отмахивается Дилан, выглядывая из-за угла, наблюдая, нет ли охранника, тут же усмехаясь на раздавшиеся возмущения друга позади. Где-то слышатся шаги, Дилан моментально затыкает ладонью рот Лукаса, чтобы тот прекратил шуметь. Кто-то бежит. Охранник? Дилан сомневается слишком сильно — тяжёлый шаг. Фонарик выключается по мере приближения шагов, Дилан метает немой вопрос глазами в сторону Лукаса, отпуская его, спрашивая, слышит ли он этот бег и видит — Лукас слышит. Младший Харрис не был трусом, не был тем, кто верит в ужасающие выдумки школьников или тому мерзопакостному, как однажды выразился О’Розко, чувству, которое воссоздаётся после того, как ты посмотрел фильм жанра хоррор. Отодвигая немного назад друга, блондин всё же выглядывает за угол, но, как же вовремя, видит пробегающую вдалеке Вивиан мимо за угол. Она бежит так быстро, легко, но самое главное — это она. Вивиан, в том самом ярком жёлтом комбинезоне, который был на ней в день их знакомства. До Дилана поздно доходит манера её бега. Она убегает. — Лукас, быстро, — кидает он позади пытающемуся выглянуть О’Розко, когда вновь включает фонарик и срывается с места из-за угла в погоню. Он отчетливо помнит, куда завернула его подруга, следуя попятам, не обращая внимания на отклик друга, оглядываясь по сторонам и задаваясь единственным вопросом: почему она бежит? Новые стены сменяются старыми, покрытыми еле держащейся штукатуркой, облезлой краской — в этой части корпуса школы уже полгода идёт ремонт и вход сюда запрещён даже учителем, так как споткнувшийся о мешок с цементом Дилан пример причины решения директора. Кожа на его ладонях сдирается из-за бетонного пола, слегка шершавого, но подросток видит, как яркое жёлтое пятно скрывается за очередным углом. Дилан на секунду поддаётся страху, который не успевает застать догнавший его Лукас. Дилан уже за углом, сбегающий по пролёту будто в вакууме, не слыша голоса позади, не чувствующий аллергический для него слабый запах плесени. Он видит исключительно дверь, ведущую в подвал. Видит, не контролируя появившийся комок ужаса, рождаемый из предположений, доводов, переживаний, как рука тянется к ручке двери. Закрыто. Он дергает её сильнее, будто в истерики, накрывшей сумасшествием. Он обязан открыть эту дверь — кричит подсознание. Чужая ладонь накрывает ручку двери, но Харрис узнает этот браслет всегда — браслет, подаренный парнем Лукаса ему, от чего страх сходит в пучину бездны, оставляя после себя исключительно цель. Деревянная дверь поддаётся натиску, старый замок с хрустом ломается и дверь с треском открывается в их сторону. Дилан не помнит крика Лукаса. Не помнит, как чуть ли не с рыком говорит ему звонить в скорую. Не помнит её лица, её забитости, синяков, мокрых впалых щёк, сухих губ. Только её глаза. Серые в этом раздражающем свете лампы, столь тёмные. Только её шёпот. Совсем тихий, хриплый, почти немой. Это всё не её. Особенно, этот запах плесени.10
Погода выдалась серой. В небе сгущались тучи, сырой воздух стоял в окрестностях, тяжёлый, не слишком то и приятный, смешанный с теплотой. С минуту на минуту синоптиками был обещан ливень и, наверное, по этой причине в окрестностях было так мало людей. Или, быть может, дело в полицейском участке? Дверь его поддаётся также тяжело, как висит воздух, также медленно, как блондин с растрёпанными волосами выходит из здания, не считая нужным придержать дверь для её закрытия. Капюшон моментально взлетает под грубыми пальцами, скрывая волосы от первых капель. Его ждут. Лукас подходит также неторопливо, подхватывая улыбку своего лучшего друга. Хлопок ладоней — слишком громкий и чуждый звук этой опустевшей улице, но последующий удар плечами их традиция при любых обстоятельствах. — Ты слишком весел для того, кого ещё окончательно не отпустили, — замечает О’Розко, отпуская ладонь Дилана. — Формальности, — отмахивается с весёлой небрежностью Харрис. Он был рад. Рад, что так обернулось — детали, услышанные адвокатом, повлиявшие на ход расследования, на мелочи и, наконец, истину, свидетелем которой был этот ливень, обрушившийся на чужую кожу, каплями очерчивая губы, щёки, каждый контур которых выдавал счастье. — Куда ты сейчас? — К Вивиан, — незамедлительный и готовый ответ. — Мне дали добро, в любом случае она не помнит меня, а раз моя невиновность признана, я выбил разрешение, — пожимает плечами Харрис, приглашая друга пройти вперёд по дороге. Дождь барабанит по асфальту, создавая впереди мокрую стену, сквозь которую двигались в гробовом молчании двое подростков. Лукас не считал обязательным спрашивать, что произошло в ту ночь, когда Дилан нашел её, когда Дилан был благодарен за это молчание. Харрис не знал. Младший Харрис сильно сомневался в своём убеждении, что наркотики не довели его до клиники. Говорить об этом ему как минимум не хотелось, но мысли каждый день заволакивали слова прокурора. — Почему ты идешь к ней? — беспокоит его Лукас, по тону сам беспокоясь за своего лучшего друга. О’Розко всегда считался для Дилана открытой книгой и, только из-за мелькающего в его тоне переживания, он отвечает: — Я убежден, что не всё, сказанное прокурором, правда.