Значимое

      Худоватое тело бьет легко заметная дрожь, Верховенский подается вперед с тем, чтоб еще сильнее прижаться, быть еще ближе к Нему. Светлые глаза с влажным блеском бегают по потолку, силясь сфокусировать взгляд на чем угодно, только бы сохранить кусочки сознания. Гордости по отношению к этому человеку у него не осталось. Очередной слишком сильный толчок- Пьер сильно выгибается в спине, пальцы впиваются в чужую спину- но даже здесь Верховенский старается не причинить Ему боли- голова машинально запрокидывается назад, ловя чужой взгляд на короткий миг. А после Ставрогин до боли впивается зубами в слишком тонкую шею Петра Степановича. А дальше Пьер теряет остатки сознания — мир рассыпается на мириады ярких осколков, оставляя только желание прижаться к Нему еще теснее и еще ближе.       Все вокруг приобретает четкость только спустя несколько минут. Верховенский находит себя участником довольно умилительной сцены- он по-детски крепко обнимает мирно сопящего рядом Ставрогина. У Николая смешно приоткрыты губы, из-за чего на непривычно расслабленном лице играет совершенно невинное ребяческое выражение. С бледных щек все еще не сошел румянец, черные волосы беспорядочно растрепаны — красавец, одним словом. Пьер подползает еще ближе, устраивая свою голову на ставрогинской груди. Чужое сердце почти успокоилось, грудная клетка мерно поднимается и опускается в такт его ударам. Стук-стук. Верховенский блаженно закрывает глаза. Стук-стук. Прежде чем уснуть, он с пугающей ясностью осознает, насколько сильно влюблен. Стук-стук. Впрочем, это обстоятельство уже совсем не пугает спящего Пьера.       Утром просыпается Ставрогин в уже привычном одиночестве. Перекатываясь на опустевшую половину кровати, он лениво думает о том, каким образом приходится Петру Степановичу с утра пораньше незамеченным проскальзывать мимо слуг и матери. Наверное незамеченным. Во всяком случае, Николая о нем никто не спрашивал, а больше ему и не надо.       Скорее всего, Верховенского он увидит сегодня же. Вполне возможно, что тот без разрешения ввалится в его комнату с улыбчивым «Еще спите?» в течении следующих нескольких минут. Ставрогину даже кажется, будто в коридоре звучат быстрые и частые шаги, а дверь вот-вот должна открыться- но ничего не происходит. Не понятно от чего, Николай тяжело вздыхает и садится на кровати. Честно говоря, он не имел ни малейшего понятия о том, каким это образом жизнь принесла его туда, где он находится сейчас. Слишком много простых, казалось бы, вопросов, ответы на которые ему никогда не понять. Признаться, Ставрогин с трудом мог припомнить, кто именно начал все это. Нет, он конечно не забыл совсем, просто не смог бы, при всем желании. Однако все это было размыто, слишком неясно.       Буквально только-только Верховенский ходит по комнате туда-сюда, сопровождая яростные доказательства чего-то очень важного широкой жестикуляцией, а спустя какое-то ничтожное мгновенье он уже сидит у Николая на коленях, как-то нелепо прижимаясь к Нему, неловко ёрзая, почти беспрестанно тихо шепча всякую дурь куда-то в чужую шею, периодически перехватывая чужие руки, покрывая их не то что поцелуями, а скорее лёгкими, считай что совсем невесомыми касаниями губ.       От Ставрогина всегда ускользал момент, в который происходил переход между этими двумя фазами.       И всё-таки Николай не понимал главного: зачем?       Сам он был более чем уверен в том, что для него все это— способ отвлечься, проверка на храбрость, да и кроме того, он всегда может остановиться в любой момент. А не останавливается потому только, что не хочет.       Для него эти своеобразные отношения на самом деле ничего не стоят, на Петра Степановича ему, если честно, всё равно- он считай что сам предложил, а Ставрогин просто воспользовался. Вот и все.       По крайней мере, так думал сам Николай, предпочитая игнорировать что-то, что было слишком хорошо спрятано в глубинах его же сознания.       Для себя он даже внутренне решил, что в какой-то мере он буквально терпеть не может Верховенского.       Терпеть не может его нескончаемой болтовни, попыток задеть, рассмешить или вызвать еще какие-либо эмоции. Да даже сам голос Пьера ему не особо приятен- особенно когда тот понижает его до шепота, а больше всего тогда, когда он изо всех сил зажимает себе рот, силясь скрыть довольно громкие вскрики, которые из него выбивал сам же Ставрогин.       Терпеть не может вечное хватание за руки, по-детски влюбленные взгляды, как бы случайные касания, а так же совершенно дурацкую привычку как можно сильнее прижиматься к Николаю. Согласно логике последнего, у него должно было совершенно срывать крышу в моменты, когда Верховенский подаётся бёдрами вперед, стремясь прижаться к Нему ещё теснее и ближе. Обычно вид у Пьера в такие моменты был впечатляющий- волосы растрепаны, некоторые мокрые пряди прилипли ко лбу, глаза поддернуты пеленой стоящих в них слез, губы искусаны в кровь, а руки легко бегают туда-сюда по чужому телу.       Резюмируя: в таких случаях крышу у Ставрогина и правда сносило, но совсем не от сильной неприязни.       По-настоящему Верховенский плакал лишь однажды.       Как давно это было Николай точно не помнил- в тёмные времена его разгульной жизни в Петербурге, во время очередной попойки чёрт знает где- ничего точнее этого сказать он не мог. Все как-то уныло подвыпили, так же уныло посидели, а потом те, кого еще держали ноги направились домой, а несколько уже совсем готовых персонажей разлеглись по углам комнаты. Ставрогин был в вполне себе трезвом состоянии, и уже собрался уходить, но чуть ли не у самой двери к нему подлетел (вернее, подшатал) Верховенский. Пьер тоже считай что ничего не выпил, но зато как-то особенно много (даже по своим меркам) смеялся и болтал. Что-то залпом в себя он залил уже тогда, когда народ начал редеть, а Ставрогин потихоньку направляться к выходу. «Для храбрости» — отметил про себя Петр Степанович. Так что теперь его трясущимся коленкам было вполне логичное оправдание- перебрал немного, с кем не бывает.       Пьер схватил Николая за руку и повел куда-то по полутёмным коридорам квартиры. Ставрогину не хотелось ничего спрашивать, он только заметил несколько как бы нерешительных взглядов чужих глаз и равнодушно подумал: «Если он вздумает меня убить, я мешать не буду»       У одной из дверей Верховенский до боли стиснул николаеву руку и несколько секунд простоял в панической задумчивости. Потом послышался судорожный вздох, после чего Пьер рывком открыл старую желтоватую дверь и, обнаружив в себе физические силы, буквально впихнул туда Ставрогина.       Комнатка была плодом инцеста между гостевой спальней и кладовкой- всё довольно старое и выцветшее, мебели необходимый минимум, а хлама даже с избытком. В воздухе стояло некоторое количество пыли, старые занавески пропускали приглушенный желтоватый свет, а стены располагались на слишком маленьком расстоянии одна от другой.       Впрочем, дело было не в обстановке помещения.       Петр Степанович вжал Николая в одну из стен едва только захлопнулась дверь. -Пожалуйста- раздался в полутьме громкий шепот Пьера- Пожалуйста, постарайтесь выслушать меня не перебивая.       Будто Ставрогин часто его перебивал. Бывало дело конечно, но раза три от силы.       Верховенский прижался к нему еще теснее, так что теперь он шептал Николаю прямо в губы. -Вы мне надобны, понимаете?— он нервно оглянулся по сторонам и продолжил еще тише- Нет, вы всё-таки не понимаете.       Несколько долгих секунд хранилось молчание. -До вас я был… Да меня считай что и не было совсем. Так, посмешище и полнейший идиот. Надо мной все смеялись тогда, даже папа, потому что грех над дураком не смеяться. А когда я вас встретил, я понял действительно многое. Как будто меня до вас и не существовало вовсе, вы, Николай Всеволодович, меня и создали. Вы для меня все, вы для меня больше чем все, а Бога быть не может хотя бы потому, что уже есть вы. А я знаю то, что вы много лучше Бога. Знайте, я недавно понял то, что…       Тут Верховенский, до этого привычно сыпля чёткими словами, вдруг запнулся, испуганно перестав тараторить.       То ли в голос, то ли про себя он промямлил что-то вроде: «всё равно терять мне уже нечего» и потянулся к лицу Ставрогина.       Поцелуй вышел каким-то неуверенным, однако Пьер вполне компенсировал свое детское неумение тем, что с силой прижался к Николаю так близко, как это было возможно.       А Ставрогин в свою очередь просто растерялся. Какое-то время он стоял как бы в ступоре, широко распахнув глаза и вопросительно изогнув бровь. Потом у него в голове что-то сработало и он решил проверить. -А почему нет?— подумалось ему тогда.       Николай аккуратно, почти что нежно взял лицо Верховенского в свои руки и наконец-то углубил поцелуй.       Всем телом Николай чувствовал мелкую дрожь, насквозь бившую Петра Степановича, несчастный как-то странно закостенел, очевидно ожидая удара палкой где-то чуть ниже печени. Сердце Пьера колотилось предательски быстро и громко. Всем телом Николай чувствовал лихорадочное «стук-стук-стук-стук-стук-стук», которое будто разрывало Верховенского на части.       Спустя какой-то промежуток времени Ставрогин чуть отдалился, засматриваясь на чужое лицо. Пьер стоял перед ним с таким выражением лица, с каким стоял перед Христом когда-то его теска, апостол Пётр в момент воистину великого прощения, которое даровал ему Иисус. Только Верховенский не отречётся*. Никогда, ни одного раза. В этот момент Пьер был слишком очевидно и выразительно красив. Совершенно пунцовый («Этот человек умеет краснеть?» — подумалось Николаю), слегка ошарашенный и растерянный, в светлых глазах плещется недоверчивая радость, покрасневшие чуть влажные губы доверчиво приоткрыты. Ставрогин все еще мог чувствовать его дыхание на своей коже. Не сдержав нехорошей улыбки, Николай наклоняется к бледной шее вздрогнувшего Петра Степановича. В первую же секунду прикосновения чужих губ к коже, Пьер запрокидывает голову. Ставрогин по-хозяйски проводит дорожку мягких и совершенно невинных поцелуев по петровой шее. После чего почти сразу же, поддавшись какому-то дурацкому внутреннему порыву, до боли стискивает чужую кожу в зубах. Определенно останутся следы, но эта мысль Николаю даже нравится. Прямо под его губами сильно пульсирует сонная артерия. Перешедшее все границы адекватности и ритма, оглушающе громкое «туктуктуктуктуктук» почему-то безумно радует Ставрогина.       Все дальнейшие события расплываются в бесовском мороке, упорно не желая складываться в памяти цельную картину.       Остались какие-то отдельные куски воспоминаний, связанных только тем, что главной их темой был Верховенский.       Зато самый яркий пласт памяти о том вечере вывести из головы было совершенно невозможно. Он въелся в сознание как дым от дешёвых сигарет, он странным образом подтачивал сознание, не давая иной раз вдохнуть.       Пьер лопочет что-то в кровь искусанными губами (бесполезно, Николай всё равно не слушает). Чёрт знает как он может продолжать говорить даже в настолько нестандартной ситуации, но он всё никак не унимается. В этот момент он действительно красив: влажные глаза с совершенным раболепием смотрят на Него, волосы растрепались, а несколько прядей прилипли ко лбу, щёки до ужаса раскраснелись, короткие ресницы чуть подрагивают. После особенно сильного толчка Верховенский не выдерживает: через чур жалко что-то вскрикивает, упираясь рукой в ставрогинскую грудь. Тщетно. Светлые глаза на какой-то миг озаряются странным блеском: всё-таки боли Пьер не любил. Он беззащитно всхлипывает. Сначала один раз. Потом еще и ещё. Светлые ресницы по-детски невинно подрагивают. А после чего Верховенский совершенно по-бабьи ревет, даже не пытаясь сдерживаться.       Николай знает то, что так часто бывает с людьми, которые обычно запрещают себе плакать. Так же он верит знает то, что ему наплевать- Пьер прекрасно знал, на что подписывался.       Когда всё закончилось, Пётр Степанович еще долго не мог успокоиться- до боли сильно обнял Ставрогина, смешно уткнувшись головой ему в грудь, всё никак не желая успокоиться. Повинуясь какому-то странному чувству, Николай чисто машинально, даже как будто бы нежно стал гладить трясущегося Пьера по светлой макушке, шепча какие-то успокаивающие банальности. Странно, но это действительно сработало- минут через пять Верховенский преспокойно спал- дыхание выровнялось, разве только сердцебиение было чуть-чуть быстрее нормы (Николай ни за что не сможет объяснить, зачем он считал). Вскоре, под размеренное сопение и мягкое «тук-тук», эхом отзывающееся в его собственной груди, заснул и сам Ставрогин.       Вдруг с противным скрипом открывается дверь, Николай вздрагивает и открывает глаза. Как и следовало ожидать, раздаётся веселое: -Еще спите?       Пьеру пора научиться спрашивать разрешения войти.       Ставрогин молча оглядывает вошедшего. Всё как всегда, Верховенский и Верховенский, совершенно будничный.       Пьер, в свою очередь, с порога начал сыпать словами: Николай не слушал, но там было что-то вроде «Вот вы удивились, зачем я так рано пришёл»-надо сказать, что Ставрогин совершенно не удивлялся- «может вы даже злитесь от того, что считайте визит в столь ранее время неприличным, но я-то пришел по делу…»       По какому такому делу Пётр Степанович прибежал к нему с утра пораньше, Николай совсем не услышал. Он просто молча уставился куда-то в одну точку, пока внутри него беспорядочно носились мысли. Почему он терпит этого раздражающего человека? Почему он всё еще не прогнал его от себя как можно дальше? Почему он так его… Почему его так тянет к этому человеку? Когда-то давно, еще в Петербурге, Ставрогин решил, что это из-за его природной тяге к всему низкому. Но сейчас что-то (должно быть, ошмётки совести дали о себе знать) истошно вопило «лжёшь, сам себе лжёшь!»       И вдруг, в один момент Николай все понял.       Он любит Верховенского.       Приговор.       Николая Всеволодовича обдало холодом, он резко подорвался и угрожающе замер. -Вы что, Ставрогин, никак за палку схватиться решили? — Пьер начал испуганно шарить глазами по комнате- Я же ничего такого и не сказал вроде…        И вдруг Николаю стало совершенно спокойно и ясно. Всё в нем словно встало на свои места, а внезапно найденная истина перестала пугать своей неправильностью.       В несколько шагов он преодолел разделявшее их расстояние, неожиданно сильно стиснув слегка ошарашенного Верховенского в объятьях. Повисла мягкая тишина, Пьер неуверенно, с нерастраченной детской нежностью, приобнял Николая в ответ. Молчали минуты две-три. Пьера терзала смутная неопределённость: с чего бы вдруг? -Знайте, Пётр Степанович- говорит тихо, считай что одними губами, до странного мягким голосом- А я вас люблю.       В этот момент Пьер совершенно честно забыл о том, что периодически ему необходимо вдыхать-выдыхать воздух.       Отвечает Верховенский в тон Николаю. Вернее, выдыхает слова одними губами. -Назовите меня Петрушей.       Ставрогин мягко улыбается непонятно чему, после чего тихо наклоняется, невесомо касаясь виска замершего Пьера губами. -Петруша.       Названный со всей силы вцепляется в Николая руками, с силой зажмурив глаза.