***
Достоевский старательно набирал текст, ударяя по клавиатуре странным ритмом. Пиджак непривычно висел на спинке стула, а сам он остался в одной рубашке и черных брюках. Неудобно. Хотелось хоть ненадолго позволить себе потертые джинсы и худи. Привычку надевать подобную мешковатую одежду привил ему человек, которого он уже не увидит. На улице давно стемнело. Свет в помещении был приглушенным, а из окна дул свежий воздух. Рядом лежали начатая пачка сигарет и мобильный телефон. Он часто поджимал губы и хмурился, поглядывая на темный аппарат. Большинство коллег уже давно ушли домой, а ему надо было дописать этот гребаный отчет. Почему не было разделения, кто пишет отчеты? Были люди, которым давалось это гораздо легче. — Дос, как ты? Высокий блондин придвинул стул к столу агента и сел. Кажется, Федор снова стал невнимательным. В отличие от Достоевского, который на работу ходил только в костюме, за исключением случаев, когда надо было идти на задания, его собеседник был в черно-белых брюках и белой рубашке. На работе они должны были выглядеть опрятно и презентабельно, поэтому практически все носили костюмы, в редких случаях позволяя себе появиться в джинсах. — Все нормально, Коль, — прозвучало в ответ на привычном русском языке, который, как оказалось, здесь практически никто не знал, от того беседовать на нем было проще. Мужчина стал читать отчет, написанный его коллегой. После последней операции прошла неделя. Дело было сложным. Одно из тех, которое новичку не доверили бы. Подготовка к нему заняла больше года, и результатом стала поимка наркобарона. Были пострадавшие и погибшие. Судмедэкспертам приходилось вскрывать по нескольку тел в день, чтобы не только установить причину смерти, но и личность — ни у одного из преступников не было при себе документов, при этом приходилось вскрывать тела коллег. С одной стороны, какая разница, если итоговой причиной смерти была пуля или травмы, не совместимые с жизнью, а с другой — правила, которые обойти было нельзя. Доктора же буквально зашивались: им приходилось работать не только с тяжелыми случаями, но и с более легкими. Достоевский с того дела принес лишь колотую рану плеча. Он отстраненно смотрел, как доктор зашивал его. Проведение подобной манипуляции с использованием местной анестезии было продиктовано небольшим объемом работы, да и сам Федор отказался от нее. Долго задерживаться в больнице он не стал, стараясь как можно скорее оказаться дома. — Йосано провела вскрытие, — Гоголь смотрел на своего друга, пытаясь прочитать его мысли. Насколько он знал, операция прошла не совсем так, как планировалось. Из-за этого Федор стал странным. Раньше он тоже не особо много говорил, тем не менее, с другом он делился происходящим в его жизни, а сейчас любой разговор не по работе полностью игнорировался. — Хочешь прочитать отчет? Достоевский потянулся, закрыв глаза. Он проработал агентом десять лет и всегда справлялся с поставленными задачами. Каждое дело требовало индивидуального подхода. Рука набивалась не количеством повторений, а поиском оптимальных решений. В деле наркобарона было много темных пятен. Внедрение людей не помогало — он вычислял их только так. Много тайных агентов погибло только из-за подобной халатности. Федор выследил его, поставил маячок, вычислил предпочтения и на основании этого смог его захватить. Сколько еще его будут терзать этим делом? Почему всех стабильно тянуло спросить как он? Он в порядке. У него все нормально. Плечо его не беспокоило — обычная царапина. — Мне неинтересно. Гоголь смотрел на своего друга и коллегу. Достоевский всегда был немногословен. Долгое время встречался с прекрасной девушкой Маргарет, на которой впоследствии женился. Их брак просуществовал года полтора: по официальной версии, ей не по душе была работа избранника. Почему это открылось спустя время, никто не знал. Федор ушел с головой в работу, позволяя иногда встретиться с друзьями за бутылкой пива, нашел ли он замену бывшей жене — никто не знал. Точнее, вслух не говорилось, а в узком кругу друзей шли слухи о внезапной смене ориентации без должного подтверждения. — Похороны будут на следующей неделе, — невзначай обронил собеседник. Достоевский никак не отреагировал на эту фразу, делая вид, что старательно писал отчет. Гоголь не стал дожидаться ответа и, поставив стул на место, направился к выходу. Когда на плечи ложился груз случайных смертей, идти дальше было трудно. Каждый выбирал сам, чем ему заниматься в жизни. По долгу службы Достоевский лишал жизни людей, когда не получалось иначе, и сколько было умерших на его глазах — не счесть. Только вот радости от этого не прибавлялось: каждый оседал на задворках памяти, и избавиться от случайного груза было нелегко. Появлялись они безликой массой в самые сложные дни. Порой их отправляли к психологу, но с каждым разом открываться было сложнее.***
Достоевский смотрел в окно иллюминатора, наблюдая, как загорались огни в родном городе, расплываясь одним ярким пятном, когда самолет поднимался выше. Он прожил здесь практически пятнадцать лет и знал каждую улочку. Вроде Федору не хотелось уезжать отсюда, но город внезапно стал слишком мал для него, а работа лишь ухудшала это состояние. Он столько времени ждал отпуска, что с каким-то смутным чувством наблюдал, как коллеги поедали пиццу в последний рабочий день перед глобальным отдыхом. Сам он даже не притронулся — кусок в горло не лез. Это не ускользнуло из глаз Рампо, он тут же спросил, что его беспокоило, и тут же получил стабильный ответ — «все нормально». Конечно, их гений на удивление с легкостью принял ответ и не стал задавать вопросов больше, но сама по себе легкость принятия была удивительна: обычно он попадал в точку, задевая самое больное. Несколько серых месяцев, звонки только по работе, и иногда Гоголь старался отвлечь Достоевского — только ничего не получалось. Происходящее было похоже на одну сплошную мрачную карусель. Он снимал проституток, чтобы хоть ненамного отвлечься; брал больше работы, чтобы забыться; стремился изучить пригород, чтобы сменить обстановку; посещал все культурные мероприятия, чтобы ощутить, что он не одинок, но все было тщетно. Федор тонул в пучине разврата, садизма по отношению к себе, а порой и к другим, когда к нему приходило прозрение, что рядом с ним не тот, кого бы он хотел видеть. Он часто и подолгу смотрел на лишенный жизни телефон, будто гипнотизируя, но ничего не происходило. Достоевский вновь и вновь окунался в жизнь, но часто задыхался от своего бессилия. Бывшая жена пыталась оказать поддержку, как когда-то давно, но Федор был непреклонен — он полностью закрылся в себе. Когда пересекался с соседями, когда приходил на работу, когда встречался с друзьями, когда ему звонили — он постоянно отвечал, что все нормально. И в один момент все поверили в его «все нормально», перестав обращать внимание на странное поведение. Достоевский смотрел в окно весь полет, не обращая внимания на стюардесс, которые спрашивали о самочувствии во время полета, предлагали напитки и приносили еду. Он не притронулся ни к чему предложенному. За последнее время он слегка похудел и осунулся, профессионально маскируя это под слоем одежды. Федор даже плеер не включил, полностью погрузившись в свои мысли. Он с каким-то мазохистским чувством отметил, что снова начал грызть ногти, будто его тревожило что-то. Конечно, это была всего лишь теория. Что его могло тревожить? Последнее безумное дело было связано с Уолтером, его посадили и вряд ли в ближайшее время он выйдет. Каких-то необычных эмоций он давно не испытывал. Смерть людей его не пугала. И нет, ему не было страшно, когда чужое тело падало на каменный пол, а одежда моментально окрасилась кровью, когда на крышку гроба упала первая горсть земли, когда люди задавали странные вопросы и получали не менее странные ответы и когда он садился в самолет, который должен был увезти прочь из родного города. Перелет был долгим, и это по-настоящему выматывало. Достоевский на автомате покидал самолет, получал багаж, ставил штамп о прибытии и шел снова регистрироваться на рейс и сдавать багаж. Он проходил сквозь толпу народа, которая так и норовила испортить все планы и не дать ему попасть на следующий рейс. Федору стало страшно, когда он смотрел из окна автомобиля на чужие дома, мелькающие по ходу движения, незнакомых людей, спешащих по своим делам или гуляющих по городу, на странные леса, которых он никогда раньше не видел, когда водитель попытался завязать разговор с иностранцем, а тот его не слушал, когда вечер сменился ночью и они остановились у обычного пятиэтажного здания на неприметной улице. Достоевский расплатился за поездку, забрал багаж и покинул автомобиль. Таксист тут же уехал, оставив пассажира стоять у дома. Агент, в очередной раз прикусив кожицу на пальце, медленно поднялся по ступеням наверх и тут же вошел в подъезд. Сердце билось отчаянно быстро и как-то неправильно. Что он ожидал найти здесь? Он прислонился к металлической двери, медленно опустившись на пол, и достал телефон. Федор не отключал авиарежим с момента посадки в самолет, не особо беспокоясь, что его могли потерять. Он посмотрел на время и тихо ужаснулся: сидеть несколько часов его пугало больше, чем попытка попасть в чужую квартиру. Достоевский стал искать по всем карманам ключи, стараясь сильно не шуметь. Дверь внезапно открылась. — Наконец-то ты приехал, — сонным голосом произнес мужчина, встряхнув головой, чтобы прогнать сон прочь, и впуская Федора внутрь. Достоевский, взяв чемодан, зашел внутрь и закрыл за собой дверь. Коридор был маленьким, а мужчина смотрелся нелепо в теплой пижаме посреди лета. Только приглядевшись, он узнал в ней свой подарок — раньше носить ее было опасно. — Дазай? — недоверчиво произнес Федор на чистом японском языке. — Конечно! — улыбаясь в полудреме, отвечал Осаму. — У нас все получилось. Подозрительно разглядывая, Достоевский обошел Дазая. В голове еще не укладывалось, что у них на самом деле все получилось. В последний раз Федор смотрел в его стеклянные глаза, а теперь Осаму оказался там, где и обещал. — Уолтер больше не достанет меня, — посмеиваясь, отвечал Дазай. — Поверь же мне, ну? Достоевский пытался осознать, что перед ним был его самый близкий человек, который больше не связан с преступным миром Америки. Они вполне могли жить долго и счастливо вместе, разве что без права выезда за пределы Японии. Может, когда-нибудь Федору удастся показать мир своему возлюбленному, который долгое время провел не в лучшей компании. — Как ты себя чувствуешь? Достоевский мягко провел языком по сухим губам Дазая, будто спрашивая разрешения. На первом свидании Достоевский прикусил губу Дазая, за что получил удар под дых. С тех пор перед любым действием агент спрашивал позволения. Осаму обхватил верхнюю губу Федора и почувствовал легкий укус. Достоевский увлек его в медленный поцелуй. Они прикрыли глаза, отдаваясь наполнившему их чувству безграничного счастья. Впервые за долгое время они могли наслаждаться близостью друг друга. Их сердца часто бились о грудную клетку, а поцелуй становился все нежнее. Федор придерживал лицо Осаму, не позволяя ему отстраниться. Дазай положил свои руки на спину Достоевского, слегка прижимаясь. Им хотелось стать единым целым, изучить тело друг друга снова, не опасаясь, что об их связи кто-то узнает. — Теперь я точно в порядке, — довольно ответил Достоевский сквозь поцелуй.