полюбовнее, побольнее.

Эдик простится и хорохорится одновременно, выставляя себя то клоуном, то серьезным - в свои усы, нахмуренные брови, напряжённые взгляды, что даже не подойдёшь, и Ефим в начале не против, кажется, разгадать, хотя всё в конце концов сливается в обычное перетяни-на-себя одеяло, и больше не хочется. Хочется проще и немного полюбовней, в конце концов (и в начале года) ему двадцать лет, и из них опыта укрощения диких животных - ни одного. Ефим не хочет укрощать, Эдик не хочет укорачиваться, и его длинное эго разваливается между ними на кухонной поверхности, шипя и стреляя. (Эдик, наверное, думает, что Ефиму на него глубоко, и ему на него глубоко и равно тоже, вечера не считаются, как не считаются разделенные пополам сигареты, рассыпанный по полу табак, грязные чужие кроссовки на тумбочке и случайно закинутые на колени ноги.) В целом, Ефим вылетает и выдыхает. И он знает, что Эдик выдыхает тоже. Без него легче, потому что никого не нужно тащить и перекладывать с места на место; он знает, что Эдику нравится периодически ковыряться в нем, как в застрявшем в подошве ботинка камне, он стучит и противно трётся об асфальт, но убирать и марать руки как-то не хочется. Ефиму не хочется об асфальт, конечно, тоже, единственное, что в больших городах без этого никуда, так что он не отваливается, просто в какой-то момент вылетает и всё. Он говорит: - Дружба? Нет никакой дружбы, вон Сашенька и Валичек - они дружат, лепят вместе куличики, светятся от счастья, как неоновые медузы. Настенька и Юлечка дружат тоже, пускают яд в бутылки с вином и чуть не целуются на камеру (и никого не волнует, что у Юли и дети и куры, когда Настенька сидит у неё на коленках). А они с Эдиком так, месят грязь в выбоинах, и вообще ему самому - проще, он сам - сахар, а не заросший мхом (и усами) пень. Он земляника, мастер класс под открытым воздухом и одна тысяча лайков в Инстаграме под фотографией хлеба, вот он - оторви и выбрось. Не мох и не ель. Не его эти лесные дела. Ефим надеется, что где-то во второсортной вселенной Эдик тоже вылетает, примерно за шаг от него - рядом, чтобы было не скучно (потому что ему с Эдиком никогда не бывает скучно, а Эдику с ним - периодически, временами, когда захватывает интерес, граммовки, фартуки - не тошнит). Он просыпается в пять утра, в десять - назло себе - встаёт, и идёт на кухню; он ненавидит кухни, ножи, шприцы и острые предметы, он работает в школе, в швейной мастерской и в цеху по производству гвоздей (во вселенной, где всё совсем хреново) и ненавидит все и всех (всех, кроме себя, и, может, повышенного сахара в крови, когда Эдик покупает ему кофе и хлопает по спине, как будто хочет сломать. И ломает.) За окном искрится воздух зима-весна, одинаковый, и он не открывает высокие двери и не врывается, остальные, должно быть, врываются, они же любят работать, продуктивная зараза бьёт круче, чем корона, и Ефим иногда думает, как они все не легли на этой кухне, вытягивая длинные Настины волосы из тарелок. Он, например, лег. Он, например, собирается выстричь всё под корень, чтобы срезать с себя, со своей головы, прикосновения, которые так ему и не достались. Они достались маленьким, потому что маленькие не спрашивают и берут сами. И не важно, что сам Ефим меньше всех, он меньше всех и заслужил. Дети на перерывах летают, зажимая в зубах батончики и карандаши, бросаются окурками за воротами школы, и это всё повторяется, и иногда Ефиму кажется, что это не сон о параллельных вселенных, а его рус-реал с налетом украинской духовности; все движения одинаковые, имена одинаковые, старшеклассники отращивают усы, дядька в цеху забивает гвоздь себе в палец и ругается, кто-то жжется о забытую горящую конфорку и к нему бегут с аптечкой, и камера стреляет стеклянными осколками свет-мотор. Ефим спрашивает у Эдика: - Тебе тоже это снится? И Эдик пожимает плечами, потому что он не знает - он нихрена не знает, и одному богу известно, как он до сих пор не сожрал какой-нибудь ядовитый гриб и не лег в ветках в свой импровизированный крематорий. Ефиму иногда хочется его поджечь. Ефиму иногда хочется его поджарить с грибами, баклажанами и зелёными помидорами, и выбросить в урну, и оставить себе. Он смотрит на соседнюю незаправленную кровать и упивается остротой чувств. Эдик приходит после съёмочного дня и спрашивает: - Ты не уехал? И Ефим отвечает: - Я решил подождать тебя. В конце концов, в одной из особо дерьмовых вселенных Эдик вылетает раньше, и ждёт его в раздевалке после интервью, чтобы доломать. Спрашивает, кто теперь будет его тащить. - Дальше тащись сам, - отвечает Ефим и хлопает дверью. Звенит звонок, урок начинается, звенит будильник, начинается день, звенит тишина, когда Ефим прижимается к стене, потому что Эдик его прижимать отказывается. Он не спешит признаваться; он успеет признаться летом-осенью, когда воздух не будет блестеть, измазанный глиттером или каким-то ещё женским приколом, он хочет уехать и никогда больше никого из них не видеть (особенно - Эдика, особенно - себя на фотографиях, где они улыбаются до боли в скулах, потому что нужно зарабатывать лицом, если не получается зарабатывать мозгами). Ему, конечно, никто не бросает упрёки за недостаточность, только за занимание, прости господи, пространства, как будто оно вообще там есть. Они локтями толкаются с операторами, Эдик старается не толкаться, потому что ему не нравится концепт локтей, или потому что он не хочет сломать презентацию (единственное, что он не хочет сломать на этой кухне). Ефим снова просыпается за столом в кабинете, где пятиклассница усердно ломает карандаши, и хлопает себя по щекам, вспоминая формулу: взять, взбить, запечь - перенестись обратно и толкнуть Эдика на поверхность, чтобы у него исчезла эта ненужная самоуверенность. Тут, хочется ему сказать, не нужно быть уверенным, тут нужно красиво лить грязь на остальных за-глаза и в-глаза красиво улыбаться. В горах, тысячу лет спустя, ему улыбаться не приходится, и он ищет в зеркале мимические морщины, не находит и успокаивается. Успокаивается вообще - Эдик в своём Цвейге не вылетает, бьёт - правда, по вкусовым рецепторам, но ему как-то не до этого - он учится бросать курить и бросать людей, которым на него глубоко и равно. Невзаимность, думает Ефим, переоценена, долгие размышления противопоказаны, размывают мозги и глаза размывают. Он смотрит на Эдика с балкона, пока в другом павильоне, таком же черном, Эдик смотрит с балкона на него. Ефим просыпается, задыхается, с каждым разом задыхается меньше и просыпается раньше. До точки спокойствия у него скоростной поезд февраль-июль, и если его машинист тоже режет кубиками, полосками и отращивает усы, то Ефим об этом не знает, потому что едет в эконом-классе, в самом хвосте. - Что происходит у тебя? - спрашивает Эдик несколько недель назад, (не) обращая внимания на разлегшуюся под глазами темноту, Ефим отвечает: - Ты происходишь. И смеётся своим фирменным "ты, наверное, не понял, но мне так, так тупо от тебя и твоих слов, когда ты наконец свалишь из всех моих параллельных вселенных и устроишься где-нибудь между Сашенькой и его прекрасным будущим". - Но я это сам как-нибудь переживу.