С некоторых пор Лиз снова снится парковка в тот роковой день, когда случилось самое страшное и неотвратимое событие в её жизни. Только теперь ОН стоит за её спиной. Лиз чувствует тяжёлое дыхание на своей щеке, чужой нос в спутанных каштановых волосах, который едва касается мочки уха, проводя линию по гладкой коже, лезвие холодного ножа у ключицы, где сумасшедше бьётся её пульс... И Лиз боится обернуться, чтобы посмотреть ему в глаза.
Это случилось не сразу. Первые два месяца всё было в полном порядке: Лиз уволилась с работы в отеле, найдя новую, и подбадриваемая тёплыми словами Кифов, она прекрасно сдружилась с Синтией.
Это накрыло её внезапно — вот, что помнила Лиз.
Просто как-то раз она перебрала вечером, выпив лишний бокал, и с кружащейся тяжёлой головой добрела до своего нового дома.
Лиз в хорошем расположении духа начинает подниматься на второй этаж (непременно проверив, что она закрыла входную дверь — она всегда так делает, теперь), и заходя в комнату включает свет.
На краткий миг ей кажется, что она видит силуэт мужчины в тени занавесок, но моргнув, Лиз обнаруживает лишь старый торшер от лампы. Сердце успевает пропустить галоп, и Лиз со смешком улыбается, облегчённо выдыхает и прикладывает руку к груди, пытаясь унять скачущий пульс. Украдкой она ещё раз смотрит на занавески, но после вновь усмехнувшись, направляется в душ.
Заваливаясь после расслабляющего душа, где она чуть не уснула, в постель, Лиз с наслаждением прикрывает глаза и отправляется в приятный мир пьяных сновидений, которые ей сулит затуманенное алкоголем сознание.
Однако заместо сладких розовых облаков приходят тёмные, тяжёлые видения, будто совсем неповоротливые: Лиз пытается отогнать приближающийся кошмар проснуться, сделать хоть что-то, однако все её попытки неизменно терпят крах.
Один вид злосчастной парковки уже пробуждает в сознании тревожный звоночек, несмотря на общую пьяную расслабленность слабовольного тела. А когда собственные ноги в изящных ненавидимых ею туфлях-лодочках, неумолимыми широкими шагами несут к тому роковому месту, где всё свершилось, Лиз уже начинает барахтаться и размахивать руками, чтобы если не проснуться, то хотя бы привлечь внимание персонажей сна и изменить его парадигму. Однако — словно в насмешку — все её потуги оказываются напрасными: на парковке никого нет. Кроме неё. И её самого большого кошмара…
Тяжёлое тело невысокого крепкого мужчины прижимается к ней со спины ровно в тот миг, когда её ноги останавливаются у раскрытого багажника серебристого седана. Оба её запястья почти что ласково заламывают ей за спину: руки тотчас немеют, и Лиз не может и пальцем шевельнуть, хоть хватка мужчины и не причиняет ей боль. Зато острое лезвие, замерцавшее маленькой вольфрамово-синей форелью на периферии зрения, удивительно реалистично ощущается на коже чуть пониже ключицы. Лиз прикусывает губу, возводит глаза к блёклому сизо-серому небу и смеживает веки, когда ей на поясницу давят чуть настойчивее и колени, объятые тонким капроном, касаются холодного металла. Хвоистый запах ненавистен ей до стиснутых зубов и мушек белого света в зажмуренных глазах.
Она очень хорошо помнит какой ОН был.
Джексон Риппнер был похож на акулу, почуявшую кровь, только вместо крови он чувствовал её страх. И Лиз слишком отчётливо видела в его глазах в тот момент, когда они стояли в том тесном крохотном туалете это дикое желание, эту слепую жажду…
убийства.
Холодное притворство, саркастично-фальшивые усмешки и мнимый лёд в голосе и сдержанных движениях треснули и сломались, показывая ей, что было сокрыто внутри: необузданная сила и ярость, готовые уничтожить её в любой миг...
Лиз думает, что он чудом тогда сдержался.
Что когда акула оказывается у истекающей кровью жертвы, она не медлит.
Он схватил её за горло, тут же сжимая, и она, задыхаясь и хватаясь за его почти-музыкальные горячие пальцы, что стальной хваткой перекрывали ей доступ к воздуху, видела, какое жгучее почти непреодолимое желание горит в его ледяных глазах.
Акула почуяла кровь и кружилась вокруг истерзанной выбившейся из сил жертвы, готовясь к последнему смертоносному броску, который должен был решить всё…
Однако, когда Лиз думает, что для неё уже всё кончено и ловит белые мельтешащие точки в глазах, Джек всё же реагирует на её сиплый шёпот и через силу разжимает хватку на её шее, отпуская. Лиз давится щедро вливающимся в лёгкие кислородом, кашляет и отворачивается к стене.
Трещина затягивается; акула снова в клетке, где-то далеко в синих водах океана, а жертва спасена.
Пока что.
Лиз мыслит лишь о том, как бы не спровоцировать его ещё раз. А Джек за её спиной, вытирает мыльные разводы на зеркале и говорит, говорит, говорит… Чтобы выпустить пар, чтобы не сорваться вновь.
И когда он элегантным, почти не резким движением поворачивает её лицо к себе, Лиз видит уже только спокойно-злого Риппнера, холодно-глядящего на неё.
Ныне же, они в её самом худшем кошмаре, а у кошмаров свои правила. И Лиз не нужно оборачиваться, чтобы знать какое выражение лица у Джексона Риппнера.
Его лицо — восковая маска, его голос — комплектация впадин на виниле пластинки, проигрываемой её памятью, сам он — проекция её страха, квинтэссенция кошмара, принявшая наиболее жуткую форму.
"Думала, что как феникс восстанешь из пепла своих страхов, чудовищных событий прошлого, смыв очищающим огнём все старые раны? Только мы оба знаем, Лиз, что некоторые раны не вывести — они навсегда останутся в твоей душе. Как шрамы на теле. Их не вывести, их не выжечь, их не уничтожить. Можно лишь позорно скрывать днём, но ночью спрятаться от себя самой тебе некуда..."
Его голос змеёй заползает в её голову, ледяным огнём выжигает вены: Лиз хочет застыть на месте, хочет, чтобы всё прекратилось. Но у Джексона Риппнера другие планы на сегодня.
Холодная ладонь скользит по её ноге — от колена под свободной тканью юбки к бедру — почти целомудренно, почти не угрожая…
Вторая мужская ладонь с сильными музыкальными пальцами ложится на её подбородок, утягивая в сторону, заставляя обернуться всем телом к кошмару.
Эти ледяные глаза, один взгляд которых даёт понять, какой чёткой границей он отделяет работу от личной жизни.
Джексон Риппнер знает,
как страшнее. Он знает, что
страшнее лицом к лицу.
Душа у него чёрная как уголь, как ночь незрячих, как дёготь — как море дёгтя: липкого, чёрного, гадкого, удушающего…
И Лиз накрывает темнотой и паническим ужасом от вкуса губ мертвеца на её собственных, и она тонет в темноте, прежде чем с криком проснуться в своей постели.
***
— Лиз?
Её отец застывает на пороге её комнаты нелепой карикатурной фигуркой — ну, точно человечек из папье-маше: те же будто «стекающие» вечно-опущенные ручки и ножки, и кривая щель неровного обиженно-приоткрывшегося рта.
Лиз на миг даже умиляется тому, как это выглядит в её голове, но тут же решительно выбрасывает зловещее сравнение.
Её отец не понимает, и она не винит его.
Неделю назад она попросила поставить в доме сигнализацию, потом пошла замена дверей, сейчас — окна…
И повсюду
замки.
Замки на окнах, замки на дверях, замки на мыслях, замки на замках…
— Лиз, доченька… — глаза папы светятся усталостью и добротой, когда он, так и решившись сделать шаг в комнату, как можно мягче спрашивает: — Ты в порядке?
И Лиз хочет было ответить ему, однако... На горле словно сжимаются предупреждающе фантомные, тонкие, по-музыкальному изящные пальцы. И тёплые губы обжигают горячим дыханием её правое ухо, заставляя волосы на затылке подниматься дыбом.
— Я в полном порядке, пап, — проговаривает она пергаментно-сухими губами;
своим голосом сквозь чужие губы, застывшие у виска. — Не о чем беспокоиться.
Призрачный ошейник исчезает с её шеи, но он из-за её спины никуда не исчез: она по-прежнему ощущает этот насмешливый взгляд, полный скрытой угрозы.
Лиз помнит, что он однажды сказал в её сне, а он стал частым гостем в её снах.
Месть за принесённое зло не выбирает жертв.
Какое лицемерие. Лиз не считает совершённое ею злом, а себя — жертвой. И Джексон Риппнер, пытающийся доказать ей обратное, — просто-напросто её посттравматический синдром.
И всё же… Лиз тяжело справляться с ним: Джексон Риппнер не желает уходить ни под давлением таблеток, ни психиатра и его бесед.
Лиз встречает его с ненавистью и попытками сражаться в каждом своём сне.
Джек одинаково регулярно смеётся над нею и вдруг смотрит с почти что сочувствием, говоря насколько она одинока на самом деле вне этих стен её самосознания. Оно и понятно.
Несчастным, в принципе, хорошие сны не снятся.
Но Лиз отказывается от "его" правды, стискивает зубы и просто меняет простыни и пропитанную потом ночнушку и с натянутой улыбкой выскальзывает в новый рабочий день.
***
В баре на углу Лиз останавливается вечером в семь каждого четверга.
— Виски? — спрашивает улыбчивый бармен, сияя блестящей улыбкой и идеально-отутюженным костюмом.
Лиз заказывает себе треть стакана с двумя кубиками льда (лишь для виду).
Ирландский янтарь терпкой медовой горечью льётся в горло, позволяя ненадолго замедлить бешеный круговорот мыслей и унять дрожь в пальцах. Лиз прикрывает глаза, с наслаждением выдыхает: виски съедает время, но взамен каждой минуты берёт кусочек её сознания, чуть-чуть притупляет инстинкты.
Виски съедает её страх и дарит тёплое забытье. И Лиз совсем не вовремя вспоминает те самые изящные сильные пальцы, уверенно держащие стакан. Которые потом столь стремительно сомкнулись на её шее стальной безжалостной хваткой.
Она почти роняет рокс, поймав полуудивлённый-полувопросительный взгляд бармена, и стекло несчастного бокала слабо дребезжит, возмущённое таким обращением. Лиз расплачивается и уходит, не обернувшись.
Лиз думает, что жизнь её рушится, что надо что-то сделать.
Лиз просыпается с утра взмокшая и взъерошенная, и во взгляде её поселилась тревога.
Джексон Риппнер даже после смерти не перестаёт истязать её.
