***
Февральская, почти мартовская уже распутица чвакнула под сапогами. Николай запахнул воротник поплотнее и огляделся, заходя с улицы в дверь. Вокруг в сумерках никого не было: раннее утро да поздний вечер — самое время для неуставных визитов. Всё та же скрипучая лестница, всё тот же второй этаж — пока нельзя никуда двигаться, это не прихоть, какие тут прихоти, это по настоянию врачей. Казённую квартиру отпишем на другое имя, росчерк пера — и готово. Раз уже чудо произошло, глупо было бы расколоть его, как пустую склянку, пустым же следованием формальности. Николай никогда бы не назвал ни одну формальность пустой. Тем удивительнее было ему краем сознания цеплять эту формулу сейчас в собственной голове. Пустая формальность. Николай усмехнулся и мотнул головой, стряхивая мысль. Половицы скрипели, скрип отдавался где-то в животе. На последней перед дверью половице живот подвело: конечно, ему немедленно доложили бы, если бы что-то случилось. Формальная сторона достаточно отлажена для того, чтобы не преподносить неприятных сюрпризов. Но внутри всегда остаётся крохотный мушиный крючок страха, впивающегося во внутренности. А вдруг — всё? Короткий привычный разговор, почти без слов, перед входом. Можно? Кивком: можно. Где бы ещё император спрашивал разрешения, как не здесь. И кажется, будто так и надо: везде — приказывать, а здесь — почти что беззвучно спрашивать. Синие утренние сумерки понемногу светлели, но тени всё ещё гнездились, густые, по углам, под мебелью, на краешках ткани и на бледном очерченном лице Милорадовича. Тот не откроет глаза, пока Николай не подставит стул поближе к изголовью и не сядет рядом. Эти визиты, все крохотные ритуалы этих визитов похожи на странную игру, и как бы Николай ни убеждал себя, что каждое действие имеет под собой обоснование или хотя бы разумную логическую основу, он подспудно чувствует, что принял условия этой игры. Николаю самому перед собой бывает стыдно думать об этом, как об игре. Ведь куда как странно, что с тобой играет человек, всё ещё лежащий буквально при смерти. И куда как странно то, что с тобой вообще — играют. Наверное, в последний раз с ним играл — по-настоящему играл — отец, которого он почти не помнит. Возможно, он даже себе это сам придумал. Николай, послушный правилам, берёт стул и молча садится у изголовья, скользя взглядом по ставшему таким уже знакомым лицу. Белый цвет всё ещё кажется в сумерках синим, но Николай знает, что это лицо и так бледно до синевы. В плотно сжатых губах — молчание. В одних и в других. Ну?.. Я же знаю, что ты не спишь. А если и спишь… прости, тогда разбужу. Николай кладёт ладонь на высохшие постаревшие пальцы, переплетённые небрежно на груди. В пальцах, так же путано — деревянные чётки с шершавыми бусинами. Чётки были самым первым, что попросил для себя Милорадович, как только самые страшные дни остались позади. Теперь он их никогда не выпускал. Николай смутно, краем сознания, понимал, что эти бусины в пальцах — напоминание телу чувствовать себя живым. И от этого осознания ему всегда становилось жутковато где-то глубоко внутри. И сейчас этот холодный глухой ужас, вероятно, поднялся бы из глубины, но пальцы дрогнули, как только Николай коснулся их, и слабо обхватили его пальцы в ответ, лёгким движением впутав его руку в этот клубок с чётками. Николай тоже слегка вздрогнул — что-то в этом движении напомнило ему, как новорожденный сын когда-то давным-давно впервые схватил его за палец. — Сейчас… утро… или вечер? — Милорадович шепчет почти неслышно, но Николай научился различать всё, что тот говорит. Тем более, сейчас это уже не в пример лучше, чем даже пару недель назад. — Утро, Михал Андреич. — Николай в ответ тоже шепчет, потому что обычный голос кажется сейчас неуместным. Странный, кажется, вопрос, но если подумать, в таком забытьи… действительно, можно и не заметить. Николая накрывает холодок неприятия — неужели же чей-то мир может быть настолько разрушен, что в нём не останется самого базового, самого важного — хотя бы смены дня и ночи. Николай едва заметно морщится от этого холодка и старается вздохнуть как можно более неслышно. Милорадович в ответ едва заметно сжимает его руку — наверно, на пределе своих сил — и медленно открывает глаза.***
Они говорят обо всём, о чём только можно. Вернее, Николай говорит, а Михаил Андреевич иногда только задаёт вопросы, когда Николай готов уже умолкнуть и совсем не знает, что сказать дальше. Николай принимает и это правило игры, и говорит, говорит ещё и ещё, даже не отдавая себе отчёта в том, что говорит. Тот улыбается одним уголком губ, будто подсмеивается немного, и морщинки в уголках его глаз иногда чуть поднимаются от улыбки. Николай ловит себя на том, что готов сколько угодно вот так вот рассказывать что-то этому человеку, который не отпускает его руку и совершенно по-особенному его слушает. Возможно, он и не вспомнит, о чём говорил, но как только он осекается и начинает задумываться, будто какая-то тонкая ниточка между ними рвётся. Николай не понимает, что происходит, но после этих разговоров ему будто становится не в пример легче. Иногда он ищет этому рациональное объяснение — однажды ему пришло в голову, что, наверно, ему настолько просто говорить с Милорадовичем, потому что тот, вероятнее всего, очень скоро всё равно унесёт всё это с собой в могилу. Мысль есть мысль, её не остановить, но Николаю потом сложно было заставить себя посмотреть своему собеседнику в глаза. Слава Богу, тот не спросил, почему он отводит взгляд. Николай предпочитал думать, что не заметил. А теперь Милорадовичу вроде бы с каждой неделей становится чуточку лучше, а Николаю почему-то всё страшнее, что тот умрёт. Николая это немного пугает, но он пока не может понять, почему так, и старается об этом не думать. Николай вдруг замолкает в один момент, только когда на улице уже совсем рассветает. Милорадович всё улыбается, глядя на него, но теперь как-то иначе, то ли устало, то ли грустно. Николай отпускает его руку и весь сжимается внутри — не страхом, просто чем-то привычным и вязким. — Я тебя утомил. Прости. Во взгляде Милорадовича мелькает беспокойство, но он снова растягивает губы в неровной и немного грустной улыбке. — Всё хорошо, — Милорадович успокаивающе кивает Николаю одними глазами и повторяет уже совсем беззвучно: — Всё хорошо. Клетка захлопывается. Николай не верит в эти слова, кем бы они ни были сказаны. Особенно плохо верится, когда их говорит человек, который не в силах даже поднять головы, и которого, надо думать, ничего, кроме того света, уже не ожидает. Там, наверное, всё хорошо, да. А ему сейчас надо идти. Николай, сам того не замечая, почему-то злится, горько поджимает губы, и уже не видит, как гаснет и наполняется горечью тёплая улыбка на восковом лице. Уже рассвело. Визит окончен. Следует уходить. — Что-то нужно? Есть в чём-то недостаток, необходимость? — Николай смотрит куда-то в стену и с трудом двигает языком, будто на него навалилось в один момент что-то неподъёмное. — Веточку… Николаю сначала кажется, что он ослышался. — Веточку?.. — с поднятыми бровями переспрашивает он и переводит взгляд на Михаила. — Какую веточку? Милорадович улыбается как-то по-особому, мечтательно, на грани отчаяния, и скашивает глаза куда-то наверх и вбок — туда, где из приоткрытых штор льётся серый утренний свет. — Веточку… живую. Сирень лучше. Почки… кру… пные у-же. — Милорадович перевёл дух между фразами, прикрыв глаза. — Пусть рас…пустится здесь. Николаю показалось, что его облили холодной водой. Милорадович будто нарочно не давал ему даже на минутку почувствовать себя императором, а потом, покушаясь на самое важное, разбивал вдребезги каждую его попытку быть привычным собой. Как пустую склянку, как пустую формальность. Николай хватался за эти осколки, и они будто резали ему пальцы. — Ты откуда знаешь, ты ж даже окна не видишь отсюда, — почти воскликнул Николай и, прикусив язык, быстро отвёл взгляд, почувствовав, что вот теперь-то уж точно сказал лишнего. Милорадович на несколько секунд закрыл глаза, потом вздохнул неровно и хрипло, пытаясь как будто вытянуться в сторону окна. — Весной… пахнет.***
Николай сбегал вниз по лестнице, впервые вообще не заметив скрипа ступеней. Ему больше всего хотелось сбежать отсюда и никогда не возвращаться — сюда, к этим скрипучим половицам, к этому странному человеку, которого он никогда не понимал и вряд ли когда-нибудь поймёт. В комнату, пропахшую лекарствами и болью, к этому расхристанному дивану, который не то что двигать, на него плюнуть страшно. К тому, кто каждый раз, не поднимая головы с подушки, посягал на его, Николая, мир, и заставлял раз за разом чувствовать себя… хотелось сказать, неловко, но тут нужно было какое-то другое, гораздо более сильное слово. Вылетев на улицу, Николай исподлобья осмотрелся, буквально в несколько широких шагов оказался у какого-то куста и со злостью и с хрустом дёрнул одну из веток. Куст, дрогнувший всеми своими ветками от такого обращения, ветку отдал не сразу. Почему-то от этого сопротивления Николай остановился и посмотрел поближе на то место, где пытался разломить растение. Под серо-коричневой плёнкой коры пружинила белая тонкая древесина и зелёная тонкая прослойка. На концах каждого разветвления сидели по две-три крупных, действительно уже совсем весенних почки. Николай тронул одну из них пальцем и где-то внутри немного удивился тому, какая она на самом деле хрупкая. На обратной дороге в комнату половицы снова скрипели, но Николай старался не обращать на них внимания. Веточку он молча поставил в стакан с водой — недалеко от дивана, так чтобы Милорадович её постоянно видел. Милорадович восхищённо, как ему показалось, шептал благодарности, но Николай его почти не слушал, кивнул и уже развернулся уходить, как вдруг что-то неприятно кольнуло внутри. Николай медленно развернулся вполоборота к собеседнику, отступив всего на один шаг. Обида — наверно, это была именно она — поднялась до самого горла. А почему, собственно, он его, Императора Всероссийского, из чистой вежливости — ну ладно, ещё из доброты душевной — наносящего ему визиты, просит о какой-то ерунде, будто нет никого другого, кто бы с таким же успехом отломил ветку с ближайшего куста? — А скажи на милость, — начал Николай ледяным тоном, медленно переводя взгляд на Милорадовича, — почему это я должен… Михаил Андреевич не смотрел на него. Николай бы сейчас всё отдал за то, чтобы перед ним стоял навытяжку прежний Милорадович, всегда румяный, говорливый и взбалмошный. Который раздражал его каждым своим действием, и который бы и бровью не повёл от этого ледяного тона. И которому бы никогда, даже в самом страшном сне, не пришло бы в голову ничего подобного попросить. Но сейчас здесь был только тот, который не мог даже повернуть головы от слабости. Не мог, потому что его два с небольшим месяца назад прострелили насквозь: хотели вот так же самого Николая, да получилось почему-то совсем иначе. Другие подставили себя под пули. Сейчас на этом старом диване лежал только человек — не граф и не генерал — и этот человек, чудом живой и беспомощный, держал его, Николая, за руки, говорил с ним о всякой ерунде и никогда ничего не попросил, кроме нитки бус и ветки с любого дерева. А сейчас у него из глаз катились слёзы — беззвучно, из-под закрытых век. Николай однажды видел, как раскручивается бесконтрольно ранее плотно свёрнутая пружина, и сейчас ему казалось, что-то такое происходит у него внутри. Плотно свёрнутая пружина обиды, вины и страхов, стронутая живым касанием со своего налёжанного места. Николай, чувствуя, как дрожат ноги, опустился — почти рухнул — на колени, совсем рядом с изголовьем постели, и неловкой дрожащей ладонью погладил лежащего перед ним Милорадовича по высокому лбу. Однажды он, Николай, потерял своего родного отца, а во второй раз — это осознание теперь билось где-то внутри, и Николай даже сжал зубы, чтобы они не стучали — во второй раз он едва не потерял отца на Сенатской, тогда ещё совсем не зная, что его обретёт. — Всё хорошо, — едва слышно проговорил Милорадович. — Всё хорошо… Коля, скорчившись, приник головой к его голове и горько заплакал.