***
Я вновь на арене. В пещере. Просыпаюсь и вижу Китнисс, лежащую без сознания в луже крови с глубокой раной на лбу. Несколько долгих мгновений я просто смотрю на неё, ожидая движения грудной клетки при вдохе. Горе становится живым, подвижным, я начинаю паниковать. В заплесневелом мраке пещеры я выпускаю на свободу отчаяние, зарыдав. Поначалу я не знаю, что делать с руками, но в итоге додумываюсь проверить пульс. Она жива. Но я продолжаю безудержно всхлипывать, даже когда отчаяние сменяется облегчением. Наконец удаётся успокоиться настолько, чтобы отыскать, чем можно остановить кровотечение. Когда она приходит в сознание, кожа светится. Лужа крови неестественно глянцевито блестит. Она поворачивает ко мне окровавленное лицо и смеётся. Пачкает палец в луже, продолжая хохотать. Проводит кончиком по дорожкам от слёз на моих щеках, оставляя красные следы, издеваясь надо мной и моим несчастьем. Её глаза горят, зрачки, кажется, отражают красноватый оттенок. Каждая чёрточка в ней выражает злобу. Окружающие нас камни превратились в буханки сгоревшего хлеба, обугленные и чёрные. Китнисс рвёт их пополам, принимаясь запихивать обожжённую корку мне в рот. Пытаюсь её остановить, но она слишком сильна ― я задыхаюсь. Хлеб превращается в камни в горле, в животе. Всё это время она не прекращает смеяться. Это нереально, повторяю я про себя, когда сияющая Китнисс продолжает издеваться, обмакивая хлеб в кровь, запихивая его мне в рот горстями. ― Ложь, ― громко говорю я. ― Всё ложь! И с криком выдираюсь из сна. Выпутавшись из насквозь промокших от пота простыней, я направляюсь в ванную. Свет не включаю. Перед сном я разделся до трусов, и теперь нет никакого желания видеть свою искалеченную плоть в свете ярких ламп ванной. Я резко поворачиваю вентили крана, подобравшись к раковине. Холодная вода, брызнутая в лицо, помогает вспомнить, кто я и где нахожусь, вырывая из кошмара окончательно. Я больше не на арене. А в Дистрикте-12. На щеках по-прежнему ощущаются пальцы Китнисс, в животе всё ещё чувствуется тяжесть. Теперь я включаю свет, пусть и неохотно. Нужно убедиться, что всё не взаправду. Глядя на своё отражение, я убеждаюсь, что всё сон, ― в действительности Китнисс мертва, а моё лицо покрыто шрамами, а не кровью. Я помню, что когда-то был в той пещере вместе с Китнисс. Но её больше нет рядом, и не у кого поинтересоваться, что на самом деле там произошло. И снова на меня накатывает прилив эгоистичного горя, сжимающего словно тиски. Я выключаю свет, надеясь избежать удушливой скорби, но продолжаю пялиться в зеркало в темноте, бездумно прослеживая пальцами по узорам шрамов на лбу. ― Может, Капитолий сделал мне одолжение, ― бормочу я. Если большинство воспоминаний о ней теперь искажены, может быть, эта болезненная пустота, живущая внутри, уйдёт быстрее. Глупая мысль, конечно: я прекрасно помню, как сильно любил её, ― а теперь, когда вспомнил, забыть уже невозможно. Прошло уже полгода с её смерти. Шесть месяцев с падения Капитолия и избирания Койн президентом. Она хотела устроить очередные Голодные игры ― на этот раз с капитолийскими детьми. Одно лишь упоминание об этом вызывало кошмары. Снились они не так часто, как о Китнисс, но были не менее ужасны. Койн очень разочаровалась, когда оставшиеся в живых победители Голодных игр проголосовали против. Все ― за исключением Джоанны и Энобарии. Я рад, что остальные поняли: ещё один раз означал бы, что конец никогда не наступит. Ненавистно признавать, но я испытал облегчение, когда бывший президент ― Сноу ― задушил Койн во время транспортировки на место казни. По слухам, она просто не устояла перед искушением немного над ним поиздеваться напоследок ― очевидно, что президенты не сопровождали осуждённых на казнь. Сноу задушил её кандалами, чем приблизил смерть на пару часов. Конечно, обо всём мне рассказал Хеймитч, который услышал это от кого-то из Дистрикта-8. Кто-то оттуда теперь президент. Но мне это не слишком интересно. У меня так много шрамов, что любое неосторожное движение может спровоцировать волну ложных или настоящих воспоминаний или повреждение кожи, чего я так опасаюсь. Когда они отпустили меня из больницы Капитолия, сообщив, что можно возвращаться домой, реальность всего пережитого обрушилась на меня со всей силы. Я будто вновь стал двенадцатилеткой на первой жатве, выброшенным в мир, где некому меня направить и идти тоже некуда. Испуганным и совершенно одиноким. Но теперь это не только ощущение. Я на самом деле остался один. Ну, если не считать Хеймитча. Тот тоже горевал по Китнисс и был таким же обездоленным, как и я. Узнав, что деревня победителей в Дистрикте-12 всё ещё цела, я моментально решил вернуться. И пусть я всегда чувствовал себя гостем в этом огромном доме, доставшемся мне после Игр, но жилище Китнисс ощущалось родным. Я жаждал его увидеть. К моему удивлению, Хеймитч тоже захотел вернуться. Я понимал, что он решил так ради меня, пусть теперь мы почти не видимся. Разве что ради убеждения, что хотя бы раз в день он ест. Но знание, что я в любой момент могу найти его ― единственного близкого мне человека, ― понимание, что он в безопасности, успокаивает. Он чувствовал вину. Но не стоило. Я давно простил Хеймитча за враньё, которое он мне скармливал. Но мне казалось, что он винит себя не только за секреты, а за нечто большее. Вернувшись в спальню, я смотрю на валяющиеся на полу скомканные простыни и одеяло. В ближайшее время уснуть мне не светит. Стоя у окна, я замечаю снаружи движение. Уже слишком поздно ― почти полночь. Прищурившись, я сразу понимаю, что это не Хеймитч: слишком уверенный шаг и стройная фигура, даже в лучшие ночи бывший ментор не выглядел и не двигался так. И, будто почувствовав мой взгляд, незнакомец поворачивается к окну, глядя вверх. Гейл. Последнее, что я о нём слышал: его пригласили на какую-то политическую работу в Дистрикт-2. Что-то типа прославленного миротворца в моём понимании. Я думал, что он согласился. Сальная Сэй видела его по телевизору. Казалось, всё решено. По-видимому, нет, раз он приехал в Дистрикт-12 и теперь смотрел на меня посеребрёнными светом месяца глазами. Интересно, смогу ли я когда-нибудь смотреть в чьи бы то ни было серые глаза и не видеть в них призрак других? Тёмные волосы, загорелая кожа, серые глаза, лишь больше мучений. Гейл отворачивается и входит в соседний дом. Тех нескольких секунд, что мы смотрели друг на друга, достаточно, чтобы расстроиться. Что он здесь забыл? Я пеку. Хеймитч пьёт. Сальная Сэй готовит. Что ему делать в этом забытом богом месте? Дистрикт-12 для призраков.***
Настолько ужасно обгорев, я опасался, что никогда не вернусь к печению. Что каждый раз, открывая духовку и видя пламя, буду съёживаться. Не из-за воспоминаний о физической боли, но из-за того, что огонь забрал у меня, что он когда-то символизировал. Я чувствовал удовлетворение в первый день после того дня в городском круге, когда столкнулся с огнём и не спасовал. Я радовался жару, испарине, свету, оставшемуся в моих глазах даже после того, как я их закрыл. Она была настоящей, а огонь помог мне вспомнить, каково обнимать её. С каждым днём лето становилось жарче. Вот и этим утром, пусть я и начал рано, солнце уже обжигало. К тому времени, когда я испёк достаточно хлеба, пирожных и сладостей на день, футболка уже липла к спине от пота. Мне удалось поймать Хеймитча до того, как тот завалился спать, и силой его накормить. Каждый раз, наблюдая, как он ищет, где бы уснуть при свете солнца, я не могу не думать, что в чём-то он прав. Тьма после ночных кошмаров душит. Но если б я спал днём, кто заботился бы обо всём вокруг? Кто бы кормил Хеймитча или пёк хлеб для тех, кто осмелился вернуться в двенадцатый? Так что оставлю сон для беспокойных ночей. Собрав немного еды, я направляюсь в город. Недавно к нам прибыли несколько человек, вызвавшихся помогать наводить порядок. Они начинали работать так же рано, как я. Им приходилось. Думается мне, что видеть Дистрикт-12, погребённый в руинах и обломках, им было так же неприятно, как и мне. По крайней мере, им удалось похоронить все тела. Поначалу трупов находили в случайных местах, и каждый раз меня это неприятно удивляло. Я надеялся, что они никого больше не отыщут. В первую неделю моего пребывания здесь я пошёл в то, что осталось от пекарни отца. Подняв деревянную доску, наткнулся на искорёженный до неузнаваемости труп и быстро зашагал прочь. Меня вывернуло на улице, я пытался думать о чём угодно, только не о том, кто это был. Я думаю о том дне, когда прошёл мимо пекарни, размышляя о её ремонте. Стоило ли затрачивать столько усилий, если в двенадцатом останется так же мало народу? Повернув за угол, я теряю мысль, потому что вижу Гейла. То есть его спину, покрытую шрамами. Он говорит с Томом, который занимался очисткой города ещё до моего возвращения. Они, наверное, знали друг друга по шахтам. Я останавливаюсь, засмотревшись на узоры на теле Гейла: будто кто-то случайно брызнул розовой краской на кожу. На плече идеальный сморщенный круг ― восходящее над разбитым горизонтом солнце. Том видит меня и машет, зная, что я принёс еду. ― Привет, Пит. У тебя есть булочки с изюмом? ― он кивает на свёрток в моих руках. Только когда он вопросительно поднимает брови, я понимаю, что стою молча и пялюсь. Гейл оборачивается и глядит на меня, но я перевожу взор на Тома и отвечаю: ― Да. Том торопливо подходит и роется в свертке, находя булочки. Гейл по-прежнему стоит на месте как вкопанный. Чего-то ждёт. Неясно, чего именно. ― Гейл? ― спрашиваю я, протягивая ему свёрток с хлебом. Что ещё могу сказать? Что ещё сделать, кроме как дать поесть тому, кто разделяет со мной потерю ― столь важную, что словами не описать? Я должен ему гораздо больше, чем могу предложить, если начистоту. Он помогал ей выжить ещё до Игр и после. И это больше, чем мог сделать я. Возможно, если б на городском круге оказался он, а не я, если б Гейл нашёл горящую Китнисс… Я всегда одёргиваю себя, чтобы не думать об этом, но мысли приходят гораздо чаще, чем я готов признать. Возможно, потому что я расстроился, увидев его вчера вечером. Остались ещё во мне крупинки ревности, неадекватности. Не его вина, что меня одного ей было недостаточно. Он смотрит на меня с понимающим выражением лица, будто читает мысли. А потом медленно подходит. Я много раз видел, как Китнисс шагала точно так же, приближаясь к раненому зверю. ― Спасибо, ― говорит он. И всё. Всё, что он сказал. Он не спрашивает, как я тут справляюсь, не интересуется, чем занимаюсь. И я это ценю. Он оказал мне услугу тем, что не стал задавать лишних вопросов, на которые у меня нет ответов, но я не удержался и выпалил: ― Зачем ты вернулся? Гейл не злится ― просто какое-то время молча глядит. Грустная улыбка кривит губы, он опускает взор под ноги. ― Затем же, зачем и ты, ― отвечает он. Этот ответ загадочен: множество причин привели меня сюда. Больше некуда податься ― здесь вырос я, здесь выросла Китнисс. И вдруг с ошеломляющей ясностью я всё понимаю. Оказывается, у нас с Гейлом много общего. ― Когда ты вернулся? ― уточняю я, удивляясь, как умудрился проморгать его возвращение. И понимаю, как много упустил из виду в своём не самом здоровом душевном состоянии. ― Вчера. Решение было спонтанным. ― Он откусывает хлеб и задумчиво жуёт. ― Тебе стоит восстановить пекарню, Пит. Выпечка очень вкусная. ― Я как раз думал над этим, ― отвечаю я. ― О пекарне. А не о том, насколько вкусный мой хлеб. ― Я улыбаюсь впервые, с тех пор как… Даже и не вспомнить теперь.***
Мы почти не разговариваем. Не о том, по крайней мере, что действительно имеет значение. Увидевшись с Гейлом, мы обмениваемся короткими фразами о погоде, состоянии Дистрикта-12 и новых политических веяниях. Он помогает восстанавливать город, а я кормлю людей, которые постепенно возвращаются в Дистрикт. Гейл помогает восстановить и пекарню моего отца, несмотря на покрытые шрамами руки и сломленный дух. Долго мы не возимся ― у меня ещё остались деньги от выигрыша в Голодных играх. Хотелось, чтобы пекарня стояла на прежнем месте. Удивительно, насколько результат оказался похожим на предшественника со всеми помещениями, которые я никогда не собирался использовать. Я сажаю на заднем дворе яблоню, вспоминая голодную девчонку, которая лежала возле точно такой же, изморенная голодом, совсем в другой жизни. Теперь, когда город приведён в порядок, Гейл вновь выходит на охоту. Порой он оставляет мне мелкую дичь для пирожков с мясом, которые я всегда отправляю к нему без ожидания благодарности. Иногда мы делим пирог на двоих, но атмосфера вокруг тяжела от невысказанных слов, неразделённых мыслей. Так или иначе один всегда ищет другого, только чтобы закончить встречу неловкими прощаниями. Не знаю, как долго ещё смогу выдержать. Раздирающее изнутри желание говорить и молчать вызывает тошноту. Возможно, поэтому сегодня я решаю следовать за ним в лес. Я в городе, жду. На сегодня уже испёк всё, что запланировал: одно из преимуществ бессонницы из-за кошмаров ― раннее начало дня. Остаётся время поговорить с ним. Но я опасаюсь идти в лес, страшась осквернить святость этого места. Я знаю, что это их место ― на двоих с Китнисс. Все жители Дистрикта-12 об этом знали. Но если выпадет шанс поговорить с Гейлом откровенно, мне хочется, чтобы это произошло без лишних ушей. Как только я замечаю, что он направляется в сторону леса, то тут же иду за ним, стараясь ступать как можно тише. Трудновато следовать задуманному ― на дворе поздняя осень, земля покрыта мёртвыми листьями. Некоторое время мы просто идём, пока Гейл не сворачивает к скале, выходящей на долину. Он продирается сквозь заросли каких-то ягод и садится на траву, практически исчезая из виду. Я останавливаюсь в нескольких ярдах от него, внезапно чувствуя себя дураком из-за того, что вообще решился преследовать его. Почему мне так понадобилось с ним поговорить? Я уже собираюсь развернуться и уйти в привычный мирок хлебопечения, где мне всё ясно и понятно, но Гейл шумно вздыхает. ― Ты никого не одурачишь, ― говорит он, лишь слегка повысив голос, чтобы я услышал. ― Звук ножного протеза ни с чем не спутать. Выходи, Пит, ― он говорит устало, покорно. Я прекрасно понимаю его чувства. ― Я должен был догадаться, ― говорю я. ― Стелс никогда не был моей сильной стороной. И выхожу из-за дерева. Гейл поднимается с земли, жестом подзывая ближе. ― Присядь, ― приглашает он. Как только я устраиваюсь на земле, сразу же одобрительно мычу от открывающегося взору вида, пусть в основном это покрытые деревьями гектары. Утренний свет заставляет иней мерцать на голых ветвях, небо кажется голубым и ясным. Впервые я отважился войти в здешний лес. Почему же не решился раньше? Но ответ приходит быстро ― мешал страх наказания. Лишь недавно у меня появилась свобода передвижения. К такому нужно очень долго привыкать. Привёл бы меня сюда отец, если б всё ещё был жив? Учил бы охотиться вместе с братьями? ― Здесь я тоскую по Китнисс сильнее, чем где-либо, ― говорит Гейл, вырывая меня из задумчивости. Бледность его лица нарушают лишь два красных пятна на щеках, появившихся после подъёма на скалу. ― Мы всегда здесь встречались. Как я и думал ― вторгаюсь в чужое горе. ― Я могу уйти. Я… ― Нет, всё нормально. ― Он наконец переводит на меня взор. ― Впервые за несколько месяцев я… произнёс её имя, ― добавляет он. Я замечаю, как он стискивает зубы. ― Китнисс, ― говорю я. Мне ещё дольше не доводилось произносить её имя во всеуслышание. Оно кажется инородным во рту. События, которые я не помню, вызывают в груди сожаление, сжимая её обручем, обжигая глаза. ― Они правда предлагали тебе работать в Дистрикте-2? ― спрашиваю я. Он кивает. ― Почему ты не согласился? ― Жизнь бы сразу наладилась, стала… организованнее. Это шанс для Гейла применить сообразительность на практике. ― Раньше мне это нравилось. ― Он посмотрел на долину внизу. Когда он говорит «раньше», я прекрасно понимаю, что имеется в виду. Раньше ― до смерти Китнисс. И до восстания. Война несёт больше жертв, чем смертей. ― Знаешь, ― продолжает Гейл, ― думаю, это я виноват в её смерти. Вновь поглядев на меня, он склоняет голову, пытаясь предугадать реакцию. Уверен, что в моём лице он видит лишь недоверчивость. ― Невозможно. Вина на мне, ― отвечаю я. Гейл качает головой. ― Я много об этом думал. Полагаю, Койн приказала обстрелять бомбами тех детей. Если б у Капитолия оставался планолёт, они бы использовали его, чтобы спасти Сноу и вывезти его из Дистрикта. А мы с Бити ещё в тринадцатом конструировали множество хитрых ловушек. И одна из таких должна была дождаться, когда к раненым после взрыва бомб бросятся на подмогу, и взорваться повторно. Ведь это и произошло, понимаешь? ― спрашивает Гейл. У меня темнеет в глазах, пока я смотрю на него. Я закрываю их, видя всполохи красного, оранжевого, жёлтого. И почти слышу крики. Во мне вскипает гнев. И лишь на мгновение ― на Гейла. Но быстро перекидывается на Койн: я никогда ещё так не радовался чужой смерти. Я прекрасно понимаю, что Гейл прав в своём предположении. Как я раньше не догадался? ― Пит? ― зовёт Гейл. Я закрыл лицо руками, пытаясь дышать спокойнее. ― И всё же это не твоя вина, ― утверждаю я ― именно это он и хочет услышать. Я держу голову опущенной, неспособный поднять на него взор. ― Хотелось бы мне быть таким же уверенным. Раньше, до того как многие погибли из-за Капитолия, мне хотелось лишь мести. Всё, чего я хотел, ― найти виновного и наблюдать за его смертельной агонией. Но после всего, что случилось там и с Китнисс, я понимаю, что виновный я сам. Я понял: когда дело касается политики, никто не остаётся чистым, никто не может судить. И я больше не могу во всём этом участвовать. Весь монолог он неотрывно смотрел на меня, ожидая, когда я гляну в ответ. Я чувствую его желание. И вдруг поднимаю глаза, но не знаю, что можно ответить, понимая, что всё произнесённое ― чистая правда. ― Она любила тебя, ― бормочу я, чувствуя, как бегут по спине мурашки от холодного камня, на который облокотился. Гейл кивает, и меня почему-то тошнит от этого подтверждения. Но я тщательно контролирую выражение лица, чтобы он ничего не понял. ― Однако тебя она любила сильнее, ― добавляет Гейл. Но я ему не верю. ― Ты бы убил меня, если б она захотела, ― говорю я. ― Да, ― подтверждает Гейл, не мигая. ― Я бы сделал всё, чтобы уберечь её от тебя. ― Знаю. Поэтому она и любила тебя сильнее.***
Я вновь рисую. Время превращает яркие краски в тусклые, менее пугающие. Наложение их на холст, кажется, помогает очистить их от моих кошмаров. Начинаю я с того, что рисую самые ужасающие воспоминания, удерживая их в замкнутом пространстве холста. После этого я воссоздаю их в том виде, в котором представляю, что они происходили, надеясь, что так и было в действительности. Наличие чего-то осязаемого для изучения оказывает более терапевтический эффект, чем преследование внутренних демонов во снах. Со стороны может показаться, что не все мои картины наполнены каким-то смыслом. Поломанный лук с рассыпанными стрелами. Зелёные розы. Сморщенные ягоды. Есть что-то освобождающее в том, что эмоции, столь явно отражённые на холсте, остаются одновременно скрытыми. Сплю я не много, но меня это вполне устраивает. Гейл иногда заходит ранними вечерами, а порой поздними ночами. Мне кажется, он пытается чем-то занять свободное время ― он тоже почти не спит. Мы разговариваем или молчим, между нами больше нет прежнего напряжения. Приятно проводить время с кем-то, кто ничего от тебя не ждёт. Ни один не обязывает другого как-то обозначить наши отношения, однако, как мне кажется, они дружеские. Всё очень просто. Отношения несложные, но каждый вкладывает в другого то, что может. Сегодня в городе праздник. Отмечают приход весны, возрождение, возвращение живности в лес и жизни ― в Дистрикт-12. Я не хочу идти. Прошёл уже почти год с момента моего возвращения, больше года ― с падения Капитолия. Причины для празднования есть, но я не чувствую радости. Однако я обещал кое-кому прийти, поэтому не могу отступить. Когда я добираюсь до места празднования, всё ещё хуже, чем представлялось. В центре площади горит огромный костёр, играет музыка, люди улыбаются и танцуют, с новых зданий свисают огромные транспаранты с изображением Китнисс. Однако на плакатах не настоящая она, а тот её образ, где она дико накрашена и воинственна. Я пытаюсь покинуть это место, молчаливо ускользнуть прочь, пока никто меня не заметил. И врезаюсь в Хеймитча. ― Воу, пацан, ― кряхтит он, когда я пихаю его локтем в живот. Мне почти кажется, что он ждал меня здесь. Увидев выражение моего лица, он фыркает. ― Я говорил им, что идея плохая. Никто, конечно, не прислушался. ― Сделав глоток из стакана, другой рукой он подталкивает меня к площади. ― Напейся как следует ― и ты их больше не увидишь. Хеймитч ведёт меня вкруговую, подталкивает к общению с людьми. Я вполголоса разговариваю с Сальной Сэй, когда замечаю Гейла, стоящего на коленях у костра: глаза прикованы к пламени. Он так склонился, что позади него одно из изображений Китнисс смотрит прямо на меня из-за его плеча. Единственное, что напоминает мне о том, что Гейл настоящий, а она нет, ― это тени, отбрасываемые на его лицо в мерцающем свете кострища. Гейл в тени, а Китнисс на свету. Они созданы друг для друга. Мне безумно хочется вернуться домой и рисовать. ― Знаешь, ― говорит Хеймитч, ― если продолжите сидеть вдвоём на одном месте, это, конечно, не решит нашу демографическую проблему, но попробовать ничто не мешает. ― Он хохочет над собственным высказыванием, я резко поворачиваюсь к нему. Конечно же Хеймитч уже прилично пьяный. ― О чём ты? ― смеюсь я. Он закатывает глаза, причмокивает губами. Внезапно становится очень серьёзным и притягивает меня ближе, положив руку на плечо. ― Когда вершина треугольника исчезает, двум сторонам ничего больше не остаётся, как устремиться навстречу друг другу. ― Он рисует в воздухе треугольник. Я изумлённо смотрю на него. ― Ты слишком пьян, ― говорю я, отпихивая его. Не могу удержаться и снова смеюсь над Хеймитчем. ― Что правда, то правда, ― отвечает он. ― Как и в любой другой день. ― Он последний раз хлопает меня по плечу. Я отворачиваюсь и ухожу прочь. ― Я пошёл домой, ― бросаю я. Тридцати минут, проведённых тут, вполне достаточно. ― Ладно, ладно, ― говорит Хеймитч. ― Как угодно. Когда я ухожу прочь, Гейл ловит мой взгляд. Я машу ему на прощание. Оказавшись дома, я рисую несколько часов подряд, пока на пороге не появляется Гейл. Обычно он звонит в дверь и ждёт, когда я открою. Он часто приходит, чтобы молча смотреть, как я рисую, но я не уверен, что хочу, чтобы он видел сегодняшнее моё творение. Я прикрываю картину тканью и иду к двери. ― Уже поздно, ― замечаю я. ― Ты же не спал, ― отвечает Гейл. ― Рисуешь или?.. ― Да, ― киваю я и отступаю внутрь. Гейл шагает следом и тут же направляется к студии, в которой я творю. Я быстро его догоняю. ― Можно взглянуть? ― Не дожидаясь ответа, он стягивает брезент с холста. Я чувствую, как горят щёки, и отвожу взор к окну. Не думаю, что смогу спокойно вынести его реакцию. Он смотрит и молчит, мгновение растягивается. ― Пит, ― наконец говорит он низким голосом. Он боится меня спугнуть. ― Это просто… удивительно. Если не сказать больше. Переведя взор на Гейла, я понимаю, что он вполне серьёзен. Знакомые серые глаза горят беспокойством. Переведя взгляд на картину, я рассматриваю изуродованную шрамами спину Гейла, изгиб его талии ― он повернулся так, чтобы наблюдатель мог видеть его профиль. Он обнимает объятую пламенем Китнисс. На картине она не сгорает, чёрные пряди её волос перемешаны с яркими языками пламени, создавая идеальный контраст между светом и тьмой. Такой же контраст ― между ней и Гейлом. Глаза закрыты, голова запрокинута, обнажённое горло сильное, тонкое, на лице блаженство. Он держит её в руках, и вместе они прекрасны и порочны. ― Знаю, это покажется странным, но… ― Я никогда не мог заставить её выглядеть так, ― перебивает Гейл, наконец переведя взор с холста на меня. ― Она приберегала подобное выражение только для тебя. ― Это неправда, Гейл. ― А ты ведь действительно не в курсе, да? Ты когда-нибудь смотрел плёнки с Игр? Видел ваши совместные кадры? ― Я качаю головой. ― Почему? Тебе разве не интересно узнать, что произошло на самом деле? ― Гейл направляется в угол и садится на пол, прислонившись спиной к стене. ― Но ведь всё равно это была постановка. ― Китнисс была не настолько хорошей актрисой, ― отвечает он. И впервые за долгое время мне становится любопытно. ― Заканчивай. Мне нравится, ― Гейл кивает на холст, устраиваясь удобнее. Я возвращаюсь к работе, вскоре забывая о его присутствии ― настолько он неподвижен. Проходит значительное количество времени, и когда я наконец оборачиваюсь, то нахожу Гейла спящим. Я подхожу ближе с намерением разбудить и замечаю на его ресницах влагу. Мне не хотелось его расстраивать.***
День клонится к закату, я закрываю пекарню. Забегает Гейл, интересуясь, может ли зайти позже в гости. Конечно я соглашаюсь, но мне кажется странным, что прежде он разрешения никогда не спрашивал. Несмотря на то что Гейл предупредил о визите, он не появляется почти до полуночи. Но вот звонок ― я открываю дверь, он на пороге, держит руки за спиной. ― Уже поздно, ― говорю я. ― Ты же не спал, ― отвечает Гейл, улыбаясь. Это наш стандартный обмен репликами, когда он приходит в ночи или даже ранним утром. Гейл проходит в гостиную, продолжая прятать руки. Я следую за ним. Он останавливается в центре, искоса поглядывая на телевизор. Меня вдруг окутывает ужасная тоска. ― Что? ― спрашиваю я, не в силах оторвать взор от телевизора и гадая, что задумал Гейл. ― Только не злись, ― начинает он. И, конечно, даже не зная, о чём речь, я начинаю невольно раздражаться. Уже открываю рот, чтобы сказать что-то, но Гейл опережает: ― Я принёс записи Игр. Двух последних. ― Он вынимает из-за спины две кассеты. И вновь я открываю рот, но он снова перебивает: ― Я знаю, что тебе страшно. И понимаю, что тяжело. Но ты просто не видишь себя со стороны, Пит. ― Он шагает ко мне, хватает за руку и сжимает. ― Всё будет хорошо. Я буду рядом. Там всего пара моментов, которые мне хочется, чтобы ты увидел. Я невольно открываю и закрываю рот: уверен, выгляжу как выброшенная на берег рыба. Руки и ноги, кажется, весят по пуду, в животе всё переворачивается. Игры. Я не видел ни одного отрывка из Игр, с тех пор как Капитолий насильно заставлял меня их пересматривать. Я опускаюсь на диван ― не могу больше стоять. Гейл садится рядом, снова берёт за руку. Я смотрю на наши переплетённые пальцы, тепло и сила его ладони слегка приободряют. Я успеваю выдохнуть слабое: «Ладно», ― а Гейл уже вставляет первую кассету, видео запускается. Гейл не молчит, а периодически комментирует плёнку: «О, вот тут совершенно ясно, что она себя заставила», когда Китнисс впервые поцеловала меня в пещере; «А тут точно ясно, что ей неловко», когда мы обмениваемся короткими поцелуями после. Он честен. Именно это мне и нужно. Когда мы доходим до части с рогом изобилия, мне становится особенно интересно. Этот отрывок часто появляется в моих кошмарах, о чём Гейлу прекрасно известно. Китнисс просыпается ― она не злая. Мы разговариваем о Катоне и Цепе, о мести, о Хеймитче, который применил всё своё красноречие, чтобы добыть у спонсоров подачку. ― Нет! Не делай так, Китнисс! Не умирай ради меня. Я этого не хочу. Ясно? ― А может, я сделала это ради себя. Тебе не приходило в голову? Может, не ты один… кто беспокоится… кто боится… — Боится чего, Китнисс? — Хеймитч просил меня не касаться этой темы. — Тогда мне придётся догадываться самому. Я наблюдаю, как тянусь к ней за поцелуем. Не знаю, насколько искажены мои воспоминания об этом моменте, но теперь, видя его, я ненавижу себя за то, что забыл, как всё было на самом деле. Об этом времени, проведённом с Китнисс, о дожде, об уединении, том самом счастливом времени в моей жизни. Помню лишь, что мне было всё равно, умру я или нет. ― Посмотри на её лицо, ― просит Гейл. А я опускаю взор на наши сомкнутые руки, понимая, что вновь вцепился в его ладонь. Я не могу смотреть в телевизор и на Гейла: он поймёт, насколько я близок к тому, чтобы расплакаться, но не хочется делать это перед ним. ― Посмотри на неё, Пит. Я жалобно скулю и поднимаю взгляд ровно в том момент, когда на экране мы с ней целуемся. На лице Китнисс выражение блаженства, похожее на то, что я нарисовал на картине. У неё вновь течёт кровь, мы отстраняемся друг от друга. ― Она хотела тебя целовать, понимаешь, ― замечает Гейл, выключая телевизор. ― М-м-м, ― мычу я, глядя в тёмный экран. Смотреть запись странно, будто там кто-то другой. Что случилось с тем парнем, который не лез за словом в карман? Быть может, он вовсе не выжил. ― Я больше не знаю, кто я такой. Тишина, последовавшая за моим заявлением, растягивается на минуты. Видеть себя со стороны изматывающе. Как мне снова стать человеком, которому уютно в собственной шкуре? ― Ты не сможешь стать тем, кем был, ― отвечает Гейл. ― Но почему? ― Слишком многое произошло, Пит. У того человека были родители, братья, он любил девушку, которая теперь недосягаема. И никто не ожидает, что ты вернёшься в своё прежнее состояние. Сегодняшний ты тоже прекрасен. Ты беспокоишься, чтобы Хеймитч не голодал. Тому готовишь те булочки, которые он обожает, и не просишь ничего взамен, не говоря уже об остальных жителях, которых тоже кормишь. Ты дал мне место, где я могу погрузиться в воспоминания без чувства вины. Может быть, ты и пострадал, но не перестал быть полезным. Ты по-прежнему присматриваешь и заботишься обо всех, кроме себя, ― настойчиво закончил Гейл. Я стараюсь не вздрогнуть при упоминании о семье. ― Хотелось бы мне принять всё так же легко, как тебе, ― отвечаю я, продолжая смотреть в экран; перед глазами всё ещё стоит изображение Китнисс. Я киваю в сторону телевизора: ― Я собирался ей признаться. Ещё до того, как узнал, что мы оба едем на Игры. До жатвы. Я собирался украсть её у тебя. Как думаешь, она смогла бы полюбить меня? А потом без какого-либо предупреждения губы Гейла прижимаются к моим. Возможно, я должен быть шокирован. Может быть, стоит его оттолкнуть, но его губы столь же уверенные и тёплые, как и ладони, и он не спешит отстраниться. Поцелуй кажется естественным. Я поворачиваюсь к нему, отпуская руку, но обнимая его за поясницу. Просовываю пальцы под рубашку, подушечками обрисовывая изуродованную шрамами плоть. Гейл обнимает моё лицо, и я вдруг понимаю, что щёки мокрые: его тёплые пальцы стирают влагу. Я отстраняюсь, чтобы взглянуть ему в глаза, и знаю: всё в порядке, потому что соль на губах ощущается не только от моих слёз. Мы оба понесли потери и скорбим. Я продолжаю исследовать его спину пальцами, он нежно гладит меня по лбу; потом вновь прижимается губами к губам, и это так же естественно, как дышать. Он обнимает меня и притягивает ближе к себе, тепло и близость его тела заставляют чувствовать себя в безопасности. Это ощущение я уже давно позабыл. ― Ты позволишь мне тут переночевать? ― шепчет Гейл мне на кожу. ― Ты всегда так делаешь, ― отвечаю я. ― То есть… с тобой? ― Он ослабляет объятья и немного отстраняется, глядя на меня. ― Просто сон, ― добавляет он. Я киваю, и он вновь целует меня: нежно и коротко. Я веду его в комнату, мы забираемся в кровать. Глубоко вздохнув, Гейл выключает свет, а потом обнимает меня руками и ногами, целуя в щёки. Я дышу впервые за много месяцев. Мы засыпаем: я, положив руку ему на грудь напротив сердца, чувствуя уверенное, размеренное биение. Мы спим без пробуждений, пока солнце не встаёт высоко в небе. Как ни крути, Хеймитч прав.***
Пусть наши отношения изменились, но лёгкость, которую я ощущаю в компании Гейла, остаётся прежней. Я всё ещё не избавился от ужасных воспоминаний во сне и наяву, но теперь они компенсируются хорошими. Я всё ещё сломлен, но не окончательно. Потеря Китнисс по-прежнему значительна, остаётся главной причиной, которая свела нас, но уже не то, что удерживает нас вместе. Тот призрак, преследовавший меня сквозь призму его серых глаз, больше не появляется, и всё, что я теперь в них вижу, ― лишь Гейл. Сегодня у него день рождения, и я уверен ― он полагает, будто я забыл. Прошло уже больше восьми месяцев с того момента, как Гейл заставил меня посмотреть кассеты с Играми. Мы целуемся, ласкаем друг друга, проводим ночи в одной постели, но мало кто об этом знает. Уверен, что догадывается Хеймитч, однако помалкивает на эту тему. То, что началось как попытка утешения, которое нам обоим было так нужно, для меня теперь совершенно изменилось, о чём я хочу сообщить Гейлу. Но боюсь. Мы не тратим слова на обсуждение, кем приходимся друг другу. В начале и так было понятно, что устраивало каждого. В порядке вещей было думать о ней в те моменты, которые мы проводили друг с другом: порой мы представляли, что целуем другие губы. Но теперь для меня остался лишь он. Он ― и никого больше. Иногда смотрю на него и удивляюсь, зачем ему я. Гейл сильный, уверенный, красивый. Зачем тратить время на увеченного, покрытого шрамами человека, который никогда не сможет стать для него целым? Бывали ночи, когда он просыпался, отчаянно шаря по кровати в поисках меня и остервенело притягивая ближе. Когда это случилось в первые несколько раз, он шептал её имя, не моё. Теперь он зовёт лишь меня. Для него всё тоже изменилось. Не так давно Гейл начал работать на недавно построенной фабрике, производящей лекарства. Он должен скоро освободиться, а я уже запланировал особый ужин ― завершающим штрихом станет именинный торт. Сегодня мне удалось подстрелить кое-какую дичь в лесу. Гейл оказался отличным учителем: ему удалось привить мне вполне сносные навыки владения луком. Я нечасто охочусь: невозможно не чувствовать незримое присутствие Китнисс рядом в такие моменты. Однако в такие особенные дни, как сегодняшний, я не возражаю против её компании. Я скучаю по ней, и это никогда не изменится. Я нарезаю пирог, когда Гейл приходит в пекарню на час раньше обычного. Я поднимаю на него взор и вскрикиваю. Отвлёкшись на его появление, я порезал большой палец и тут же запачкал кровью еду. Взглянув на Гейла, вижу в его лице замешательство. Я поднимаю повреждённый палец, он находит полотенце, чтобы остановить кровотечение. ― Сюрприз! ― смеётся он, глядя на окровавленный пирог. ― Я хотел тебя удивить, ― ворчу я, пытаясь не улыбаться. Но это невозможно. ― С днём рождения! ― Я знал, что ты не забудешь, ― говорит он, склоняясь ко мне и нежно целуя. ― Ну, пирог, похоже, был очень вкусным. ― А теперь всё потеряно, ― говорю я. ― По крайней мере, торт стоит достаточно далеко, чтобы на него не попала кровь. Гейл переводит взгляд на торт и улыбается. ― Мне всё равно больше нравятся десерты. Ты же знаешь: я лучший повар, чем ты. ― Иногда он может быть таким эгоистичным, но в этом случае не врёт. ― Почему ты сегодня так рано? ― спрашиваю я. ― Не рад меня видеть? ― Дело не в этом, ― возражаю я. ― У меня просто много всего запланировано. ― Гейл оглядывает стойку и все ингредиенты, которые на ней лежат. ― Ты что, ходил охотиться? ― спрашивает он, поднимая бровь. Палец уже не кровоточит, но я позволяю Гейлу давить на него. ― Да. И даже кое-что подстрелил, ― отвечаю я немного высокомерно. ― А, так и знал, что я идеальный учитель. Я собираюсь оспорить это заявление, но он меня опережает: ― Сядь на стойку и подержи, ― он кивает на полотенце, ― я пока найду, чем тебя залатать. Гейл уходит в подсобку, чтобы найти аптечку, и возвращается, по-прежнему усмехаясь. Я усаживаюсь на стойку, он стоит передо мной, осторожно разматывая полотенце и осматривая порез. Неглубокий. Гейл покрывает короткими поцелуями кожу вокруг, прежде чем начать дезинфицировать ранку. Перевязывая её, он говорит: ― Пит, я тут подумал. ― Тон не предвещает ничего хорошего, выражение лица серьёзно, как никогда. Может быть, он передумал насчёт нашего своеобразного соглашения? Возможно, понял, что я не смогу дать ему всё, что нужно? ― Д-да? ― заикаюсь я. ― Я больше не хочу жить в деревне победителей. Сердце падает в живот. И вот я собираюсь сделать признание, а он планирует вернуться в город. Он не хочет больше проводить со мной ночи. ― Неужели? ― тупо переспрашиваю я. ― Почему? ― Просто мне кажется это неправильным. Единственная причина, по которой я там жил, ― то, что больше жить просто негде, ну и, будем честны, это приятное место, да? ― Я киваю, поджимая губы. ― Почему ты так побледнел? ― добавляет Гейл. ― Я-я надеялся… Ну… Думаю, может… ― Вся подготовленная речь теперь кажется полной глупостью. Нелепой чепухой влюблённого. Конечно, с самого начала всё строилось лишь на обоюдном комфорте и успокоении, причём временном. Теперь он думает, что мне стало лучше и он может заняться другими вещами. Гейл продолжает пялиться на меня в замешательстве. Я чувствую, как вспыхивают щёки, и отвожу взор. ― О! ― восклицает он, сжимая меня за руку. ― Ты думаешь, что я пытаюсь тебя бросить. ― А это не так? ― спрашиваю я. Он смеётся, мне становится только хуже. ― Нет, Пит. Вовсе нет. Я просто хочу переехать ближе к центру, найти место, больше похожее на дом. Без неприятных воспоминаний. Я хотел спросить: поедешь ли ты со мной сюда, в квартиры над пекарней? ― Гейл, я… ― Послушай, я понимаю, что мы оба мужчины и никогда не обсуждали наши отношения и чувства. Я прекрасно понимаю, что всё иначе и, может быть, даже странно… Люди, скорее всего, тоже будут думать, что мы странные, но… ты ведь и сам знаешь, так? ― Его слова уносили меня от боли утраты к безмерной радости. Я боюсь показаться самонадеянным, но думаю, что прекрасно знаю, о чём он. ― Знаю о чём? ― спрашиваю я, заметив вдруг, что он уже перевязал мне палец и устроился между моих ног. Тепло, исходящее от его тела, согревает бёдра. Он молчит, проводя кончиками пальцев по лбу, убирая упавшие пряди. Гейл сглатывает, я вижу, как напрягаются желваки на его скулах. ― О том, что я люблю тебя, ― говорит он наконец. ― То есть люблю по-настоящему. Я прекрасно понимаю, что не тот, кого ты представлял в качестве избранника на всю жизнь. Я чертовски уверен, что ты никогда не думал над перспективой замужества, и уж поверь, я тоже не помышлял о подобном, но… Я целую его, прерывая это бессвязное бормотание и чтобы признаться в любви в ответ. Гейл помогает прибраться на кухне, мы несём торт в деревню победителей ко мне домой. У меня всё ещё кружится голова от его внезапного предложения переехать в квартиру над пекарней. Я никогда не представлял жизнь там, но его слова не лишены смысла. Это место может стать только нашим. Гейл меня любит. А я люблю его, и наши чувства взаимны и свободны. Я прохожу на кухню, оставляя торт на столе; Гейл следует за мной. Как только руки освобождаются, он крепко обнимает меня и покрывает поцелуями щёки, подбородок, горло. Я вслепую нахожу его губы, впиваясь долгим, крепким поцелуем. Обнимаю Гейла за талию, он зарывается пальцами в мои волосы. Воздух заканчивается, и мы отстраняемся, удивлённо глядя друг на друга. Как обычно, нам не нужно проговаривать всё вслух, чтобы стало ясно, чего обоим так хочется. Мы быстро направляемся в мою комнату, забыв о дне рождения, тортах и сомнениях. Мы раздеваем друг друга, вечерний тёплый свет струится сквозь занавески. Раньше меня пугала мысль о том, что я предстану Гейлу полностью обнажённым: живот покрыт незаживающими шрамами, нога-протез неуклюже тонкая в сравнении с другой ногой. Но сейчас это совершенно не важно. Гейл красивый, но столь же израненный, как и я. Я не чувствую себя неловко, когда он смотрит на меня так, как сейчас: полным обожания и желания взором. И снова наши губы встречаются, горячая кожа трётся друг о друга, быстро превращая поцелуй в нечто большее, однако по-прежнему нежное. Я никогда не подумал бы, что другой человек будет ощущаться настолько тепло, когда его плоть прижимается к моей. Его руки шарят везде, благоговейно сглаживая все мои несовершенства, превращая их в идеал. Я помню, как Гейл спас меня из Капитолия. Видение его ― столь же сломленного, как и я, ― тогда внушило мне надежду. Надежду на то, что моя жизнь придёт в норму. Я и не думал, насколько большую роль он сыграет в возвращении этой надежды. В Гейле я нашёл всё, что мне было нужно. Мы добираемся до кровати и впервые занимается чем-то иным, чем просто спим.***
Время идёт, как обычно это происходит. Мы с Гейлом переезжаем в город. Люди болтают, как и всегда в обществе. Но большинство рады за нас. Поначалу нам встречались натянутые улыбки. Я точно знаю, о чём они думали, но стараюсь не обижаться на то, что они видят нас такими, какими на самом деле мы не являемся. Они думают, что мы сблизились из-за взаимной потребности заполнить возникшую пустоту. И пусть это можно считать правдой, но мы-то знаем, что между нами нечто большее. Потеря Китнисс больше не зияет открытой раной в груди ― она затягивается, заживает, насколько это возможно. Ещё можно разглядеть намёки на рубец, но больше он не болит. В конце концов, мы создаём семью. Многие осиротевшие после войны дети теперь нуждаются в доме. У нас так много любви на двоих, что мы можем поделиться ею с кем-то ещё. Жизнь с Гейлом полна настолько, что вот-вот лопнет. Бывают моменты, когда мне снятся кошмары, но Гейл каждую ночь рядом, чтобы напомнить о том, что реально. Воспоминания приходят и уходят даже в часы бодрствования, но теперь я твёрдо знаю, где нахожусь, что правда, а что ложь. Мы проводим вместе годы, и мне ни разу не приходится спрашивать себя, настоящий Гейл или нет. Мы стареем. Гейл спрашивает, наполнил ли он мою жизнь целиком, и я отвечаю без колебаний: ― Да. Наполнил с лихвой.