He's gone, but he used to be mine

Когда Палермо вместе с командой приехал в монастырь, впервые за три года, он заметил одну вещь. Ничего не изменилось. Место было точно таким же, каким он его помнил, со всеми его планами, уравнениями и чертежами. Точнее, их планами, уравнениями и чертежами. Всё осталось таким же. Всё, кроме толстого слоя пыли на всех поверхностях, а еще слоев истории воспоминаний, которых до этого здесь тоже не было. Просто видеть его стол, его тетради и его любимые бокалы для вина, которые все еще были в шкафу, – все это почти сломало Палермо. И его картина, Боже, его картина. Но сейчас он Палермо. И если Мартин вглядывался бы в эту картину, пока не начал бы рыдать, пока ему не захотелось бы содрать свою кожу и найти тот старый пистолет, Палермо же едва удостоил ее взглядом и прошел дальше. — Итак, вы будете жить здесь следующие несколько месяцев и изучать план. Как и в прошлый раз, — все повернулись на голос Профессора. — Я выделил каждому комнату, так что идите, распакуйте свои вещи, и встретимся здесь через сорок минут. — Профессор, вот ты и превратился в настоящего учителя. Выбираешь каждому комнату и всё такое, — засмеялась Токио, и некоторые присоединились к ней. Палермо подождал пока все уйдут и подошел к Профессору. — Серхио, я буду в своей старой комнате?— спросил он. Тот поправил очки и кивнул. — Я не хочу эту комнату. Я хочу новую. — Подожди, Палермо, что ты имеешь в виду? В чем проблема?— недоуменно спросил Профессор. — Я просто хочу другую комнату. Дай мне ту, что заняла Токио, – у нее комната на одного, — он остановился на секунду, чтобы подумать, и сказал: — Ой, подожди, нет. Комната Боготы будет лучше. Профессор осмотрел его с ног до головы. Через какое-то время он вздохнул, и Мартин уже знал, что выиграл. У него не было никаких сомнений. Возможно, у них были не самые лучшие отношения, но за те десять лет, что они знали друг друга, они практически стали семьей. Ведь никого ближе у них не осталось. — Хорошо. Но ты скажешь ему сам. Я думаю, он уже распаковал свои вещи. Удачи, — сказал Серхио и покинул комнату. «Ладно, могло бы быть и хуже», — подумал Палермо. После получаса вздохов и ворчания (но, что удивительно, не криков) Боготы команда снова собралась в «классе», как называл его Профессор. Палермо заметил, что в этот раз здесь были парты для каждого и доска, возле которой стоял Серхио. Он фыркнул от этого зрелища – было смешно от того, насколько мужчина подходил на роль учителя. Аргентинец занял парту на последнем ряду, потому что, возможно, впервые за всю жизнь он захотел остаться незамеченным. Но его план был разрушен никем иным, как Профессором. — Итак, друзья, в первую очередь я хочу представить вам новых членов команды. Во-первых – Богота, –тот сделал жест рукой, встал и окинул взглядом всех присутствующих. Палермо заметил, как его взгляд задержался на Найроби чуть дольше, но решил никак не комментировать это. Как он и сказал – оставаться незамеченным. – Он будет в основном работать с золотом: доставать его, плавить, руководить рабочими и следить за печами там, внизу. — Далее – Марсель, – теперь была его очередь встать и оглядеться вокруг, но выглядел он при этом не так уверенно, как Богота. — Он не будет заходить в Банк Испании. Марсель будет делать звонки инспектору и помогать, если что-то пойдет не так. — И, наконец, — Палермо, — упомянутый мужчина натянуто улыбнулся и поднялся, махая рукой и кланяясь. — Вообще-то, можешь подойти сюда, ко мне? — Конечно, конечно. После того как они оба встали перед классом, Серхио продолжил: — Мужчина, стоящий перед вами, придумал этот план. Вместе с моим братом, конечно. Это Палермо, как я уже сказал, он инженер, и он обдумывал этот план, улучшал его на протяжении десяти лет. Он будет помогать мне с лекциями. — Подожди, что? – Палермо повернулся к Профессору, выглядел он немного растерянным. – Ты мне ничего об этом не говорил. — Да, но я не думал, что это будет проблемой. Это же не будет проблемой? — Нет, думаю нет, но ты мог предупредить меня, я бы подобрал костюм на такой случай, чтобы мы сочетались. Комната наполнилась смехом, и все, кроме Серхио, выглядели достаточно расслабленными, чтобы не жаловаться на второго «учителя». — Ладно, первый урок будет… Все дни будто смешались в один. Это было как пьеса в театре, успешная, которую показывают каждый день на протяжении нескольких месяцев. Первый акт был завтраком, первыми из действующих лиц всегда представляли Серхио и Ракель, затем Найроби, Марселя, Хельсинки, Палермо, Рио, Стокгольм, Токио, Боготу и, наконец, Денвера. Вторым актом были уроки – это был самый скучный акт, по мнению Палермо. Все были тихие, сонные, и поэтому время текло медленно и мучительно. Акт третий – ланч. Этот акт был намного живее, чем первые два. Во время него можно было услышать болтовню, мелкие стычки и смех. Это та часть, где зрители улыбаются и, довольные, откидываются назад в своих сидениях. Четвертый акт – уроки. Снова. Но так же, как и третий, этот акт был другим, намного более веселым и приятным. Голова у всех работала на полную мощность к этому времени (кроме Денвера, разве что, - средняя мощность – это его максимум, по мнению Палермо), так что все проходило гладко. Дальше был ужин и, если зрителям везло, футбол. Это была кульминация пьесы, момент, когда все чувства и эмоции достигали своего пика, самый счастливый момент дня. Последним актом было время сна. Время, когда все актеры уходят за кулисы, смывают грим, готовятся к следующему выступлению. Иногда между финальным актом и первым актом следующим утром Палермо думал, один ли он видит их пребывание в монастыре так. Возможно, да. Возможно, всем остальным нравилось быть здесь, и только он застрял в прошлом, только он был слишком напуган и не смел даже думать о том, что готовит им будущее. Возможно, возможно, возможно. Но однажды первый акт изменился. Когда команда рассаживалась по своим местам, профессор объявил: — Вчера я кое-что заметил. Но не стоит сильно переживать, это можно легко исправить. Все начали нервно оглядываться по сторонам, не понимая, что происходит. Даже Палермо присоединился к ним, потому что Серхио не предупреждал его ни о чем прошлой ночью. В этом было дело: как второй «профессор», он должен был быть в курcе всего, но Серхио часто держал его в неведении и мог рассказать ему что-то важное только за три минуты до начала урока. — Не волнуйтесь, все не так плохо. Я просто подумал, что это место в полном беспорядке. Из-за того, что мы попросили монахов не беспокоить нас, здесь очень давно не убирались, и, мне кажется, что это начинает влиять на нашу работу. Так что сегодня вместо уроков мы будем убираться, — он натянуто улыбнулся, и Палермо фыркнул, услышав, как по сигналу, тяжелые вздохи и ворчание. – Давайте приступим. Следующий час в комнате стояла тишина, только музыка играла из старого граммофона (это, конечно, была идея Палермо. Кто бы вообще мог работать в полной тишине?). Все были заняты своим делом, пока голос Найроби не нарушил молчание: — Какого хрена? — она сидела на корточках возле старого комода, видимо, пытаясь достать оттуда все ненужные бумажки. Все взгляды обратились к Найроби. Токио встала со своего места и подошла к ней. — Что такое? Что бы она там не увидела, её брови взлетели вверх, и обе девушки стали бросать на Палермо незаметные взгляды, которые вовсе не были незаметными. — Прекратите это дерьмо и покажите, что вы там нашли, — потребовал Палермо, подходя к Токио и Найроби. Он вдруг почувствовал, как в его желудке завязывается узел. У него появилось желание убежать и никогда, никогда, не узнать, что Найроби держала в руках. Но это, конечно, было бы глупо и трусливо, нелогично для всех остальных. А Палермо был смелым человеком. Самым смелым. Несмотря на это, в ту секунду, когда он увидел, что было изображено на бумаге в руках Найроби, все его тело напряглось и он судорожно вздохнул. Он мгновенно узнал этот стиль, эти быстрые штрихи, в которых было так много эмоций. Это был рисунок Андреса. И конечно, на нем был изображен Мартин. — Отдай мне это, — прорычал Палермо и, не дожидаясь ответа, вырвал лист из рук Найроби. Мужчина заметил, что его руки трясутся, он старался изо всех сил дышать ровно и не показывать своих эмоций, никогда не показывай своих эмоций, никогда, Мартин мертв, Мартин слабый, Палермо сильный, никаких больше эмоций, никакой боли. Кто-то что-то говорил ему, потом кричал, но он ничего не слышал. Он просто стоял и смотрел на рисунок. Забавно, Палермо вспомнил конкретный день, когда тот был нарисован. Это был ленивый день, когда не было никаких важных дел, и они оба лежали в саду с напитками в руках. Мартин читал какую-то научную фантастику и уже почти заснул, когда до него донеслись тихие шорохи со стороны Андреса. Он повернулся и увидел, что Андрес что-то быстро зарисовывает. — Эй, лучше бы ты не рисовал меня здесь, — усмехнулся Мартин. — Ох, да ладно тебе, ты же знаешь, что я рисую всех вокруг меня, — засмеялся Андрес, но Мартину было не смешно. Он одновременно был польщен тем, что его друг рисует его (мысль об Андресе, который смотрит на него так долго, потому что рисует, заставляла Мартина краснеть), и расстроен тем, что, в конце концов, это не было чем-то особенным. Что он не был особенным. Но сейчас, глядя на рисунок, на то, с какой тщательностью была прорисована каждая деталь, на эмоции, которые так и сочились из него,что-то в сердце Палермо сломалось. Он был изображен точно таким, каким он был в тот день — свободная футболка, растрепанные волосы, книга на груди, глаза закрыты. Взгляд Палермо метался по рисунку, пытаясь ухватить каждую деталь, каждую маленькую точку, пока он не наткнулся на небольшую, почти нечитаемую фразу: «Ты выглядишь очень красиво, когда расслаблен». Палермо резко вздохнул, и его руки стали трястись так сильно, что он чуть не уронил лист. — Палермо! – он почувствовал, как кто-то трясет его за плечи, и, когда поднял взгляд, увидел встревоженное лицо Хельсинки. – Что происходит? Ты в порядке? Ха! В порядке ли он? Конечно он блять не в порядке. — Мне нужно уйти, пожалуйста, дайте мне уйти. Мне нужно… Мне нужно… — пробормотал Палермо, оглядываясь вокруг в поисках выхода. — Куда ты? — В мою комнату, или вроде того, мне просто нужно уйти! Мне просто нужно побыть одному! – Палермо вырвался из хватки Хельсинки и направился к двери так быстро, как мог, переходя на бег, и не беспокоясь о том, как он при этом выглядит. — Палермо, черт побери! – аргентинец услышал крики позади себя, однако ему было всё равно. Он просто хотел убраться отсюда. Палермо дошел-таки до своей комнаты, завернулся в самое мягкое одеяло, которое смог найти, и лег на кровать. Он дрожал. Из зажмуренных глаз текли слезы. Он то пытался заблокировать свои воспоминания, то отчаянно хватался за них, когда они начинали исчезать. Через какое-то время усталость и стресс взяли над ним верх, и Палермо, сам того не заметив, заснул. Когда он проснулся, кто-то сидел на его кровати. Палермо вскочил, однако вскоре узнал в незнакомце Найроби. — Эй, эй, тише, успокойся. Это я, Найроби, — произнесла она. — Найроби?— растерянно переспросил Мартин. — Да, — она смотрела на него мгновение, потом нежно взяла его руки в свои. – Ты плакал, cariño. Не зная, что сказать, Палермо просто кивнул и снова завернулся в одеяло. — Я просто… Я не знаю. Он никогда не показывал его мне. — Я знаю, знаю. Найроби развернулась, и Палермо заметил Хельсинки и Серхио, стоящих в дверях. Инженер вспыхнул, стыдясь того, что столько людей видели его в таком состоянии. Заметив это, Найроби тихо сказала: — Идите, я останусь тут, с ним. Мужчины кивнули и молча покинули комнату. Найроби снова повернулась к Палермо: — Я должна тебе кое-что показать. Я не знаю, готов ли ты увидеть это, но все же. Вот, — Найроби протянула ему серую папку, которую до этого держала в руках. Палермо взял папку дрожащими руками. Он уже знал, что найдет внутри, но всё равно, когда увидел рисунки, его дыхание сбилось, сердцебиение ускорилось. Снова там был он. На этот раз стоял возле доски, указывая на что-то рукой. Палермо пригляделся и заметил надпись: «Ты такой умный. Я восхищаюсь твоим интеллектом». Он почувствовал, как слезы снова наворачиваются на глаза, и постыдно расплакался второй раз за день. — Я могу уйти, если хочешь, — обратилась к нему Найроби. Палермо почти забыл, что Найроби все еще была здесь. Но когда поднял на нее взгляд, то понял, что не хочет оставаться один. — Нет, — сказал он, возможно, слишком быстро и смущенно добавил: — То есть, я бы хотел, чтобы ты осталась. Чтобы напомнить мне, что в этот раз все реально. Палермо достал следующий рисунок из папки, осторожно, будто тот был драгоценностью. Он был драгоценностью. Здесь Палермо и Татьяна сидели на скамейке. Он не мог не заметить, что его фигура была прорисована намного тщательнее, чем жена Андреса. Палермо попытался на мгновение представить, как эти картины были созданы. Некоторые были нарисованы прямо на месте, как вот эта, например. Но некоторые, как та, где он стоял возле доски, были нарисованы позже. Он представил Андреса, который поздно ночью, когда Палермо уже, наверное, спал, рисовал. Рисовал и думал о нем. Потому что, в конце концов, ты не можешь рисовать кого-то и не думать о нем, не так ли? Потом он увидел надпись, от которой его бросило в жар: «Я думаю, что ты намного красивее моей жены. Насколько это неправильно?» — Я схожу с ума. Это правда? Я схожу с ума? — Палермо повернулся к Найроби, отчаявшись найти ответ, отчаявшись узнать, получить доказательство, подтверждение того, что все это реально. — Я клянусь тебе, все это полностью реально. Мы не смогли бы нарисовать все это за два часа, правда? – улыбнулась она, и Палермо нашел в себе силы улыбнуться в ответ. – Когда ты ушел, мы заглянули в комод, в котором нашли первый рисунок, и нашли там целую папку. Посмотри их все. Но я хочу, чтобы ты увидел вот этот. Она забрала у Палермо папку и, порывшись в ней немного, достала еще один рисунок. — Вот, — тихо сказала Найроби, протягивая Палермо лист. Этот был обычный рисунок. Просто портрет Мартина. На нем он улыбался и смотрел куда-то влево. Рисунок ничем конкретным не выделялся среди других, но глядя на него, у Палермо защемило в груди. Что-то было в нем, что-то ностальгическое и грустное, как лето, которое давно прошло. Как упущенная возможность. Единственное, что бросалось в глаза — это водяные разводы по всему рисунку. Маленькие капли на его глазах, волосах, губах. Палермо не мог понять, откуда эти пятна, до того момента как… ох. Ох. Он поднял взгляд на Найроби, и что-то такое было в выражении его лица, что девушка мгновенно обвила вокруг него руки и сжала в крепких объятьях. Потом она прошептала ему на ухо: — Прочитай, что там написано, Палермо. Или Мартин. Он напрягся на секунду, но потом снова расслабился. — Ладно, — пробормотал Палермо, но так тихо, что не был уверен, услышала ли его Найроби. В этот раз читать было сложнее из-за пятен от слез: «Я все испортил, не так ли? Мне жаль, Мартин. Я люблю тебя». Казалось, что прошли часы с тех пор, как он смотрел на надпись и пытался ее осмыслить. Потому что, да, Андрес мог считать его привлекательным и умным. Это Палермо мог понять. Но это определенно не может быть правдой. Палермо посмотрел на Найроби, безнадежно пытаясь найти ответы на все свои вопросы. Он был удивлен, когда увидел слезы в ее глазах. А может это просто были его слезы. Он не знал. — Мартин, мне жаль. Может, он и не был лучшим человеком, которого я знала, но этого он не заслужил. Как и ты. Аргентинец, всхлипывая, схватил Найроби за руку, стараясь держаться хоть за что-то. Потому что он не знал, что может случиться, если отпустит. — Пожалуйста, останься со мной. Только на эту ночь. Я боюсь, что… Я не знаю, как… — Я понимаю, — Найроби снова обхватила его руками, пытаясь утешить. Она расположилась удобнее на кровати, потянув Мартина за собой. Через несколько минут она почувствовала, что Палермо затих, его дыхание выровнялось. Он заснул. И если завтра он проснется, и весь мир будет к нему холоден, сейчас у него есть тепло.