Верёвка

      В строгом деловом костюме, положив ногу на ногу, она сидела передо мной и о чем-то напряженно думала. Тонкая белая рука, с зажатой между пальцев сигаретой, лежала на колене, иногда вздрагивая и взмывая к накрашенным, ярко-красным губам. Жесты её были неторопливы, но в то же время беспокойны. Одного взгляда хватало, чтобы понять, что это очень сильная и уверенная в себе молодая женщина, но сейчас она в чем-то сомневалась. Возможно, в том, что собиралась мне поведать, или вообще в необходимости нашей встречи — я видел это в ее отстраненном взгляде, который едва задержался на мне — но она была уже здесь, в «комнате отдыха» нашего института, поэтому не торопилась уйти.       — Мне кажется, я сошла с ума, — сказала она и посмотрела на меня.       Я ничего не ответил, поэтому она добавила:       — Я вижу то, чего нет. Не бывает. Не должно быть.       Она словно бросала мне наживку небольшими порциями и ждала, что я ее заглочу: рассмеюсь, поверчу пальцем у виска, вызову охрану. И я заглотил:       — Отлично. Но вы ошиблись кабинетом. Я не психиатр, я — этнограф. Почему вы настаивали на встрече именно со мной?       Женщина кивнула, соглашаясь с разумностью моих слов. Наклонившись к низкому столику, она смахнула пепел.       — Потому что то, что я вижу, вы описали в одной из ваших книг, — на меня она не смотрела, ее взгляд был сосредоточен на краешке стола. — Книга называется «Верования и культ древних йольнгу». Вы там пишете, что йольнгу верили, что люди произошли от соломенных кукол Эрингу, которую сплела ему его мать Кунайаппи, когда он был мал. Даже будучи ребенком, Эрингу был бесконечно мудр в своих играх: сотворенный им мир был справедлив и прекрасен. Но пора детства завершилась, он связал своих кукол веревкой, и подвесил их на крюк в небе. Но божественная игра уже вдохнула в них жизнь. Когда крюк-полумесяц налился в полнолуние, куклы свалились на землю. Закопошились, разбрелись и, помня божественные игры, затеяли строить мир. Так, как могли. С понятием о справедливости, уже без божественного вмешательства.       Она смяла сигарету в пепельнице и, наконец, взглянула на меня.       — Да, именно так. Вы цитируете почти дословно, — удивился я. Несмотря на странность нашего знакомства, мне очень льстило внимание к моим скучным научным изысканиям, особенно внимание такой молодой и красивой женщины, но ощущение неловкости рядом с ней настраивало меня на скептичный, даже агрессивный лад. Меня не покидало ощущение, что вся эта встреча — нелепая шутка, розыгрыш, подстроенный моими коллегами.       — И что же? Вы видите, как из наших современников проступает солома? — неловко пошутил я и тут же об этом пожалел, моя собеседница даже не улыбнулась.       — Нет. Не это. Я вижу веревку.       — Веревку?       Я уже приготовился рассмеяться затянувшейся шутке, подошедшей, кажется, к своей кульминации. По моему лицу даже начала расплываться глупая ухмылка.       — Да. Она свисает с неба, — серьезно ответила женщина, и я проглотил свой смех, едва им не подавившись.       — С неба?       — Да, — теперь она смотрела на меня в упор, раздраженная моими вопросами. — Веревку, пеньковую, или из чего их там делают всемогущие боги, которая свисает прямо с неба.       Вот теперь я и правда поверил, что это не шутка, а женщина передо мной — не в себе.       — Так вы правда думаете, что с неба свисает веревка? — уточнил я еще раз, на всякий случай.       — Да, — твердо ответила она. — Я вижу ее везде. Куда бы я не пошла, она тянется за мной.        В подтверждение она протянула руку, взялась за воздух и дернула вниз. Ее сжимавшая воздух ладонь по инерции дернулась обратно, и одновременно ее лицо исказилось от боли.       — А второй конец? — спросил я. — Один, я полагаю, в небе, привязан к луне, а второй? Впрочем, по легенде люди освободились именно с конца луны, — перебил я сам себя, удивляясь, что поддерживаю этот странный разговор.       Моя гостья пожала плечами.       — А зачем Эрингу вообще было подвешивать на луну, зная, что она скоро перестанет быть крюком? Он же мудр, разве нет?       — Может, он собирался вскоре вернуться?       — Тогда его что-то очень сильно задержало, — сказала она тоном, из-за которого сразу становилось ясно, кого она винит в несправедливости нашего мира.        — Значит, по вашему, он подвесил людей не на луну?       — Может быть, и на луну, — возразила женщина, — но полнолуние определенно не сбросило веревку вниз, раз уж она до сих пор висит.       — Резонно, — согласился я. — Получается, второй конец, по-прежнему, привязан к нам?       Она кивнула и впервые улыбнулась.       — Да. Думаю, что это так.       — Только думаете?       — Да, — она указала на пол. — Она собирается кольцами на полу, а потом тянется ко мне. Но где именно она привязана, я не вижу.       — А мою веревку вы видите?       Женщина посмотрела на меня смущенно, будто я спросил ее о чем-то очень личном, и несколько секунд молчала.       — Да, — наконец, ответила она.       — И других?       — Нет, только некоторых, — по ее лицу было видно, что эта тема ей неприятна. Но от этого мне стало еще более любопытно.       — А от чего это зависит?        — От человека, — она снова посмотрела на меня тем же долгим, серьезным и чуть смущенным взглядом.        — От характера? Настроения? — допытывался я.        — Нет, — она отвела взгляд и сцепила пальцы на коленке, — я думаю, от того, насколько близок мне этот человек. Или будет близок.       Я открыл было рот, затем закрыл его. Теперь мне и самому показалось, что я сказал бестактность. Хотя, признаться, против близости с ней я ничуть не возражал. Наоборот, меня даже обрадовала эта перспектива. Подавив самодовольную улыбку, я провел рукой по волосам, которые неприятно липли к ладони, и понял, что обрадовался рано. Повисла тишина. Нужно было задать какой-то вопрос, но все вопросы вдруг разом покинули мою голову, включая самый основной, который в итоге задала она.       — Вы мне верите?       — Нет, — после небольшого колебания ответил я, и тут же об этом пожалел. К черту честность! К черту объективность и научный метод! Но если бы, научная объективность, впитанная с молоком alma mater, не первый раз лишала меня превосходного шанса на личную жизнь. — Поверь я в это, мне тоже придётся признать себя сумасшедшим. Уж, простите.       — Я понимаю, — женщина улыбнулась, кажется, ни сколько не расстроенная моим ответом. — Ну, а все-таки? Теоретически? Как вы думаете, что это значит? Мы все еще связаны? Или это связь с Богом?       — А вы не пытались что-нибудь с ней сделать?       — С веревкой? Нет. Только дергала. Но это очень больно, будто душу из тебя тянут... Сама мысль о том, чтобы попытаться ее перерезать, пугает меня до чертиков. Хотя я, конечно, думала об этом. Особенно, когда поняла, что ее никто больше не видит.       — А, может, нужно забраться по ней? Как по канату в школе, помните?       Очаровательная сумасшедшая рассмеялась и покачала головой.       — Вы не понимаете. Это больно. Ужасно больно, — повторила она и посмотрела на меня, будто оправдываясь. — И очень страшно.       — Но возможно? — напирал я.       — Не знаю.       — Вы спрашивали путы ли это или божественная связь. Но, может быть, это путь?       — На небо?       — Да.       — Но...       — И путь, и путы и связь. Эта веревка может быть сразу всем. Может быть, Эрингу ждет, когда мы повзрослеем и поднимемся к нему в небо?       Моя собеседница выглядела растерянной, и это ей очень шло. Кажется, она и правда не думала об этом.       — Но почему я? Ведь никто больше не видит. Даже вы.        — Даже я? — я рассмеялся, — да, я, к сожалению, ничем не отличаюсь от других. Я — скучнейший из смертных. И занимаюсь тем, что изучаю интересную жизнь других, причем только тех, кто уже давно умер.       — И это больно, страшно... — повторяла она, совершенно меня не слушая.       — Любой путь к истине болезненен и страшен. Вы говорили об ощущении, будто тянут из вас душу, но, может быть, эта тяжесть от того лишнего, что ней нависло? Соломенные куклы, должно быть, поистрепались за тысячелетия. Поднимитесь по ней, как Джек по бобовому стеблю, и тогда вы найдете ответы на все ваши вопросы.       Эти мои слова она выслушала очень внимательно, и, когда я закончил, с сомнением покачала головой.       — Я боюсь.       — А знаете, дерните за мою веревку, — вдруг предложил я.       — Нет, — она замотала головой и даже отодвинулась.       — Но почему? Тогда я вам поверю.       — Нет. Я пробовала, и из этого ничего не вышло.       — Не поверили?       — Нет, — девушка поджала губы. На моих глазах она снова превращалась в холодную эмансипированную и гордую женщину. — Не поверили.        Она вытащила сигарету из пачки, лежавшей на столе, и, прикурив, выдохнула струю дыма.       — Когда я это делаю, люди будто сходят с ума. Мой лучший друг разбил мне голову камнем, хотя я ему говорила и раньше, что вижу веревку. Просто хотелось, чтобы он мне действительно поверил. Мне было тогда шесть, — она отодвинула челку, обнажив бледный рубец. — Потом в пятнадцать. Тогда я окончательно прослыла ненормальной. Все знакомые стали сторониться меня, обзывать сумасшедшей, обсуждать за спиной. Я и правда едва не сошла с ума, не поверила во всё то, что про меня говорили. Знаете, каково это? Видеть то, что не видят другие? Веревка — мелочь, но... Я со злости дернула веревку мальчика, в которого была влюблена, а он, — она посмотрела на меня, — он меня ударил. Очень больно ударил, со всей силы. По лицу, и словно по всему моему существу. По гордости. Теперь я понимаю, что он просто испугался. А страх перед чем-то неведомым и непонятным, тем, что мы не способны контролировать — как страх перед внезапной смертью — он вызывает боль, неприязнь. И ненависть. Тогда я поняла, что нельзя заставлять людей верить во что-то насильно, доказательства вызывают у них только неконтролируемую ярость. Поэтому — нет.       — А родители?       — Я научилась им врать. Или, может быть, они сами научили меня им врать. Но я их не виню, они тоже ничего не видели.       Я вспомнил миф Платона об узниках в пещере, прикованных к скале, но не замечающих своих пут. Они принимали окружающие их тени за истину, а собственную жизнь — за единственную из возможных. Один из них вырвался из оков и вышел к солнцу. Сначала он был ослеплен и испуган, но потом привык к свету и увидел истину. Узник вернулся в пещеру, чтобы рассказать братьям о том, что видел, но те подняли его на смех, а потом и вовсе едва не убили.       — «А кто принялся бы освобождать узников, чтобы повести их ввысь, того разве они не убили бы, попадись он им в руки?» — процитировал я древнего философа. — Ты права. Не готов я к твоей правде.       Девушка нахмурилась, но попыталась это скрыть, затягиваясь сигаретой и пряча за ней обиженно опущенные уголки губ. Наверное, несмотря на свой горький опыт, она все-таки надеялась, что я буду настаивать.       Некоторое время мы молча укутывали кабинет дымом. Отстраненно я отметил, что в последний раз обратился к ней на «ты», и она не возражала. Я смотрел на ее красивое лицо, яркие губы, оставлявшие след на сигарете, хрупкие плечи в строгом пиджаке, округлые колени, и не видел никакой веревки. Мне стало ее жаль. Может, стоило подыграть? Теоретически я ей почти поверил. Вдруг она улыбнулась.        — Вы говорите так, будто мне поверили. И вы первый, кто отказался. Спасибо.        — За что?        — За то, что приняли меня всерьез, — она затушила недокуренную сигарету и встала, разглаживая ладонью юбку. — Вы мне очень помогли, спасибо.        — Вы уходите? Может быть... — я поднялся вслед за ней. Следовало пригласить ее куда-нибудь: в кино или на чашечку кофе — любая банальность бы сгодилась, но мое красноречие, как всегда, меня подвело.       — Нет, не стоит, — она покачала головой и многозначительно улыбнулась, — потом, когда я вернусь.       — Вернешься? Откуда?       — Оттуда, — она указала пальцем вверх.       — Буду ждать, — растерянно ответил я, глядя как она идет к двери и почему-то ощущая себя оставленным далеко позади. Но на пороге она обернулась.       — И тогда ты будешь готов?       — Да, — серьезно ответил я, что бы это не означало.