Why do we bother to stay? Why are you running away? Don’t you feel like severing? Everything’s just come together at last. It’s broken, I don’t want to play.
Коля не раз был свидетелем того, что брат с сестрой никак не могут ужиться, и каждый раз его сердце разбивалось на мельчайшие куски, но тут же собиралось обратно, стоило ему распознать, что в мельчайшем жесте Гани или в чуть менее резком, чем обычно, окрике Вари может таиться любовь, которую они вдвоем просто не могут высказать вслух. К сожалению, последнее случалось все реже и реже, а ссорились они уже ежедневно. Ганя постоянно имел такой вид, будто уже сидел на чемоданах и в любую минуту готов был покинуть дом Ивана Петровича, но все в семье понимали, что сделать он этого не сможет никак; Ганю это злило еще больше, чем какое-нибудь оскорбление, сказанное в лицо. Первое время Иван Петрович старался еще улаживать конфликты, быть с Ганей вежливым и приветливым, показывать, что ему здесь рады как никому другому, но подобная мягкость давно уже перестала иметь эффект. Варя не пыталась удержать брата, но Коля видел, как ей не хочется думать о том, что Ганя может их покинуть, особливо так скоро после смерти отца. Жаль, что Варвара не могла сказать это брату прямо, лишь упрекая в его нахлебничестве (и порою даже сравнивая с несовершеннолетним еще Колей, что было для обоих по-своему оскорбительно), и тем самым еще сильнее показывала, насколько он здесь чужой. Впрочем, Ганя и вел себя как чужой: виделся с семьей он редко, только на совместном обеде, к которому он едва ли выходил, и то из-за того, что иначе Варя отказывалась его кормить (Коля заметил, как страшно брат похудел за последние месяцы — до такой степени, что на обыкновенно широком лице обозначились острые скулы). Ганя смотрел на мать свысока, с Варей ругался по поводу и без повода — иногда даже за обеденным столом, — с Птицыным, кормильцем семьи, в последние дни обходился как с не стоящей внимания вошью, а Колю и вовсе не замечал — наверное, к лучшему. На все это было еще больнее смотреть, если вспомнить то, как Варя расцвела, выйдя за Птицына и переехав в его дом; Коле порою думалось, что он никогда не видел сестру такой яркой — в белоснежном свадебном платье, с искренне счастливой улыбкой, с букетом каких-то очень маленьких, утопающих в зелени цветов… Ганя в тот день вроде бы тоже был счастлив, но Коля не вглядывался: слезы застилали глаза. Коле самому иногда хотелось плюнуть брату в лицо за то, что он смеет своим эгоизмом рушить счастье сестры, но пустой, ничего не выражающий взгляд Гани вызывал одну лишь жалость, а вовсе не гнев. Казалось, что ему нужно оказать хоть какую-то помощь, но Коля понятия не имел, какую: ему почему-то все время думалось, что взрослым, коли у них не случилась ужасная, закончившая жизнь трагедия, помощь — окромя, конечно, финансовой — никогда не будет нужна.We grew up closer than most. Closer than anything, closer than anything. Shared our bed and wore the same clothes. Talked about everything, spoke about so many things.
Коле оставалось только догадываться, насколько близки брат с сестрой были в детстве. Мальчик знал, что, как только он родился, пятнадцатилетнего Ганю и десятилетнюю Варю переселили в одну комнату, чтобы освободить маленькую спальню для матери с новорожденным, и с этого момента дети почти не расставались. Наверное, поэтому они так злы друг на друга сейчас — потому что, вырастая, они постепенно теряли ту чудесную связь, которая ведома только малышам да подросткам, и так резко похолодели, чтобы не было так больно отдаляться? Может быть, миниатюрная Варенька смотрела на брата снизу вверх, строила ему в своей маленькой головушке чудесное будущее, а потом, лет в шестнадцать, увидела, каким Ганя стал тюфяком, и не смогла ему простить такого предательства? Коля бы очень понял сестру, коли это было бы именно так — стыдно признаться, но он сам еще какие-то пять лет назад видел в старшем брате одни лишь достоинства. Варя как-то признавалась Коле (было это в один из тех бесподобных вечеров, когда Ганя еще оставался допоздна на службе, Варя ткала, а Коля погибал в неравной борьбе с широкими линейками прописей), что во время уже совсем нечеловеческой бедности, когда Коле было года три, отец пропил почти весь дом, включая единственное ватное одеяло, которым Варя с Ганей укрывались суровыми столичными зимами. После этого Ганя с месяц накрывал сестру своим пиджаком, а сам засыпал в кресле, в полудреме еще дуя в ладони, чтобы совсем не замерзнуть. Выслушивая это, Коля прикусывал губу и давил всхлипы, пытаясь не выдать той боли, что темным комом скопилась в животе. Интересно, о чем они говорили этими длинными ночами, прежде чем усталость заставляла одного или обоих смежить веки? Открывался ли Ганя сестре, мог ли признаться во множестве страхов, которые внушил ему окружающий мир? А что Варя говорила брату? Была ли она хоть когда-нибудь наивным ребенком или всю свою жизнь прожила такой же ответственной и расчетливой, какой была сейчас? Скажет ли кто-то из них правду? Есть ли способ узнать?..What if they find us? They’re not looking anyway.
Варвара Ардалионовна разлиновывала новую тетрадь мужа, пока сам Птицын сидел за столом и распиливал вилкой подгоревшую яичницу с одним-единственным, да и то — вялым, кусочком помидора. — Как ваша карьера, Иван Петрович? — глухо спросила Варвара; ее слова трудно было различить из-за зажатого в уголке рта карандаша, но Птицыну удалось понять вопрос: — Потихоньку, государыня моя, потихоньку… — Птицын поднял вилку с фрагментом яичницы, просмотрел его на свет и съел. — Как ваше? — Как мое ничего? — усмехнулась Варя, стирая следы графита с кончиков пальцев потертой салфеткой. — Все так же. Компота налить, Иван Петрович? В кухне пахло свечами, чернилами, жареным и совсем немного сладким. Сквозь занавески можно было видеть разбавленные светом фонарей сумерки, но Варвара не глядела в окна — не хотела напоминать себе о том, что день кончается. Вскорости Иван Петрович закончил трапезу, поцеловал ручку жены, подхватил тетрадь и отправился в комнаты — работать, видите ли. Только убирая со стола, женщина заметила, что сегодня подала только четыре прибора, включая необходимые для задержавшегося мужа — значит, Ганя к ужину не выходил. Варя повозила по столу тряпкой, затем выжала ее в раковину, сполоснула руки, а затем присела отдохнуть и неожиданно для себя заплакала, прижав ладонь ко рту. Подобное для нее было в новинку: последний раз она плакала в тот день, когда Птицын сделал ей предложение, и то — скорее из вежливости, из необходимости поддержать образ. Варя очень давно, еще с детства не рыдала от горя, но, видимо, у всего есть свой предел. Руки пахли отвратительно, маслом и мокрой тряпкой. Белье на постели сбилось, фартук нестиранный, тетради старые, желтоватые, рассыпающиеся в корешке… Все это словно бы служило доказательством Вариному бессилию, но самым главным памятником ее бесполезности стал, конечно, старший брат. Неужели он не может взять себя в руки, попросить Ивана Петровича найти вакансию — хоть какую-то, хоть самую завалящую, у генерала-то Епанчина он тоже немного получал… Варя вытерла глаза рукавом коричневого платья — еще мамино, штопанное-перештопанное. И как ей такой было идти к Епанчиным, Ганьку сватать? Она же для них что прислуга, хуже еще, потому что прислуга хоть свое место осознает, а Варька еще пытается не пойми что из себя строить, а при этом сама и печет, и шьет, и моет, и вытирает… Ах! Варя откинулась на спинку стула и бросила взгляд в сторону окна. Они с Ганей были, к сожалению или к счастью, очень похожи почти во всем: быстро взрываются, коли что-то идет не так; ни в коем случае не могут выразить нежность, даже если жизнь их будет от этого зависеть; и, что самое роковое в их положении — оба гордые донельзя, настолько, что с этим невозможно жить… Варвара Ардалионовна встала и задернула шторы. Отличает ее от брата лишь то, что она давно оставила детские мечты, а Ганя никак не перестанет лелеять их. Сердце разрывалось при воспоминании о том, каким был Ганя циником в свои юные годы (может, именно поэтому он так не любил Ипполита? Говорят, в людях мы больше всего ненавидим ровно то, что чаще всего замечаем в себе); будто бы еще тогда, в семнадцать лет, знал, кем станет через десятилетие — знал и, должно быть, гордый такой, весьма и весьма боялся.Fill my glass, let’s drink a toast. This is our birthday, so why are we weeping?
…Через месяц Ганя открывал вино и разливал его по двум бокалам. Птицын был на службе, Коля с матерью отправились искать место, куда мальчик мог бы поступить после гимназии, и брат с сестрой остались наедине. Варя нарезала сыр, общипала гроздь винограда и выложила это все в непонятный, но ласкающий взгляд узор на фарфоровой тарелке. Оба молчали и не посмели даже поднимать друг на друга глаз. По чудесному совпадению именины Гани и Вари выпали на один и тот же день в ноябре. Нина Александровна шутила в их раннем детстве, что это был знак того, будто бы ее дети по жизни никогда не расстанутся. С течением лет это несерьезное пророчество звучало все более и более трагично. Ганя был бледен, словно призрак, и бокал красного вина, трясущийся в дрожащих пальцах, делал эту бледность еще более очевидной. Варя короткими движениями таскала со стола виноградины и сыр, не решаясь даже промолвить слово, не то что бы разговорить брата. Это был самый тихий день рождения, который Варя могла припомнить — самый тихий и жуткий. — Я пошел спать, — резко произнес Ганя, допив вино и отставив бокал. — Может, хотя бы поешь? — Варя не узнала своего голоса; от долгого молчания горло ее пересохло, и звуки выходили низкими и хриплыми. Ганя поднял на сестру глаза и тут же отвернулся. — Нет, спасибо. Тебе тоже бы не помешало лечь спать пораньше, а то каждый день сидишь допоздна, мужа ждешь. Вот, какие круги под глазами уже! На мать скоро станешь похожа… Брат оборвал себя и встал из-за стола. Варя без единого слова принялась убирать посуду.Do you think I should marry him? But we just met him yesterday.
Варвара не хотела признаваться себе в этом, но она скучала по тому времени, когда никто из них не знал стабильности, когда они не знали, смогут ли поужинать сегодня вечером, не имели понятия, смогут ли приобрести новую пару ботинок, когда эта прохудится. В эти темные времена семья их была гораздо ближе, чем когда-либо — в тесноте, да не в обиде, верно же говорят?.. В эти дни брат с сестрой делились многим, даже тем, о чем лучше было бы, конечно, молчать: Варя признавалась, как несколько раз крала конфеты со стола Епанчиных, а Ганя, краснея пятнами, говорил, что дрался на ножах с одноклассником и едва-едва избежал открытой раны. Но одно из этих откровений было из ряда вон, и на долгое время выбило Варю из колеи: двадцатилетний Ганя, напившись пьян, рассказал сестре о том, что безнадежно и беззаветно влюбился, да не в кого-нибудь, а в юношу — старшего брата одного школьника, которому Ганя давал уроки арифметики. Тогда Варя промолчала, а сейчас, годы спустя, она не спит ночами, мучаясь тревогой: а вдруг он влюбится в князя? А может, уже влюбился? Это объяснило бы столь многое… Она сжимала простыни в кулаке и тихо всхлипывала, боясь разбудить мирно дремлющего Птицына. Почему ее брат не может быть таким же, как все? Почему за него вынуждена страдать она? Варя думала о том, сколько они могли бы простить друг другу и себе, если бы не росли в бедности. Кто бы посмел выгнать Варвару Ардалионовну из своего общества, будь она богатой дворянкой? А Ганя, если б к его красоте добавить капитал, был бы завидным женихом — ни одна молодая девушка (ну, нормальная молодая девушка, не такая, как Аглая Ивановна Епанчина) не смогла бы ему отказать!.. Варвара Ардалионовна изредка, когда не было уже сил молчать, делилась этими мыслями с Птицыным, зная, что он поймет — Иван Петрович тоже был нищим, такое не забывают… Птицын кивал, откладывал тетрадь и заключал жену в объятия; от его рук пахло чернилами и залежавшимися купюрами. Варя лучше всех — скорее всего, даже лучше самого Гани — понимала, что брат не скоро успокоится; амбиции его буду кипеть, может, еще с десяток лет, пока в волосах не появится первая седина. Это Варю злило и одновременно разбивало: она знала очень, очень хорошо, что не сможет понять брата, как ни постарается, ведь жизни у них совсем разные — у нее есть уверенность в завтрашнем дне, за Птицыным — как за каменной стеной, а через пару лет у них уже будет ребенок или даже несколько… У Гани, в свою очередь, не было ни жены, ни угла, ни заработка, и эти обстоятельства лишь подливали масла в огонь. …Закончив убирать со стола, Варвара Ардалионовна взяла себя в руки и постучала в спальню к брату, сама не зная, для чего — чувствовала, что нельзя так просто его отпускать, но объяснить, почему, не могла. Ганя не отозвался; дверь было не заперта, и Варвара Ардалионовна потянула ее на себя. Брат стоял лицом к окну — непонятно, что он там разглядывал, ведь осенним вечером темнело быстро, и в густых сумерках уже ничего не было видно. — Гань, ну правда, поешь, — вымолвила женщина только для того, чтобы что-то сказать. — Паразита кормить пришла? — ядовито отозвался брат. Варвара Ардалионовна вспыхнула. — Ты прекрасно знаешь, что я хочу для нас — нас обоих, Гань! — только лучшего. — Я тебя об этом не просил! — взорвался Ганя. Варя хотела сказать: «Конечно, не просил, а сразу переехал!», но вовремя прикусила язык. — Я все это время хотел быть в одиночестве! Мне тридцать лет, а я до сих пор не знаю, кто я такой! Ганя развернулся на каблуках и запрокинул голову; волосы его упали на глаза. Варя только сейчас поняла, насколько же сильно брат лицом схож с папашей. — Прошу тебя, только без истерики… — Варя попыталась схватить брата за предплечья, чтобы смочь заглянуть ему в глаза, но тот лишь оттолкнул ее и быстрым шагом проследовал к двери. — Можешь хоть ты руки на меня не накладывать, ради бога! — взвизгнул он, уже переступая порог. Варя бросилась вслед. Ганя схватил чемодан, стоящий на выходе из спальни (он что, все это время именно к подобному и готовился?), промаршировал к выходу из дома и, на ходу натягивая пиджак, крикнул сестре: — Нет моей вины в том, что ты довольна быть только лишь дочерью и женой, но мне быть братом и сыном недостаточно! Варя побагровела и, уже совсем выйдя из себя, заорала: — Как ты смеешь после такого говорить, что ты чей-то брат, ты, псина паршивая! Вспомни, что Ипполит говорил! Бездарность! Ганя открыл дверь локтем и выбежал во двор, женщина не оставляла его: — Ты никогда дальше своего носа не смотришь, невозможный эгоист! Вздрогнув от этой последней ремарки, Ганя вновь обернулся к ней и пронзил взглядом: — Может, я не был бы таким эгоистом, если вы мне хоть раз в жизни позволили побыть одному! От калитки раздался тоненький возглас: «Варя! Ганька!», и маленький силуэт — Коля в своем сюртучке да рубашке, отглаженной матерью — бросился к ним, но брат и сестра были чересчур поглощены яростью, чтобы остановиться. — Да ты один ни дня не проживешь! — кричала Варя, занося руку для пощечины. — Ты же ни одного здравого совета выслушать не можешь, свинья! — Пошла ты! — вырвалось у Гани резко и, кажется, даже помимо его воли. Он покраснел, развернулся и побежал к калитке, чуть не сбив Колю с ног. — Туда тебе и дорога! — заорала в ответ Варя, пытаясь сдержать слезы. — Чтобы ноги твоей в нашем доме… Она не сдержала лица, согнулась в три погибели и начала плакать. Подбежавший Коля обнял сестру и повел ее в дом. *** — Я все понимаю, Варвара Ардалионовна… — Произнеся это, Птицын поднес спичку к фитилю свечи, зажег его, быстро встряхнул рукой, уронил обгоревшую спичку в пепельницу и сел за стол напротив жены. — Но вы же и сами хорошо знаете своего брата… — Варвара Ардалионовна вскинулась, но Коля, стоящий меж мужем и женой, будто бы медиатор в дебатах, усадил сестру на место. — Неужели вы правда уверены в том, что Гаврила Ардалионович решится просто так уехать от нас, да еще и ночным поездом? Переночует в вокзальной гостинице и вернется, еще и довольный, что нервы нам помотал… — Иван Петрович! — Варя подняла в воздух обе ладони. — Я согласна с вами абсолютно, но вы же знаете, что он может вытворять, когда не в себе… Птицын повернулся к Коле: — А вы что думаете, Николай Ардалионович? — Я думаю, что Ганьку нужно спасать, — твердо промолвил Коля. — Уехать не уедет, но напьется, заснет на лавке, а там бог знает, что случится. — Коля! — всплеснула руками сидящая на диване Нина Александровна — ее уже пару раз отправляли почивать и дети, и Птицын, но женщина наотрез отказывалась ложиться спать, пока хоть что-то не станет доподлинно известным. Варвара поднялась с места и стрельнула глазами в сторону мужа. — Вы делайте как знаете, Иван Петрович, а я отправлюсь за братом. Коля, пойдешь? Коля подскочил к Варе так быстро и с такой ответственной миной, как будто всю жизнь только и ждал подобного задания. Птицын покачал головой, но никого останавливать не стал, а вот Нина Александровна забеспокоилась: — Вы куда на ночь глядя собрались? С Ганей-то что угодно может случиться, а с вами — девушка с ребенком! — еще больше и куда хуже!.. Она не закончила реплику и всхлипнула. Птицын подал ей платок. — Матушка… — Варвара Ардалионовна встала на колени перед матерью и взяла ее дрожащие ладони в свои. — Помните, вы говорили, что мы с Ганей неразлучны будем, да? Правда же? Дождавшись улыбки матери, Варя поднялась с колен и пошла к двери, на ходу заворачиваясь в подбитый шерстью платок. Коля поспешил за сестрой, подскакивая на одной ноге и натягивая утепленный сапожок на другую. — Уж не зря ли вы жертвуете, Варвара Ардалионовна? — подал голос Птицын. Варя дернула плечом. — Одна юродивая ему уже сто тысяч пожертвовала, а сестра родная ночь вне дома провести не может?