I. Берлин
«Нельзя рисковать планом ради женщины. Это первое правило, Андрес, первое правило. Работа не может быть отравлена романтическими отношениями. Никогда. Это не так трудно понять».***
Восемь раз в сутки монахи нарушают обет молчания, чтобы спеть Литургию часов. Чаще всего по ночам это умиротворяет Серхио: теплый ночной ветерок доносит от окон часовни тихое ритмичное пение. Оно плывет по внутреннему дворику и уносится в небо. Почему-то каждый вечер гармония этих голосов звучит по-новому — древняя, словно камни. Множество течений в одном. Серхио хорошо понимает латынь и порой, желая отвлечься, он развлекается, гадая, сколько псалмов сможет перевести и назвать. Ему нравится закрывать глаза и погружаться в музыку, как в темную реку, пока «Славься, Царица» — завершение первого повечерия — не убаюкает его. Сегодня сон не идет, и Серхио точно знает, почему. Пожалуй, он больше не верит в концепцию греха. По крайней мере, в ту, которая ему знакома (разумеется, Серхио в курсе, что приходские священники его детства не одобрят нынешний проект), но у него есть совесть. И совесть оскорблена чувствами, которые одолевают Серхио, поэтому ему хочется отогнать их. Конечно, каким бы ни было определение слова, это все равно грех — так злиться на собственного брата. Особенно если брат умирает. Словно проклятие из сказки… Один сын заболел в юности, другой — в зрелости. Один потерял детство, другой потеряет старость. В некотором странном, мрачном смысле это даже кажется подходящим: Андрес всегда был своего рода теневой стороной Серхио. Но в детстве… Болезненный, тихий Серхио, единственными друзьями которого были книги, смотрелся тенью рядом с Андресом — статным, красивым, очаровательным и готовым к блестящему будущему. Серхио любит своего брата. Но он никогда еще не видел, не понимал Андреса по-настоящему. Сегодняшний спор обнажил отчаяние, которое подавлялось десятилетиями, но братья не могут даже откровенно поговорить об этом. Андрес лишь смеется в ответ. Дело не в Татьяне. Вернее, в ней тоже, но не только. Дело в том, что Серхио дал Андресу всего одно правило, но тот не смог ему следовать. Нет, даже не «не смог»; он просто решил этого не делать, потому что правило ему не понравилось. Но есть причины, по которым существует правило. По которым его не стоит нарушать. По которым Андресу вообще ничего не следовало говорить. Серхио все спланировал, продумал от и до, а его брат никогда так не поступает. И как только все пойдет наперекосяк — благодаря импровизациям Андреса это непременно случится, — то именно Серхио придется собирать осколки. Как и всегда. И Андрес точно не скажет ему «спасибо». Он попытался объяснить — снова, в сотый раз, — но Андрес разыграл карту, которую прежде не использовал, непринужденно и жестоко шокируя брата: — Легко говорить о любви, если ты никогда ее не испытывал. Конечно. Андрес был женат пять раз, а Серхио ни разу. Поэтому, вероятно, он ничего не знает о мире, женщинах и людях. Ведь Андрес, раз за разом ввязывающийся в романтические катастрофы, бесконечно мудр. Именно Серхио способен оставаться объективным, Серхио может отступить и окинуть взглядом всю картину. Серхио за милю почует беду, а Андрес беззаботно пойдет навстречу опасности. Но все же Андрес считает себя самым умным, потому что позволяет себе совершать ошибки, не задумываясь о последствиях. Андрес влюбляется без оглядки, отдает свое сердце без вопросов, невзирая на то, сколько раз это доставляло ему неприятности. Серхио вспоминает, как однажды, в юности, он спросил одну из монахинь в больнице, почему священникам нельзя вступать в брак. Он ожидал чего-нибудь глупого — утомительной, старой как мир речи о том, что женщины — сосуды дьявольские. Так имел обыкновение говорить дряхлый священник в церкви его бабушки и дедушки. Но вместо этого монахиня удивила его ответом, который, по мнению Серхио, имел смысл. — Потому, Серхио, — объяснила она, — что священнику в равной мере принадлежит каждое дитя божье. Если священник любит кого-то одного — жену, сына, дочь — больше, чем других, возникает риск, что эта любовь отвлечет его от служения обществу. Если бы твой отец был священником, — продолжала она, — а ты бы заболел, то он каждый день находился бы здесь, с тобой. Ведь ты его дитя, его самая большая ответственность. И когда он в конце концов вернется в храм, у него ничего не останется для паствы, потому что он все отдал — и совершенно правильно — своему сыну. — Выходит, священнику безопаснее ни к кому не привязываться, — сказал Серхио. Сестра кивнула. — У меня нет детей, поэтому все вы — мои дети, — говорила она. — Значит, я могу отдать всю свою любовь тем, кто больше всего в ней нуждается. А будь у меня собственный сын, я могла бы отдать гораздо меньше. Серхио счел это очень здравым рассуждением, и оно осталось с ним на всю жизнь. Он не раз пытался объяснить свою позицию Андресу, но брат считает это глупостью. По его мнению, страстный роман — а то и два или три, — поможет Серхио стряхнуть паутину и отбросить застегнутую на все пуговицы профессорскую чопорность. Андрес считает, что его брат будет выглядеть куда привлекательнее в менее выцветшей и помятой одежде. Шутя сомневается, работает ли у его брата член. Регулярный трах, считает Андрес, заставит Серхио лучше выполнять свою работу. Он готов выступить в роли сводника, если потребуется. Но та болезнь, что забрала их мать, убивает и Андреса. Серхио — все, что у него есть. Наверное, не стоит обижаться на него так сильно. Кто знает, сколько времени им отведено? Колокол звонит к заутрене. Два часа ночи. Сон по-прежнему неподвластен. Серхио лежит в постели, уставившись в сводчатый монастырский потолок, и слушает пение монахов. Ecce quam bonum et quam iucundum habitare fratres in unum. «Какое великое благо жить братьям единым сердцем, единой душой…» «Бог свидетель, — устало думает Серхио. — Я пытаюсь».II. Токио
«Люди многое считают сексуальным. Танцы, мышцы, светлые волосы, французский акцент… Знаете, что я считаю сексуальным? Интеллект. Мужчин, которыми восхищаешься. Когда они говорят с тобой — неважно, высокие они, низкие, уродливые, красивые… Меня возбуждает то, как они говорят о том, чего я не знаю».***
Девушка с весьма очевидным удовольствием усложняет ему жизнь. Хотел бы он не доставлять ей такой радости. Как правило, Серхио удается при необходимости ладить с женщинами. Он просто обращается с ними точно так же, как с мужчинами. Вернее, он обращается одинаково с людьми любого пола. Андрес делает все наоборот. Каждая женщина на его орбите — потенциальное романтическое завоевание. Он преуспевает чаще, чем терпит неудачу. Серхио видит в этом эмпирическое доказательство того, что один брат унаследовал красоту и обаяние своих родителей, а другой — лишь упрямство и боль. Андрес громогласно спорит. Единственная причина, по которой у него больше секса, чем у брата, — то, что Андрес стремится этим заняться. Потому что он всегда открыт, а Серхио вечно закрыт. Горстке женщин, с которыми Серхио прежде был близок (больше нуля — он не совсем солгал Токио, — но значительно меньше, чем в истории любого другого сорокалетнего мужчины), приходилось самостоятельно предпринимать совершенно очевидные первые шаги. Вера Серхио в собственную привлекательность… скажем, не слишком высока. Ему нелегко заметить флирт, поэтому он предпочитает по умолчанию предполагать, что с ним никто не флиртует. В том, чтобы держать себя на расстоянии вытянутой руки от всего остального мира и ко всем относиться одинаково, есть преимущество: ты знаешь, чего от тебя ждут. Но с Токио это не срабатывает. Каждое правило, каждую границу она воспринимает как личный вызов, и стены, которые выстроил Серхио, ее не смущают. Токио полна решимости обрушить или, по крайней мере, расшатать их. Это упорство тревожит Серхио. Даже не зная о Рио (разумеется, он знает о Рио; он всегда знал о Рио), он бы понял, что Токио не относится к нему серьезно. Вернее, она ведет себя необычайно серьезно — серьезнее, чем с любым другим мужчиной, — но эта серьезность очень своеобразна. Он в сотый раз думает, что было бы намного проще, если бы он мог просто спросить: «Чего ты от меня хочешь? Кем хочешь меня видеть?» — и тогда они бы… действовали по обстоятельствам. Если бы Профессор мог найти для Токио дальний ящик и просто убрать ее туда. Но тогда она перестанет быть Силеной Оливейра, и этого он тоже не хочет. Серхио пытается разгадать ее, словно логическую головоломку, но ничего не добивается. К примеру, она не хочет видеть в нем отца. Это была его первая ошибка, и она привела к мгновенной насмешке. (Порой, когда он разгоняет слишком шумные ночные беседы, Токио смеется и называет его папой, чтобы досадить). Но еще вполне очевидно, что она не хочет с ним трахаться. Серхио подозревает, ее единственная цель — убедить его, что она хочет трахаться. Ведь это щекочет ему нервы. Ее кокетливое внимание следует четкой схеме. Всегда днем, в редкие уединенные моменты, когда другие находятся поблизости. Всегда есть возможность сбежать, если Серхио захочет. Нейтральные пространства. Никакой темноты, встреч в его комнате и прямых предложений. Токио явно играет с ним, потому что его дискомфорт ее забавляет и потому, что это, пожалуй, единственная арена, на которой она может ненадолго изменить расстановку сил… Единственная ситуация, которую контролирует Токио, а Профессор не имеет ни малейшего представления о том, как действовать дальше. Но сегодня что-то меняется. Никаких личных данных. Он повторял это снова и снова, но стоило Токио поднять бровь, сделать глоток вина и улыбнуться, как Серхио несколькими неуклюжими предложениями выдал этой девушке — во многих отношениях почти незнакомке — всю свою любовную жизнь. Не так уж много пришлось выкладывать. «Я вовсе не какой-нибудь затворник». «Но я говорю не о проститутках». Какое унижение. Во время подготовки ко сну он много размышляет, засиживаясь позже обычного — если честно, тянет время. Узнала ли Токио из этой беседы все, что хотела? Или захочет большего? Она задавала эти вопросы — женат ли он, девственник, гей — потому что ответы имели для нее значение? Потому что она нуждалась в этих данных, чтобы предпринять следующий шаг? Или просто забавы ради? Неужели Серхио ждет ее? Не потому ли он тратит куда больше времени, чем обычно, складывая белье, подготавливая заметки для завтрашнего урока и растягивая чистку зубов? Может, какая-то его часть верит, что сегодня ночью Токио наконец постучит в дверь и задаст определенный и однозначный вопрос? Возможно, она играет с ним, потому что уверена в приверженности Серхио собственным правилам? Токио знает, что она в безопасности — не только от него, но и от всех остальных — пока находится под его крышей и защитой. Мужчина вроде Денвера или Берлина принял бы ее заигрывания и ответил взаимностью, но флирт с Профессором — безобидное времяпрепровождение, которое ей ничего не стоит. Или она сейчас лежит одна в своей постели, глядя на голые деревянные балки потолка, как и сам Серхио, обдумывая перспективу постучать в его дверь? Как он поступит, если она это сделает? Теперь он чувствует себя уязвимым. Откровенный взгляд и эти небрежно-грубоватые вопросы странным, непонятным образом обнажают Профессора. Словно его… видят насквозь. Это выбивает его из колеи. Серхио никогда не был влюблен, и Токио обнаружила эту трещину в его броне. Жаль, что он не оттолкнул ее, прежде чем она одолела препятствие. Намного проще было бы вспомнить любую историю из жизни брата и пересказать ее как свою, чтобы отвлечь Токио от правды. Но Профессор не лжет Токио. Ведь если она узнает — даже о чем-то столь незначительном, — то он навсегда лишится ее доверия. «Наверное, это очень приятно, — думает он, и засыпает, ощутив мимолетную вспышку чувства, в котором распознает нечто близкое к горечи. — Идти по жизни так, как идет она, как идет Берлин». Люди вроде Серхио устанавливают правила, составляют чертежи и разрабатывают детальные планы действий на случай непредвиденных обстоятельств для каждой ситуации, чтобы люди вроде Токио и Берлина могли спастись от последствий собственного непредсказуемого поведения. Так Профессор их защищает. Поэтому он такой, какой есть. Потому что должен быть таким. Наверное, это приятно — не нести бремя знания того, насколько опасна любовь. Они, должно быть, чувствуют себя такими свободными.III. Найроби
«— Я не хочу тебя обижать, но мы правда не можем, Найроби. — Ты меня не обидел. По сути, из всех мужчин ты обращался со мной лучше, чем кто-либо».***
Он подобрался к ответу «да» ближе, чем за очень долгое время. Если кому-то и стоит уступить, то ей. Поэтому, сказав «нет», Профессор чувствует странную опустошенность. Все они по-своему ему дороги, но Найроби всегда была особенной. Она — самый живой человек, которого Серхио когда-либо встречал. Энергичная, страстная и сообразительная. Рядом с ней он и сам чувствует себя более живым, и восторг этого ощущения невозможно отрицать. Найроби практически не скрывает своего интереса, хотя никогда не переступает черту, и ее симпатия, безусловно, намного более искренняя, чем флирт Токио, которой просто нравилось щекотать ему нервы. Но Токио не хочет, чтобы Профессор занимался с ней любовью. Если бы однажды ночью он пришел к ней в комнату — просто ворвался без стука, взял ее на руки и поцеловал, словно лихой герой из старого фильма, — Токио мгновенно отшатнулась и оттолкнула бы его с ужасом, гневом и разочарованием в глазах. И тогда нечто хрупкое, но очень важное в их отношениях разбилось бы навсегда. Серхио этого не вынесет. И не станет пересекать эту черту, даже если очень захочет. А если он ворвется к Найроби, она засмеется от восторга. Скажет, что не слишком-то он торопился, и повалит Профессора на свою кровать. Поэтому с ней придется быть немного поосторожнее. В этот момент до него доходит, что он лежит на кровати рядом с ней, а в голове те же мысли, что и о Токио: все было бы намного проще, если бы иногда он мог позволить себе лгать им. Но вовлекать не грубую, жестокую ложь, а осторожную и полезную, дабы всех защитить. Ах, если бы только давным-давно, в самом начале, он мог сказать Найроби: «Извини, но я не заинтересован». Она бы ему поверила. Он не оказался бы в ее постели, отчаянно разрываясь между человеком, которым хочет быть и тем, кто он есть. Кем должен быть. В конце концов он говорит ей самую трусливую версию правды. Прячется за правилами. «Отношения под запретом» — это своего рода ответ, но не ответ на вопрос, который задает Найроби. Она хорошо это воспринимает, однако Профессор прекрасно знает, что разочаровал ее. Но они не понимают, никто из них не понимает, что правила существуют не просто так. И неважно, насколько активно они дразнят Профессора и закатывают глаза. Неважно, насколько громко и открыто Токио и Рио игнорируют правила (господи, да весь дом слышит, как они трахаются). И неважно, насколько старым, черствым, замшелым и подавленным они считают Профессора. Однажды, будучи пьяным, Денвер поддразнивал Серхио. Правило существует лишь потому, что если у Профессора нет секса, то ни у кого не будет секса, говорил он. Все за столом смеялись, даже его брат. Серхио тоже смеялся, чтобы Денвер не заметил, насколько сильно задел его, и не переживал об этом после. Никто из них, кажется, не понимает, почему так должно быть, и его это утомляет. Они заботятся о себе; он заботится обо всех. Даже Андрес, его собственный брат, под этой крышей лишь еще один член команды. Серхио не может проявлять фаворитизм даже к родной плоти и крови. Обращения друг к другу «Профессор» и «Берлин» немного помогают, но тем не менее. Поэтому он не может позволить нежным рукам Найроби сделать большее, чем погладить галстук и слегка прижаться к материалу пиджака, когда она лежит рядом. Профессор не может дать ей то, что она хочет. А чего он хочет? Он не знает. В ту ночь сон не приходит легко, и Серхио пора бы перестать удивляться. Он обеспокоен, раздражен, нерешителен. Что бы он ни делал, неугомонный разум не может успокоиться. Это было так приятно — как глубокое и неожиданное облегчение — рассказать наконец-то кому-нибудь историю отца. Кажется по-своему правильным, что этот рассказ выслушала именно Найроби — красочная, смелая и бесстрашная. Столь яркая личность, что в сравнении с ней Профессор чувствует себя пыльным, бесцветным и старым. Но она, к удивлению Серхио, оказывается поразительно чувствительным слушателем. Найроби тихо и терпеливо позволяет ему рассказывать историю своими словами, в своем замедленном темпе, и не делает никаких попыток интимно сблизиться с ним. Разве что мягко проводит по щеке кончиками пальцев, стирая случайную слезинку. Но в жесте кроется сочувствие, а не обольщение, и оба это знают. Серхио должен помнить, что он не одинок, — вот и все, чего хочет Найроби. Было приятно открыться ей. Такая близость не поставит его под угрозу, верно? Он не может прикоснуться к шелковистым волосам Найроби, не может позволить ее рукам спуститься от галстука к поясу. Не может поднять подол тонкой белой майки, обнажив теплую золотистую кожу ее живота, который Найроби так смело открыла перед всеми на уроке анатомии. Но он может рассказать ей историю, которую никогда никому не рассказывал. Позволить Найроби коснуться той части его, которой никто никогда не обладал. Показать ей — по-своему, — насколько она важна. Помочь ей понять, что он согласился бы, если бы только мог. Не так ли? Серхио ворочается на узкой кровати, снова и снова вращая в голове этот вопрос. Она была бы терпелива и ласкова. Возможно, Найроби позабавила бы его неопытность, но судить она бы не стала. Наверное, было бы неплохо почувствовать себя желанным. Позволить Найроби делать с ним все, что заблагорассудится. Он одинок уже очень и очень давно. Отогнать одиночество хотя бы на час или два — какое он мог бы ощутить облегчение. «И что потом? — требовательно спрашивает голос логики. — Что будет завтра? Как другие посмотрят на то, что ты нарушил собственное правило? Как они на нее посмотрят? Любой одобрительный жест будет казаться пристрастным? Они начнут обижаться на Найроби? Что будет, когда все окажутся запертыми в монетном дворе, а ты останешься снаружи, предоставив им самим заботиться друг о друге?» В Токио и Рио хватит хаоса на всю команду. Серхио должен поддерживать доверие Найроби к нему и поддерживать доверие остальных к Найроби. Не такое уж сложное решение, но оно его слегка огорчает. Несмотря на опасность, Серхио хотел бы влюбиться в Найроби. Хотел бы больше походить на брата. С легкостью открыться прекрасной женщине, к которой искренне привязан, которую отчаянно желает — и сказать «да», не заботясь о завтрашнем дне. Но перспективы приятной ночи недостаточно, чтобы затмить правило. Серхио знает, что это правильное решение, но все равно чувствует тоску и одиночество, закрывая эту дверь. Найроби понимает. Он говорит нежно, но предельно ясно. Она больше не предлагает. Но если Найроби, которая приблизилась к его границам сильнее, чем кто-либо другой за годы — а может, десятилетия — не удалось одолеть эту реку, то разумнее всего будет предположить, что не удастся никому. Вероятно, некоторые люди просто так устроены, думает Серхио. Может, он, как деревенский священник, должен разделить свои чувства на равные части, а затем смиренно получать свой кусочек от всех остальных — поздний бокал вина с братом, импульсивное объятие от Рио после особенно удачного урока, поцелуй в щеку от Токио, когда она идет спать. Вот и все, что ему нужно. И этого должно быть достаточно. В конце концов, это лучше, чем ничего. Больше, чем Профессор ожидал. Если подумать, он не так уж одинок. Ужины, полные вина и смеха, долгие прогулки по холмам Толедо и работа, которая занимает всех. У Серхио есть некое подобие семьи, в его душе жива память об отце, и эти дары он не принимает как должное. Эгоистично желать большего, прекрасно зная, что большего не существует. В конце концов, если не Найроби, то кто?IV. Анхель
«— Ты держалась за руки с тем парнем. Ты бы переспала с ним? — Да. Почему бы и нет? Я свободная сорокалетняя женщина. Если честно, мне стоит заняться сексом, чтобы отвлечься на что-то… Так что — конечно. Да. И что с того?»***
Все начинается с Серседильи. Позже, оглядываясь назад, он задается вопросом, когда же все пошло наперекосяк. Обращает свой аналитический разум на себя, безжалостно сканируя уязвимости и слабости, как всегда делал со всеми остальными. Отступая по собственным следам, он приходит к этому моменту. Серхио лежит без сна, в пижаме, и слушает, как пьяный, погрязший в жалости к себе детектив Рубио набирает номер Ракель Мурильо. В глубине сознания звонят тревожные колокольчики, предупреждая, что он приближается к опасным водам. В ближайшие часы и дни они будут звучать все громче, но пока достаточно слабы, чтобы не обращать на них внимания, и любопытство берет верх над благоразумием. Но именно при упоминании Серседильи все начинает рушиться. Именно здесь, в эту ночь, в разгар телефонного звонка, растворяется стена между Серхио и их историей. Он втягивается в ссору. Отныне он не может считать себя лишь пассивным наблюдателем. Он и есть тот парень, который держал инспектора Мурильо за руку в кафе. И в наполненных заблуждениями мыслях Анхеля Рубио, который думает, что у него еще есть шанс, Серхио становится угрозой. Но Ракель относится к этому иначе. Она говорит о том, о чем он никогда не задумывался. Завоевать ее доверие — да. Подобраться поближе под именем Сальва, чтобы понять, что она из себя представляет — да. Как бонус — спровоцировать напряжение между Ракель и ее партнером. Можно оправдать даже план, который начал складываться у Серхио в голове, когда она сама рассказала о бывшем муже. В его силах не только заставить Альберто Викунья страдать, но и сфабриковать ложь, которая раскроет правду. Разоблачить его суть. Разумеется, это ослабит первобытную, безжалостную ярость, которая поселилась где-то глубоко в груди Серхио, но ведь его цели исключительно прагматичны. Если дискредитировать самого лучшего судмедэксперта в подразделении, команда в монетном дворе только выиграет, ведь расследование погрузится в хаос. Разумеется, это решение принимает Профессор, преступный вдохновитель, а не Серхио — мужчина? Есть, конечно, вполне логичная причина — до которой он вскоре сам додумается, — почему сегодня ночью он не может спать. Почему лежит без сна, не сводя глаз с помятого металлического основания верхней койки, думая о Серседилье. Они ездили зимой, когда горы покрыты снегом? Пили утренний кофе, глядя на падающие за окном белые хлопья? Может, в гостиничном номере был большой каменный очаг, как часто бывает в деревенских хижинах? Разжигали ли они огонь, чтобы отогнать ночной холод и заняться любовью при свете пламени? Или приехали летом и проводили послеполуденные прогулки по зеленым башням, останавливаясь, чтобы показать друг другу каждый великолепный вид? Почему он вообще об этом думает? Почему его это волнует? Почему Анхель вдруг имеет значение? «Потому что ты можешь устроить собственную Серседилью, если пригласишь Ракель, — шепчет соблазнительный, предательский голос в глубине сознания. — Потому что ему она сказала «нет», а тебе — «да». Андрес был бы в восторге от рассказа о Серседилье. В экстазе. Что может быть опаснее, чем интрижка? Даже лучше — интрижка с ее партнером, другим ведущим офицером по делу. Более того — интрижка, призраки которой до сих пор витают в воздухе, порождая сомнения в браке детектива Рубио и вызывая чувство неловкости у инспектора Мурильо. Призраки, которые побуждают Анхеля перебирать с вином и звонить Ракель поздней ночью, нарушая ее первый за последние дни сон, чтобы задать глупый вопрос про Энди Уорхола. Уязвленное эго Анхеля требует утешения, в котором Ракель мягко ему отказывает. Они вежливо прощаются, но призраки не исчезают. Можно позвонить Андресу прямо сейчас. И брат воскликнет: «Как, черт возьми, нам так повезло?» Андрес скажет, что Ракель Мурильо — женщина, окруженная мужчинами, и это — оружие, которое легко применить против нее. Напомнит Серхио, что мужчины в палатке — не только детектив Рубио, но и полковник Прието, Суарес и все остальные — готовы обрушить свое негодование на женщину, которая заставила их стрелять. Они набросятся на нее при малейшей провокации. Сработает всего один небольшой толчок. Кто-то позавидует Анхелю, ведь она предпочла трахнуть его, а не их. Некоторые до сих пор презирают ее за попытку очернить имя мужа и не упустят возможности назвать Мурильо беспринципной сукой. Другие, затаив дыхание, начнут наблюдать за каждым взаимодействием Анхеля и Ракель, гадая, продолжают ли эти двое трахаться. Кто-нибудь захочет выяснить, сколько знает Мари Кармен — и знает ли вообще. А в результате? Ссоры, скандалы и мелкие склоки превратят палатку в пороховую бочку, готовую взорваться. Андрес скажет, что это просто дар божий. Ракель Мурильо отлично справляется со своей работой, а команде нужно совсем не это. Нужно, чтобы она отвлекалась, путалась, волновалась и защищалась. Просто идеально. Это было бы так легко. Серхио провернул бы все с хирургической точностью. Он может придумать сотню способов, и каждый изящнее предыдущего. Во время следующего звонка детектив Рубио сядет рядом с ней — в палатке, полной мужчин, — и Профессор все запишет. Он запросто выведет Ракель из равновесия, не раскрыв свою личность и никого не предупредив о жучке на очках детектива. На Серхио не падет ни единого подозрения. Можно, например, спросить, бывала ли она в горах. Затем поддразнить ее: судя по голосу, ей срочно нужен отпуск. Небрежно предложить несколько мест, куда можно поехать на выходные с дочерью, а в середину списка поместить Серседилью. Черт, да можно вести себя и более нагло. Он ведь уже задавал до навязчивости личные вопросы — как инспектор потеряла девственность, симулировала ли когда-нибудь оргазм. Никто и глазом моргнуть не успеет, как он прокомментирует ее брак с коллегой, а потом поинтересуется, трахалась ли она с другими мужчинами в палатке? Конечно, она не даст Профессору настоящий ответ, но ей и не придется. Уловка сработает. Рубио — тупое орудие, нервы Рубио напряжены; Рубио уверен, что теперь у него есть романтический соперник. Рубио выдаст все как на духу. Так просто. Так элегантно в своей простоте. Шедевр хаоса. Идеальное отвлечение. Почему же Серхио уже знает, что никогда этого не сделает? Почему, после нескольких месяцев изучения ее жизни в мельчайших деталях — от медицинских записей о беременности до судебного запрета против бывшего мужа, — Серхио вдруг отказывается от этого? Почему интрижка восьмилетней давности зашла так далеко? Что произошло с Серхио и Ракель Мурильо в промежутке между ответом на звонок и моментом, когда она повесила трубку? Он не хочет слишком энергично искать ответ. Если разгадка будет связана с электрическим разрядом, который пронесся по телу Серхио после четырех простых слов «Почему бы и нет?», то ему придется отступить от края обрыва. Говоря откровенно, ему в любом случае следует это сделать. Ради всех остальных. И непонятно, почему он сопротивляется. Серхио — разумный, просвещенный человек. Он спокоен и терпелив. Готов ко всему. Его не застать врасплох. Внутри себя он воздвиг лабиринт, в котором пропадает каждая тревожная эмоция. Он — разум, а не тело. Интеллект, превосходящий инстинкты. Это удел мужчин вроде Андреса, — а не Серхио, — позволять сексуальному влечению и первобытной натуре одерживать верх в присутствии как женщин, так и мужчин, готовых участвовать в примитивных, незрелых битвах за обладание призом женского внимания. Серхио презирает таких людей. И тем не менее. Она выбрала его. Вернее, выбрала Сальву. Серхио приходится постоянно напоминать себе об этом факте. Но это он тоже может рационализировать. Всего лишь часть аферы, не так ли? Еще одно доказательство того, что Ракель ни о чем не подозревает, а значит, тактика сработала. «Если бы мы с вами встретились в баре, вы бы меня даже не заметили», — говорит он ей, но вдруг понимает, что это неправда. Разумеется, Ракель вполне могла лгать. Серхио ее не винит. Возможно, так она провела линию на песке, напоминая Анхелю, что прошлому нет места в настоящем, что он женат, он — ее коллега, и она не желает, чтобы он за ней приударял. Наверное, это лучший способ вежливо, но твердо держать нежеланного поклонника на расстоянии: подтвердить отсутствие интереса к одному мужчине, симулируя интерес к другому. Но, может, и нет. Может, ее, как и Серхио, неожиданный вопрос застиг врасплох, и она просто сказала правду. Может, Ракель сейчас лежит в постели, уставившись в потолок, и думает о Серхио, пока он думает о ней. Ракель в Серседилье, обнаженная и золотистая в белой постели. Кожу заливает свет камина, карамельные волосы — словно теплые тени на льняных простынях. За окном падают густые хлопья снега. Комнату окутывает зимняя тишина. Картина почти невыносимо заманчива, изящна в своем эротизме, как полотно эпохи Возрождения, и неприятная мысль о том, как Анхель Рубио стонет и давит на Ракель всем телом — неописуемое оскорбление. Серхио предпочитает воображать Ракель в одиночестве. Умиротворенную, улыбающуюся, счастливую, убаюканную тишиной. «Чтобы отвлечься на что-то…» Слова проносятся в голове снова и снова. Серхио раскладывает одно за другим, как на операционном столе, и разбирает фразу. Исследует ее механизмы, изучая до тех пор, пока не поймет все возможные смыслы. От чего отвлечься? От одиночества? Забыть о ночах в пустой постели? А секс — как связующая интерлюдия в длинном, утомительном отрезке изолированной жизни? Или она хочет отвлечься от Альберто? Что, если после него у нее никого не было? Что, если в последний раз Ракель Мурильо затащила в постель мужчину, который причинил ей боль? Что, если самый большой подарок, который Сальва может ей дать, — хорошие воспоминания, способные уберечь от плохих? Что, если он сможет отвлечь инспектора и в то же время помочь ей? Серхио рос одиноким. Он большую часть жизни провел в одиночестве, даже находясь в наполненных людьми комнатах. Его настоящим домом стали воображение и внутренний мир. Самые счастливые моменты Серхио переживал, когда удавалось затеряться там, как сейчас. Он закрывает глаза, и серая металлическая койка, грязный ангар с мокрым полом, холодное пустое пространство — все растворяется. Теперь он в Серседилье, окруженный теплым светом огня, тихой музыкой, звездным светом и снегом. А в его объятиях — Ракель Мурильо. Тянущая боль в паху, которая постепенно усиливается, теперь слишком сильна, чтобы ее игнорировать. Серхио сдается, нерешительно скользя рукой под пояс пижамы. Ему уже сорок, но он до сих пор пытается подавить выступивший на коже виноватый румянец, стесняясь своего прикосновения. Дело не в греховности — это Серхио давно перерос, — а в том, что это кажется ему надругательством. Чем он лучше Анхеля Рубио? Хорошо ли это — лежать в постели, лаская себя, и воображать прикосновения Ракель? Ракель, которой он не сказал ни слова правды. Ракель, которая даже настоящего имени его не знает. О, Серхио доставил бы ей такое удовольствие, если бы получил шанс проявить себя. Он неосторожно рассказал Токио, что в его жизни было мало женщин. Но когда твои единственные друзья — книги, ты познаешь теорию многих вещей, даже если не можешь испытать их на практике. (Например, Серхио и в Египте не бывал, но если окажется в центре Каира, то прекрасно сориентируется). Он научит Ракель всему, что знает. Устроит лучшую ночь в ее жизни. У него получится. Он знает, как это делается. Серхио изучит Ракель, запоминая каждый отклик. Прислушается к нежным вздохам, проследит частоту дыхания, пока не наберет столько данных, что впору написать книгу о теле Ракель Мурильо. Не погружаясь в нее, не стремясь к собственному удовольствию, он поцелует каждый дюйм ее кожи, искупает Ракель в нежности, пока она не забудет о существовании Альберто или Анхеля. Прижмет ее тело к своему — руками, которые, как она знает, никогда не причинят ей боли, даже случайно. Ей не придется симулировать: Серхио подождет столько, сколько потребуется, пока она не кончит так много раз, что ее тело в его объятиях будет тихо дрожать от напряжения. Пока он не почувствует, как ее сердце колотится напротив его собственного. Пока золотистые волосы не спутаются, а тело не станет влажным от пота. Пока Ракель не промокнет, отчаянно желая, чтобы ее наполнили. Тогда и только тогда Серхио позволит своему телу опуститься на нее и дождется, когда она обхватит член рукой и направит внутрь себя, полностью отдаваясь ему. В свете костра, озаряющем их блестящие тела, он низко склонит голову и поцелует Ракель в шею, шепча на ухо строки любовных стихов — всех, которые сможет вспомнить. Она выгнет спину, взглянет на него и улыбнется. Пальцы запутаются в его волосах. Ракель притянет Серхио к себе, и когда их губы встретятся, он почувствует, как она шепчет в экстазе его имя. Он обнимет ее крепче, и тела сольются воедино. Серхио чувствует, как из глубин его души начинает вырастать предвкушение мощной кульминации. Рука движется быстрее и быстрее, с грубым, скользким звуком, таким непристойным, что Серхио снова покраснел бы от смущения, если бы не зашел слишком далеко. Но он сейчас внутри Ракель, и она вот-вот кончит. Для всего остального он потерян. Ее изящное, сильное тело приближается к безумию. Бедра приподнимаются, в глазах теплится нежность, а мягкие губы прижимаются к его губам. Он так близко, но этого недостаточно; ему нужно большее. Серхио притягивает ее ближе, проникая так глубоко, что Ракель кричит, сжимает его волосы и тянет голову к своей груди, дрожа от удовольствия, когда он стонет в ямку под горлом. «Сальва, — шепчет она дрожащим, гортанным, интимным голосом, который так хорошо ему знаком. — Сальва, пожалуйста, не останавливайся». И он не останавливается. Он так близко, они оба так близко — парят на краю утеса, желая сорваться с него, но этого не происходит. Что-то здесь не так. Что-то не срабатывает. Член болезненно тверд, словно железо, но ни одна из попыток не приносит освобождения. Кульминация продолжает нарастать, нарастать и нарастать, пока все тело не становится напряженным, дрожащим и отчаянным, а наслаждение не достигает такой силы, что почти превращается в боль. А затем Ракель из его снов шепчет: «О боже, Серхио, да», — и он падает. Бедра в мощном порыве поднимаются с матраса. В темноте за веками взрывается звездный свет. Тело высвобождается, и из горла рвется звериный, незнакомый крик. Не позволяя себе думать, что все это значит, Серхио вытирается, поправляет пижаму и снова погружается в сон. Он ничего не говорит брату.V. Ракель
«Это ведь хороший момент, чтобы перейти на «ты»?»***
Появление в его жизни Ракель Мурильо разделило его личность на три части. Профессор — преступный вдохновитель, известный ей лишь по роботизированному голосу в телефонной трубке. Он дерзко расспрашивает ее и ничего не рассказывает о себе. Сальва — нежный, нервный и добрый. Он держит ее за руку в кафе, заставляя детектива Рубио ревновать. К Сальве она каким-то образом привязывается. И остается Серхио — единственная настоящая часть его самого. Живое человеческое сердце за двумя масками. Тот, кого она никогда не узнает. И кто бы из них ни говорил, именно Серхио всегда контролирует ситуацию. У него есть стратегия, многостраничный план и средства для импровизации. Он думает на ходу, готовясь к любым неожиданностям. Когда говорит Профессор, он — Серхио — играет тщательно продуманную роль, выборочно открываясь и добиваясь определенного воздействия на Ракель. Например, навязчивые личные вопросы заданы преднамеренно, чтобы разозлить или обезоружить ее, вывести из равновесия, сексуализировать женщину в глазах коллег-мужчин, или выведать личную информацию, которая может пригодиться позже. И под маской Сальвы — всегда Серхио, несмотря на то, насколько вымышленный персонаж бесхитростен. Даже сегодня вечером, когда Ракель спокойно наставляет на него под столом дуло пистолета и насильно приводит Сальву на склад, он не отключает свою способность мыслить стратегически. Разумеется, он принял меры предосторожности и подготовил комнату на случай визита Ракель. Нигде не видно ничего подозрительного. Его неловкое смущение просчитано. Наивное беспокойство о том, нужно ли разрешение на пресс для сидра, не нарушает ли Сальва закон, ночуя в здании, которое не предназначено для бытового использования, — осторожная тактика, благодаря которой Анхель выглядит иррациональным задирой, а сам Сальва — не более чем растерянным, абсолютно невинным гражданином. Все идет по плану. И тогда Ракель целует его. В первом поцелуе — колебание, неуверенность. Сальва остается Серхио: шестеренки в голове крутятся, когда он просчитывает дальнейшие ходы. Ракель проявила интерес к Сальве — он слышал, как она говорила об этом детективу Рубио. Это можно использовать. Теперь она скорее доверится Сальве, чем Анхелю. Например, попробовать деликатно и осторожно расширить их разрыв… Затем Ракель снова целует его, и происходит то, чего с Серхио Маркина никогда еще не случалось. Его разум умолкает. Потому что Ракель целует Сальву. Теплый и жадный рот прижимается к губам Сальвы. Голова идет кругом от восторга и желания. В его объятиях — необыкновенная женщина, которая желает его всем своим телом, как никто и никогда не желал. Она видит в нем то, чего никто и никогда не видел, хотя все ее знания о Сальве — ложь. Он так сильно хочет, чтобы Ракель поцеловала его настоящего, что поступает единственным образом, который представляется возможным: становится Сальвой. Глубже, чем когда-либо прежде, погружается в свою альтернативную сущность, позволяя Серхио полностью раствориться. Позже он осознает, что именно тогда все пошло наперекосяк. Но сейчас он не может об этом думать, потому что Ракель торопливо раздевается, не в силах перестать целовать его, не в силах отвести руки от его плеч, волос… Если бы Серхио пробудился, то невольно подумал бы, что никто из знакомых не смог бы узнать его в этот момент. Ни Андрес, ни Токио, ни Найроби — вообще никто. Ни хитросплетений, ни колебаний. Невозможно узнать человека, которого всю жизнь высмеивали за то, что он держит остальных на расстоянии вытянутой руки. Сейчас он неистовый, страстный, и в подходящий момент проявляет поразительную решимость. Он отвечает на пыл Ракель своим собственным. Ракель заслуживает лучшего, чем помятая металлическая двухъярусная кровать, но из лучшего здесь только диван. Они спотыкаются в его направлении, смеясь и размахивая руками, сбрасывая на ходу обувь и лишнюю одежду. А затем все вокруг надолго исчезает, кроме веса женского тела на его собственном. Она целует, целует и целует его так, как никто и никогда не целовал прежде. Это прекрасно, она прекрасна, и даже если Сальва ничего не получит, кроме этой ночи, завтра он все равно опустится на колени и возблагодарит небеса. Но Ракель беспокойна и требовательна; она изголодалась по нему. Она начинает яростнее прижиматься всем телом, приветствуя руки, которые обхватывают ее попку и притягивают ближе, заставляя Ракель ощутить движение его бедер. — Сальва, — наконец шепчет она охрипшим от желания голосом. — Раздень меня. — Не могу, — нерешительно бормочет он. — У меня нет… Да и с чего бы? В таком месте? На самом деле, у него нигде нет презервативов — не такой он человек, — но подобное в разговоре не всплывает. Ракель это не волнует. — У меня была операция после Паулы, — говорит она, — и я ни с кем не встречалась после… моего бывшего, так что я чиста. Она даже имени его произносить не хочет, и нутро Сальвы отзывается трепетом. — Я тоже, — говорит он, потому что это само собой разумеется. У него уже лет девять никого не было. Ракель сияет. — Тогда давай не будем терять времени, — говорит она, стягивая через голову шелковый топ и вздыхая от удовольствия, когда Сальва расстегивает молнию на юбке. Они не могут перестать целоваться, поэтому попытки раздеться в горизонтальном положении получаются немного нелепыми и неуклюжими. Ракель опускается на диван, обнажая золотистую кожу и протягивая к нему руки, и смех прекращается. — Ох, — бормочет она, глядя на Сальву широко раскрытыми темными глазами. Когда его рука скользит между ног и нежно, осторожно поглаживает Ракель, в ее взгляде мелькает едва ли не испуг. — Сальва, да. — Ты не против? — выдыхает он, прижимаясь к ее лбу. — Так хорошо? Нерешительность, застенчивость, которые она привыкла считать определяющими чертами Сальвы, внезапно возвращаются. Теперь, когда она в его руках, кожа прикасается к коже, он вдруг становится удивительно осторожен с Ракель, удивительно нежен. — Сальва, ты можешь меня трахнуть, — смеется она, задыхаясь. — Я готова. Уже давно готова. Но он пока этого не делает. Лишь очень долго прикасается к ней. Они больше не целуются. Не могут оторвать глаз друг от друга. Сальва не хочет пропустить ни единого проблеска эмоций на прекрасном лице Ракель. Хочет видеть, как у нее перехватывает дыхание, когда кончик его пальца касается болезненно налитого клитора. Как она прикусывает губу и резко вдыхает, когда Сальва ласкает мягкие складки. Он хочет запомнить все. — Сальва, — шепчет она. — Пожалуйста. Не дожидаясь, она тянется к нему, и изящная сильная рука обхватывает его член. Ракель направляет его внутрь себя. Настает черед Сальвы изумленно ахнуть и уставиться на нее широко раскрытыми, ошеломленными глазами. Ведь еще никогда, никогда, ни разу за всю его жизнь… Время в комнате замирает. Тела сливаются воедино, двигаясь поначалу медленно и плавно, как океанские волны. Они постепенно ускоряются до бешеного стаккато кульминации, до резких криков наслаждения и безумных невнятных звуков, пока не растворяются друг в друге, потные и задыхающиеся. Цикл повторяется и повторяется — в различных вариациях. Сальва прислоняется к спинке дивана, Ракель сидит у него на коленях. Он опускается на подушки, и ее стройные, мускулистые бедра оседлывают и объезжают Сальву, пока он не содрогнется. В конце концов они перестают считать. Инстинкт берет верх. Время теряет всякий смысл. За пределами комнаты все исчезает. Детектив Рубио, Королевский монетный двор Испании, Берлин, Токио, Найроби, Альберто Викунья — ничего не остается. Только кожа и дыхание, руки и волосы, пот, тела и радость. Никто и никогда не хотел его так сильно: Ракель ужасно нетерпелива, ожидая, пока он перезарядится. Никто и никогда не срывал с нее одежду, без единого сомнения бросая ткань на пол, лишь бы поскорее прикоснуться к её коже. Никто еще не смотрел на Сальву, как смотрела Ракель, когда он двигался над ней, откидывал с ее лба прядь золотистых волос. В ее глазах горели страсть и привязанность. К тому моменту, когда их тела окончательно сдаются и оба рушатся на диван, грустно смеясь — признавая, что на данный момент им не обойтись без отдыха, — правило нарушено до самых основ. Если в этот момент в дом ворвется Андрес и повторит правило дословно, Сальва ни единого звука не узнает. Ничто в мире не имеет такого значения, как женщина в его объятиях. В тот день в монастыре Андрес был прав, хотя он никогда не услышит, как Серхио это признает. До сегодняшнего вечера Серхио Маркина понятия не имел, что такое любовь.