подростковые влюбленности и разбитые сердца

      Джисон неуклюжий.       Минхо не знает точно, из-за чего: то ли родился таким, то ли это развилось вследствие его невнимательности и привычки вечно задумываться о чем-то так сильно, чтобы просто забывать об окружающем мире.       Но, так или иначе, это стало привычным. Джисон не замечает, что идет прямо на стоящего в коридоре человека, а Минхо тянет его за рукав в сторону, меняя траекторию движения. Джисон не успевает заметить, что начинается лестница, и спотыкается о первую ступеньку, а Минхо хватает его за ворот рубашки, чтобы удержать от падения. Джисон не обращает внимания, как длинные рукава его толстовок того и грозят за обедом окунуться в коробочку соуса, а Минхо молча отставляет ее подальше, а когда Джисон оглядывает стол в поисках соуса, так же молчаливо подает его.              Джисон тощий. Нескладный весь какой-то, с худющими ногами, которые он иногда косолапит, руками-палками. Когда он переодевает футболку, то ребра у него все выступают — протяни руку, и сможешь на ощупь пересчитать, — а живот впадает. Минхо знает, потому что как-то раз Джисон пролил на себя воду и решил, что начать переодеваться прямо на кухне — хорошая идея. Минхо просто был застигнут врасплох и завис на секунду, прежде чем поспешно отвернуться и быстро заморгать. В горле что-то пересохло, так что он быстро опрокинул в себя остатки воды со дна стакана, из которого Джисон секундой ранее облился.              Смех Хана на перезвон колокольчиков совсем не похож. В ушах от него если и звенит, то только из-за громкости, и сердце вовсе не замирает. Однако дыхание на секунду перехватывает — потому что когда Джисон смеется искренне, он голову запрокидывает немного, не беспокоясь о том, что может быть видно зубы и десны, и глаза его превращаются в счастливые щелочки, а щечки-яблочки так явно проступают.              Да, на колокольчиковый звон его смех может и не похож, а вот мягкую карамель чем-то напоминает, думает Минхо с каким-то смирением.              Джисон активный. Так же быстро, как он из реальности выпадает, он в нее и возвращается, носится повсюду, играет в футбол с одногодками на заднем дворе школы, слушает музыку и грызет карандаш на занятиях, придумывая новые тексты песен, а потом впопыхах скачет по школе, пытаясь закрыть академические долги.       Минхо быстрое движение не любит. Ему бы по вкусу это мельтешение прервать, хлопнуть, как коту, лапой, и поймать раздражитель в клетку из когтей. Но Джисон после своих игр вспотевший, усталый всегда приходит к нему — вваливается в дом, падает на кухонный стул, присасывается к стакану воды и начинает тараторить; или ноет по телефону, пока пытается из трех скачанных из интернета рефератов слепить один свой, типа оригинальный хотя бы процентов на тридцать пять; а иногда, если уж совсем повезет, делится с Минхо кусочками куплетов из своего блокнота.              И Минхо всегда слушает, что Джисон говорит, и улыбается; всматривается внимательно в написанные впопыхах, в полете мысли строчки и просит напеть их. Джисон всегда отказывается, говорит, нет у него еще мелодии и ритм не продуман.              Джисон просто был. Со своими взъерошенными волосами, горящими глазами, тараторящей речью и долгами по учебе, активностью, сменяющейся периодами затишья.              Минхо знал его, кажется, почти с самого начала средней школы. А теперь он в выпускном классе, скоро экзамены и выбор дальнейшего жизненного пути. Осознание никогда его по голове не ударяло, оно приходило наступательно, волнами, и в один момент будто просто мягко осветило его полным пониманием. И в панику Минхо не впадал — просто принял как что-то странное, но неизбежное, естественное.              Джисон ему нравился. Что с этим поделать? Разве можно как-то изменить?              Джисону впереди еще целый год школы, у него в голове футбол, песни да красивые девушки из клуба гимнастики. (Хан приходил иногда в спортивный комплекс, где танцы Минхо шли параллельно с занятиями гимнасток, и старший всегда ненароком замечал, что мыслями и взглядом Джисон был не рядом с ним).       У Минхо — последний год, экзамены на носу, тяжелый выбор, проблемы с английским, танцы по средам и субботам, вдобавок к этому глупая влюбленность в донсена. Зачем ею отягощать кого-то еще?              Вот он и не говорил. Просто позволял своим подростковым чувствам жить и щекотать своим волнением живот изнутри, когда кидал ненароком взгляд на смеющегося с одногодками Джисона, когда слушал его жалующийся голос, когда покупал ему обед и смотрел, как загораются его глаза. Минхо позволял себе моменты слабости, уступал желаниям, когда мягко гладил Джисона по голове и на секунду задерживался на макушке, пропуская пряди между пальцами; когда предлагал помочь с долгами или непонятными темами, и они сидели до ночи на кровати со скрещенными ногами — Джисон, сморщив нос и нахмурив брови, смотрел в учебник, а Минхо — на Джисона.              Это же просто подростковые чувства, говорил себе Минхо. Это просто влюбленность. Она такая приятная и легкая, взбудораживает, стоит иногда увидеть его улыбку, тянет приятно, стоит взъерошенному после футбольной игры Джисону откинуть со лба волосы, мурлычет довольно, когда Хан опускает голову на хеновское плечо.              В чувствах ведь нет ничего плохого. Они наполняют силами, оживляют и совсем никому не мешают.              @@@              У Минхо начинают болеть колени. Он полчаса уже сидит в одной позе с выпрямленными ногами, прислонившись к стволу дерева. Голова Хана, тридцать минут назад упавшая к нему на бедра и казавшаяся вначале такой легкой, теперь неприятно давит на онемевшие ноги. Тот, однако, чувствует себя просто прекрасно, даже задремал, кажется. Только медленно движущееся по горизонту и проглядывающее сквозь листву деревьев солнце мешает, бьет своими лучами яркими прямо по глазам.              Минхо смотрит ласково, как Джисон жмурит глаза и едва слышно что-то стонет. Поднимает ладонь, закрывая ей солнце. На глаза Джисона ложится тень, и он затихает. Минхо наблюдает за чертами его лица — выпрямившимися в прямую линию бровями, расслабившимися веками, блестящим носом и приоткрытыми губами. Милый и умиротворенный, когда не тараторит по сто слов в секунду. На макушку криво надет берет, который вообще-то принадлежит Минхо, но кепка Хана затерялась где-то в траве, а подложить под голову что-то нужно.              Минхо слушает его мерное дыхание еще пару секунд, а потом резко убирает ладонь. Солнце снова начинает радостно играть на смуглой коже Джисона, отчего тот недовольно хмурится и ноет. Минхо смеется и пару раз хлопает его по животу.              — Вставай, ты мне все ноги отлежал. Почему у тебя вообще голова такая тяжелая? Там же ничего нет.              Джисон ворчит и переворачивается на бок, елозит головой по напряженным мышцам. Его щека так мило сплющивается, и Минхо, конечно, краем сознания с этого умиляется. Но ногам легче от всех этих действий не становится, и поэтому он дрыгает коленями вверх-вниз, чтобы размяться и скинуть с себя тяжелую ношу. Джисон снова ноет и цепляется ладонью за бедро Минхо, рефлекторно сжимая его, пытаясь остановить свою голову от резких подпрыгиваний.              И вот тут-то Минхо и ведет. Ладонь даже сквозь ткань штанов — обжигающая, словно током бьющая. Минхо ощущает на себе чужую хватку так отчетливо, будто все нервные окончания, которые только были в его теле, внезапно столпились в одном месте, вырисовывая точную форму ладони, где кончики пальцев Джисона цепляются за внутреннюю сторону бедра.              Минхо на этом просто все. В животе все стягивается в тугой узел, а в горле пересыхает — занятно, прямо как тогда, когда он в первый раз увидел выпирающие Джисоновы ребра.              Чертовы подростковые влюбленности.              Джисон будто бы понимает, что что-то не так, и приподнимает голову, заспанными глазами-щелочками фокусируясь на лице хена. Мозг его после дремы соображает медленно, но странное, нервно-изумленное выражение на лице старшего не заметить невозможно. Джисон смотрит на него еще несколько секунд, заторможенно моргая, прежде чем зевает и потягивается, выгибая спину. В качестве опоры он использует все то же мягкое бедро хена, и только когда тот вздрагивает под увеличившейся силой хватки, до Хана что-то доходит.              Он отдергивает руку и вскакивает, отодвигаясь на другую сторону покрывала. Черные волосы торчат в разные стороны, берет очень сильно съехал на бок, а в больших глазах застыло выражение смущенной паники.       Щеки у Джисона розовеют так очаровательно. В Минхо просыпается голод: хочется Хана за них укусить.              Джисон смотрит на замершего хена с настороженностью напополам с любопытством. Видно, что что-то его тревожит, но сказать не решается, только кусает внутреннюю сторону щеки да сжимает покрывало в кулаке; взгляд бегает. Минхо рад был бы расспросить, что не так, но у него самого сенсорный перегруз: слишком много было тактильного контакта (верхняя и внутренняя сторона бедра, за которую Джи схватился, все еще пульсирует и покалывает), слишком красивым выглядел младший, мирно сопя на его коленях, весь такой расслабленный, открытый, доверяющий. Слишком глубоко Минхо ушел в мысли о том, какими на ощупь были бы щеки Хана, пройдись он по ним приоткрытыми губами с проглядывающим кончиком языка. Так невесомо, поцелуями-чмоками проходясь по коже, добираясь до местечек под глазами, выпуская зубы-              — Хен, — шепчет Джисон, разбивая грезы. Минхо несколько раз часто моргает и трясет головой, пытаясь прийти в себя. Джисон выглядит так, будто ему неудобно, и Минхо мысленно отвешивает себе затрещину: наверняка младшему неловко было сидеть в тишине, когда он так бессовестно завис, мечтая, что обычно позволял себе делать только в одиночестве.              — Хен, — повторяет Хан, и Минхо наконец фокусирует на нем взгляд. Он вообще не склонен к легкому покраснению, да и стыд испытывает не особо часто, но сейчас чувствует, как по шее вверх начинает ползти жар, потому что Джисон смотрит в упор из-под серьезно нахмуренных бровей.              Минхо не знает, почему он такой серьезный — может, хочет извиниться за то, что схватился за чужое бедро, может, расскажет что-то про свой недолгий сон, а может это часть образа для очередного розыгрыша, и через секунду он взорвется смехом. Но факт остается фактом: даже серьезным он выглядит невероятно красиво под косыми лучами солнца, пробивающимися сквозь листву.              Минхо уже от нахлынувших эмоций немного отошел, поэтому может реагировать нормально: улыбается весело и отвечает на зов простым “Да?”, наклонив голову к плечу.              Джисон не выжидает перед тем, как ударить.              — Тебе кто-нибудь нравится?              Улыбка Минхо дрогнула. В животе от неожиданности что-то неприятно быстро ухнуло вниз, и это мимолетное ощущение склизкого холода Минхо совсем не понравилось.              С чего Джисону задавать такой вопрос? Почему так внезапно?        Минхо неожиданно думает о том, что Джисон сидит так далеко, учитывая, что пять минут назад он лежал прямо на коленях старшего. Почему-то это расстояние тяготит. — Почему ты спрашиваешь? Очень осторожный, нейтральный ответ. Попытка прощупать почву, сориентироваться и понять, почему внезапно их разговор взял такой курс. Джисон времени не дает. С размаху жестко бьет лицом о толщу воды, погружает в нее полностью. Без шанса вынырнуть на поверхность.              Без всяких предисловий.              — Я тебе нравлюсь?              Вопрос этот неожиданно и в то же время совершенно закономерно ставит Минхо в тупик. Джисона никак нельзя было назвать эмоциональным инвалидом, с которым на тему чувств не поговоришь — кто-то, кто уроками напролет писал песни, напевал их себе тихонько под нос, задумываясь, с неугасающим вниманием в блестящих глазах следил за развитием событий любого фильма, на показ которого в кинотеатр они ходили, и находил смысл даже в тех рассказах по литературе, которые сам Минхо считал текстом ради текста — такой человек эмоционально нечувствительным быть не может.              Но в то же время слышать от Джисона что-то такое напрямую было до холодной дрожи непривычно. Потому что они никогда о чувствах не говорили. О футболе, баскетболе, рассказах по литературе, которые Минхо читает по программе, а Джисон с ним заодно, чтобы было, с кем обсудить; о меню в кафе на углу улицы и о том, пепси лучше или кока-кола, нагетсы или картошка фри; о танцах Минхо и Джисоновых песнях — о них совсем немного и совсем иногда, чем-то настолько сокровенным Джисон делится будто нехотя, а Минхо старается не принимать на свой счет — обо всем этом говорили. Но о чувствах они не говорили никогда. Поэтому для Минхо такой вопрос от Джисона — словно удар в бочину от трехтонного грузовика на дорожке для пешеходов, потому что Минхо искренне верил и глубоко убедил себя в том, что если он об этой влюбленности ни словом, то Джисон тогда о ней ни духом. И они доживут этот год так же, как прожили четыре предыдущих до этого, а потом подростковая влюбленность Минхо пройдет, и все снова будет точно так, как и было.              Будь у Минхо усы, как у его кошек, они бы задрожали от смутного предчувствия, еще не осознаваемого мозгом, но четко ощущаемого тем шестым органом чувств, отвечающим за эмоции. Предчувствия, говорившего: нет. Как раньше уже не будет.              Минхо будто оказывается зависшим в невесомости, потому что тремя словами Джисон выбивает из-под него устойчивую почву.              как жаль, что не теми тремя словами, о которых так часто говорят.              Минхо облизывает потресканные губы, которые ощущаются сейчас, как чьи-то чужие.              — С чего ты взял?              Джисон качает головой, держится непреклонно. Его прямой взгляд словно говорит: не увиливай. Не получится. Минхо чувствует себя как в темной допросной камере, где единственный луч света направлен прямо на него: вроде никаких физических пут нет, а двигаться все равно не получается.              — Я же не слепой, хен. Ты постоянно смотришь на меня и улыбаешься, когда думаешь, что я не вижу, покупаешь напитки, даже когда я не прошу, ждешь после футбольных игр, складываешь мою форму, когда я забываю, приносишь обеды и гладишь волосы, вытираешь соус с губ. Я чувствую… что твое отношение ко мне изменилось, — голос его дает осечку, становится неуверенным, и Джисон отводит взгляд, глаза его метаются из стороны в сторону, будто не зная, на чем остановиться. Он как-то жалостливо заламывает брови, прежде чем снова посмотреть на Минхо и закончить: — Так что скажи мне, хен, скажи честно: тебе нравлюсь я?              У Минхо солнечный день сменяется цунами, которое под темными грозовыми тучами волнами бьется о скалистый берег. Удары с каждым разом становятся сильнее и отчаяннее, а тучи — темнее и ниже.              И с чего ты взял, думает Минхо горько, что сможешь это скрывать? Что если не сказал — значит не было?              Взгляд Джисона кажется почти умоляющим. Но сидит он по-прежнему на другой стороне расстеленного ими покрывала. У Минхо горло сухое, на многое его не хватит. Поэтому он ограничивается простым.              — Да.              Джисон вздрагивает всем телом. У Минхо сразу же все тело начинает нестерпимо ныть.              — Я… я.. а..- с-с-с…              У Джисона его обычно изогнутые в полумесяцы из-за улыбки глаза сейчас широко раскрыты, в них чистый шок заполнил всю радужку, язык заплетается, а голос дрожит, как осиновый лист на ветру. Ничего связного он из себя выдавить не может, в итоге сдается и только неистово мотает головой из стороны в сторону.              Минхо смотрит на него молча, сжав до скрипа зубы, чтобы ни единого звука не вырвалось.              Хан кидает на него последний взгляд — диковатый, как у загнанного в угол зверя, — прежде чем пробормотать что-то отдаленно похожее на “прости”, встать       и убежать.              У Минхо словно горло перетягивает веревками — этот отвратительный момент, когда слезы подступают совсем близко, и дышать становится трудно. Размытое зрение спасает его от необходимости видеть, с какой скоростью Джисон от него отдаляется; Минхо запрокидывает голову, смотрит на бьющие прямо в глаза лучи солнца и дышит рвано, с частыми паузами.              Как это произошло, как? Как он позволил своей тупой, бессмысленной влюбленности в донсена так сильно выйти наружу, что тот даже заметил, как все могло в один момент рухнуть, превратившись в ничто?       Почему в один момент из окрыляющих, приятно щекочущих эти чувства превратились в такие тяжелые, разрывающие изнутри, выворачивающие всю грудную клетку наизнанку?              Если любить — это вот так себя чувствовать и так за это расплачиваться, то Минхо этого не хочет.              @@@              Минхо долго смотрит на знакомый номер, который за последние три часа выучил почти наизусть, и на две красные стрелочки прямо под ним.              Три — счастливое число, но палец слегка дрожит, когда Минхо давит на кнопку звонка. Длинный, пронзительный гудок словно впивается в мозг, но Хо не успевает даже начать волноваться как следует, потому что второй длинный гудок после первого не звучит, вместо него — череда коротких.              Звонок сбрасывается. Открывается прежняя страница контакта с ласковым “Хани”. Под номером в столбике недавних вызовов появляется третья красная стрелка.              У Минхо глаза сухие, будто в них насыпали песок: смотреть на что-то — больно, но закрывать их еще больнее. Он медленно опускает телефон, гасит его экран, и остается в кромешной темноте комнаты. За окном поднялся ветер, скинутый им рюкзак с наспех запиханным внутрь покрывалом так и лежит, наверное, у стены между шкафом и дверью.              Завтра литература и английский, а к ним так ничего и не сделано. Он пропустил вечернюю тренировку по танцам, забыл зайти на обратном с прогулки пути в магазин, как мама просила. И сэндвичи на завтра не сделал. А Джисон ведь снова на обеденный перерыв прибежит с опозданием, замыленный, не успев взять еды на разнос. Он по четвергам всегда опаздывает, потому что прямо перед обедом у них урок по теории музыки, и с учителем по ней Джисон любит говорить после урока почти так же сильно, как и писать свои тексты.              Вместе с усталостью приходит сонливость, Минхо заводит будильник и откладывает телефон на тумбочку, сворачивается клубочком на неразобранной кровати. Краем сонного, вымотанного сознания обещает себе, что утром встанет пораньше и сделает сэндвичи. А в школе поймает Джисона на перерыве, и они обо всем поговорят.              Кепка Хана покоится на другой стороне кровати.              На утро от Джисона ничего: ни мема с пожеланием доброго утра, ни жалоб на предстоящий день, ни фоток котят с лаконичным “это ты”. Минхо не удивлен, он знает, что Хану нужно время, но всегда есть та крошечная наша часть, которая надеется на самый хороший сценарий несмотря на всю его маловероятность, и когда маловероятное событие не случается, эта часть расстраивается, и ее печаль иголочками покалывает общий настрой.              Минхо эта ночь отдохнуть никак не помогла, но он все равно бодрится, как может, пьет ненавистный горький кофе, чтобы стряхнуть остатки сонливости, упаковывает в рюкзак контейнер с сэндвичами и, немного подумав, кладет поверх книг и чужую кепку.              Болезненное воспоминание еще вспыхивало иногда в голове, но Минхо старательно его прогонял или старался поставить себя на место Джисона: конечно, ему тоже было бы нелегко, вывали на него старший друг такое, он бы тоже был в шоке… Все образуется. Ему просто нужно дать время.              По английскому Минхо получает “неудовлетворительно” с необходимостью исправить, и дополнительное задание, на литературе смотрит меланхолично в окно, пока класс пишет сочинение. Он, кажется, эту книгу только начал читать, да так и бросил, там было что-то про девочку на лугу, встречающую различных существ, которые в итоге оказывались олицетворениями ее самых больших страхов.       Физкультура в погоне за мячом проходит быстро, и Минхо уже спешит в кафетерий. Берет два привычных напитка — холодный чай и клубничное молоко, и садится за их обычный столик, за которым они исправно сидят вместе три дня в неделю.              С каждой проходящей минутой волнение нарастает, носок ноги начинает непроизвольно прыгать вверх-вниз. Минхо косится на настенные часы и присасывается к своей трубочке.              Джисон появляется в дверях спустя пятнадцать минут после начала обеденного перерыва. У Минхо на губах расцветает улыбка, он приподнимается с места, чтобы помахать другу в качестве приветствия, но так и замирает на месте, лишь слегка привстав. Хан появляется, но даже не проходит внутрь зала, сразу сворачивая к желтому столику недалеко от выхода, где уже сидит кучка его одногодок — одноклассников. Он их приветствует, благодарно принимает приготовленный для него поднос с едой; смеется так, что глаза в щелочки превращаются, что-то оживленно рассказывает и жестикулирует. Активный и живой, как всегда.              На Минхо не смотрит ни разу.              Ли смотрит на стоящее перед ним молоко и контейнер, сжимает крепче собственный стакан и опускает голову.              Чувство, которое нашептывал ему вчера поднявшийся ветер под аккомпанемент хлопанья и шуршания взволновавшихся листьев, сегодня днем, посреди шумного кафетерия, неумолимо крепнет.       Чувство потери.              @@@              Если бы Минхо знал, что все так обернется, то он бы- что? Заставил себя не влюбляться в Джисона? Не общался с ним вовсе? Нет, конечно, этого бы он не смог, как мог он добровольно отказаться от Джисона, того самого Джисона, который стал ему другом четыре года назад, когда Минхо встретил потерянного паренька с выпущенной из форменных штанов рубашкой в первый день своего второго класса средней школы. Тот выглядел настолько сконфуженным, стоя перед стендом с расписанием, что Минхо не смог пройти мимо. Он помог мальчику разобраться с новым для него форматом расписания занятий и даже проводил до нужного кабинета, потому что, пока они стояли у доски с объявлениями и документами, успел прозвенеть звонок.              Потом Минхо весь день не мог забыть блестящие глаза и яркую улыбку, с которой мальчик поблагодарил его за помощь, согнувшись после этого в поклоне на девяносто градусов. Не мог забыть и беспокоился — как у него там дальше сложилось с адаптацией?       А когда в конце дня, выйдя из дверей школы, увидел неистово машущую ему черную макушку паренька, рубашка которого еще больше перекосилась, то сам не заметил, как по лицу расползлась улыбка.              Как-то так естественно Минхо и взял Джисона на свое попечение, примерив на себя роль куратора по средней школе. Прошло несколько месяцев, Хан преодолел свое смущение перед незнакомыми людьми, освоился в здании и завоевал сердца одноклассников, так что в кураторе в общем-то больше и не нуждался.       А вот в таком друге, как “этот хен”, как оказалось, очень даже.              Так Джисон и вошел в жизнь Минхо со своими улыбками с деснами, громким голосом, привычкой говорить быстро, мемами в любое время дня, клубничным молоком за совместными обедами, любовью к музыке и фильмам.              И Минхо совершенно не готов его терять.              @@@              Все выходные Минхо пришлось провести, читая книгу по литературе о девочке на лугу, анализы по прочитанному, а по английскому разучивать текст и писать сочинение в двести пятьдесят слов. Минхо сносит все смиренно, потому что сам виноват — до экзаменов чуть меньше трех месяцев, а он вздумал зарабатывать долги. Но настроение тоскливое, и в голове кавардак, оттого текст про аэропорт совсем не запоминается.              Лежащий на краю стола телефон загорается пришедшим уведомлением, и Минхо поднимает голову от учебника по английскому, подрывается, дрожащими пальцами хватает телефон.              Чжиён-нуна мягко журит его за пропуск тренировки и молчание после этого, спрашивает, случилось ли чего, предлагает сходить в кафе за напитками и чизкейком. У Минхо поднявшееся было к горлу сердце опять опускается куда-то очень низко, пока он извиняется перед нуной за все, обещает объясниться позже и сожалеет, что задания не позволят ему выйти из дома.              Чжиён отправляет стикер “файтин” и сердечко. Минхо никогда не думал, что будет скучать по глупым мемам.               У него получается поймать Хана только четыре дня спустя. Учитель по литературе сказал, что Минхо упустил смысл произведения, рассуждения у него получились вялые и аргументы в пользу своей позиции неубедительные. Он держит листы с неудавшимся анализом в руках, когда до ушей долетает знакомый голос. Джисон заходит в школу через главный вход, улыбается, машет на прощание кому-то на улице. Минхо последние дни пытался закрыть свои долги, в кафетерии он на обеденном перерыве был всего два раза. Ни в один из них Джисона он не видел. Хан приближается, чуть подпрыгивая, явно ушедший в свои мысли, с отголоском улыбки на лице, не видя, куда идет. Минхо подходит неслышно, привычным жестом хватает за руку, спасая от столкновения с другим учеником. Разве что хватка пальцев немного крепче, чем обычно, и дерганье в сторону получилось резковатым. Джисон отвлекается от своих раздумий, а когда видит, кто рядом с ним, глаза его расширяются, а вся поза кричит о панике. Минхо давит вздох и разжимает пальцы. Отходит на шаг назад. — Ты меня избегаешь. Простая констатация факта. Спрашивать, так ли это, а также то, по какой причине это происходит, нет никакого смысла, если только они не хотят поиграть в идиотов. Прежде чем застигнутый врасплох Джисон начнет что-то тараторить невпопад, старший глубоко вдыхает через нос. — Прости. — Джисон смотрит так, будто не понимает, и так, будто все еще готов дать стрекача. — За то, что сказал тебе тогда в парке. Прости. Хан мнется, нервно играет с пальцами, но не уходит пока — Минхо благодарен и за это. — Наверное, ты не должен за это извиняться, — говорит он наконец, но звучит неуверенно. Минхо внезапно чувствует желание рассмеяться. — Это заставило тебя избегать меня, значит, должен. Прости, — повторяет в третий раз. — Мне правда жаль, что я испугал тебя, что делал вещи, которые тебе некомфортны. Но мы можем… сделать вид, что этого не было? Продолжать быть друзьями? Как раньше? Я обещаю, что не буду делать ничего странного. Не знаю, с чего вообще эти чувства появились, наверное от экзаменов голова вскипела, хах… уверен, они скоро пройдут. Мы можем общаться, как и раньше? Минхо сбивается и повторяет сам себя, под конец звучит почти умоляюще, с трудом сам понимая, что несет. В голове пульсирует красным одна мысль: он не хочет терять Джисона. Все его существо дрожит, плачет и умоляет не отпускать, исправить как угодно положение, лишь бы Джисон не ушел, забрав с собой то, что у них было. Пожалуйста, не убивай мои чувства разом, не выдергивай с корнем, это слишком больно. Позволь им завянуть постепенно, позволь мне привыкнуть к их отсутствию, я клянусь, я убью их сам, но дай мне время. Не уходи так внезапно. Давай вернемся к тому, что было до всего этого. — Ладно, — наконец неуверенно говорит Джисон. Взгляд его, направленный на Минхо, выражает что-то такое, что последнему совсем не нравится: таким обычно смотрят на безнадежного больного. Было это сожаление, жалость? Или… опасение? В груди все еще больно тянет и воет тихонько, и хоть Джисон вроде и согласился вернуть все, как было, желанного облегчения это почему-то не приносит. Минхо словно тянется к своему другу чем-то незримым, но в ответ вместо привычного тепла встречает лишь отчужденную пустоту. И от этого до одури страшно. — Ладно, — повторяет за ним старший парень. — Спасибо. Значит, мир? В голову приходит мысль протянуть мизинец, чтобы скрепить обещание, как они делали всегда — такой детский жест невинной веры в то, что клятва, скрепленная еще и физически, просто обречена на выполнение. Они никогда не обсуждали, верят ли в силу этого жеста на самом деле, но выполняли его каждый раз, когда что-то обещали. С долей меланхолии Минхо понимает, что сейчас он не уверен, что на его протянутый мизинец ответят тем же. — Конечно. — Джисон улыбается, все еще немного скованно, но Минхо рад принять даже такую обращенную в свою сторону улыбку. Первую за прошедшую неделю. Джисон шаркает неловко мыском кроссовки по полу, вокруг них почти никого. Обеденный перерыв в самом разгаре. — Я как раз шел в кафетерий. Хочешь присоединиться? Минхо хочет. Он скучает по их столу. Но у Джисона планы другие. Подростковые влюбленности ведь такие, уговаривает себя Минхо, сидя за желтым столом с Джисоном и другими его одноклассниками, слушая веселый гомон, включиться в который у него нет ни сил, ни желания. Приятные, с бабочками, но могут быть и больными. Главное — что они мимолетные, проходящие. И это... все скоро пройдет, и станет как раньше. Непостоянные. Правда ведь? @@@ За окном весна вступает в свои права, все чаще вместо хмурых туч светит приветливое солнце, лужи на асфальте встречаются все реже. У Минхо экзамены чуть больше чем через два месяца, не лучшие результаты в школе и поселившаяся, кажется, надолго тоска прямо в середине груди. В книгах и аниме погода чаще всего слушает желания главного героя и сочетает себя с его настроением. У Минхо с погодой разлад, да и мир в целом вокруг не останавливается, не сереет, бежит себе дальше с сотнями людей в нем. Просто Минхо из этого мира частично выпадает. Сидеть одному за тем столом, который они раньше делили с Джисоном, невыносимо, Минхо и не думает к нему возвращаться. Но проводить вместо этого три дня в неделю за столом парней на класс младше еще невыносимее. Он перестает садиться с ними тихо, без лишних слов, да и вряд ли кто-то из ребят это на самом деле замечает: только Джисон два первых раза интересуется, придет ли старший, и после двух отрицательных ответов спрашивать перестает. Минхо думает вернуться за стол к своим приятелям, но тогда с ними придется поддерживать разговор, а не выпадать из реальности на двадцать пять минут, и это кажется неподъемной ношей, словно разжимать губы и ворочать языком, составляя слова и предложения, когда к уголкам губ словно привязали грузики, которые силой тянут их вниз — это непосильный труд. Поэтому Минхо просто перестает ходить в столовую. Кафе на углу улицы по дороге со школы тоже обходит стороной. В кинотеатр идти в последний месяц желания не возникает. У того вечно сменяются постеры и объявления, герои многочисленных кинолент взирают с фасада здания, лаконичными слоганами завлекают посмотреть на свои приключения. У Минхо времени нет — экзамены же на носу, и вовсе не больно ему от мысли покупать один билет на седьмой ряд вместо привычных двух. Минхо хочется засмеяться над самим собой — ну и что, что с ноткой истерики, — и отвесить парочку затрещин, потому что почему он ведет себя, как человек, у которого жизнь закончилась, почему избегает привычных мест, почему словно носит траур? Это простая влюбленность, ну и что, что такая неудачная, жизнь же после этого не кончается! Да, конечно, не кончается. Вся уж точно нет. Но какой-то ее период, что-то очень важное, точно подходит к концу. Джисон не пропадает разом и полностью, что Минхо и умолял его про себя не делать, но его становится все меньше, он испаряется потихоньку, как упавшая на подоконник капля воды в солнечный день. Вместе с ним что-то важное покидает и жизнь Минхо. И хочется что-то сделать, повернуть время вспять и наломать еще больше дров, но исправить вот это самое главное, не дать своей жизни развернуться так. Минхо сколько угодно может ломать, но Джисона, его партнера по походам в кино, по играм с мячом посреди ночи на слабо освещенной площадке, поставщика мемов, его лучшего друга, мальчика, в которого он влюбился, ему это не вернет. Ничто в мире Джисона ему не вернет. Минхо приходит домой после танцевальной практики в среду в восьмом часу, на дрожащих ногах. За окном уже сгустились сумерки, поэтому все предметы в коридоре превратились в темноватые силуэты. Пробирается по квартире на ощупь, не включая света: ему сил бы не хватило поднимать руку и шарить ей по стене в поисках выключателей. Он едва понимает, как добраться до своей комнаты — срабатывает скорее мышечная память. Кошка недовольно мяукает, когда Минхо едва не спотыкается о нее, а у него не хватает мыслей даже на то, чтобы извиниться и погладить ее. Рюкзак с плеч он скидывает, как валун в сто килограмм, и подкошенной куклой падает на кровать, безучастным взглядом впиваясь в темный потолок. Чувств нет, их отключили, и он как никогда за это благодарен. В кармане вибрирует телефон, на нем загорается уведомлением из мессенджера текст, кто-то из парней на класс младше спешит поделиться новостью: “Хен, ты слышал про то, что Хан набрался смелости пригласить на свидание Мину с гимнастики? Дэбак, я думал он до самого выпуска только пялиться на нее будет!” Минхо большого труда стоило заставить себя поднять тяжелую руку, чтобы вытащить телефон и прочесть это сообщение, и он почти сразу же жалеет о том, что вообще это сделал. Конечно, он знает. Узнал раньше всех остальных Джисоновых друзей. У него же занятия по танцам идут параллельно с занятиями гимнасток, забыли? Минхо закусывает уголок наволочки и сжимает глаза изо всех сил так, что слезы сами выдавливаются. В горле так невыносимо сильно свербит, а в грудной клетке пульсирует по ощущениям что-то большое и склизкое. Минхо не знает, что это, но до шипения сильно хочется это что-то выблевать, вытравить из себя вместе со скопившейся во рту слюной, кошмарами и болью. Может после этого перестанет ломать. @@@ Солнце может быть нежным, когда не проникается ненавистью ко всему живому и не хочет сжарить каждого отдельного человека до состояния пятна на земле. Обычно период ласкового, греющего тепла у солнца выпадает на вторую половину весны, особенно по вечерам. Тени удлиняются, небо окрашивается в оранжевый, и Минхо сидит на бетоне, подставив лицо мягким лучам, зажмурив от удовольствия глаза. Апрель подходит к концу, сумка с учебниками становится все тяжелее: помимо самих книг туда кладутся увеличивающаяся с каждой неделей усталость и мелочный страх перед будущим. Но сегодня вечером, оставив эту сумку дома, Минхо отказывается думать обо всем тяжелом и темном, пока солнце омывает его дрожащие ресницы и поджатые губы. Недалеко группка скейтеров что-то весело обсуждает, их голоса звонко раздаются в сухом вечернем воздухе. Минхо этого не видит, но один из парней несколько раз смотрит на него, прежде чем махнуть своим друзьям и отделиться от них. Парень с рыжими волосами подкатывается к Минхо, приоткрывшему один глаз от звука катящихся колес, улыбается во все тридцать два и машет рукой. — Привет! Ты же Минхо-хен, да? Минхо кивает и рассматривает паренька. Пытается вспомнить, где он его видел. Тот явно младше самого Минхо. Но мозг его настолько устал, что особо напрягаться не хочется. — Да, это я. А ты?.. — Феликс, — подсказывает парень. Минхо внезапно вспоминает. Тот мальчишка из Австралии из-за обеденного стола Джисона. Когда они последний раз виделись, у Феликса были черные волосы. И они никогда до этого не говорили. — Тебе идет, — говорит Минхо. Феликс убирает прядь, лезущую в глаза, и снова широко улыбается. Улыбка у него такая искренняя, располагающая, что Минхо почему-то даже не может думать о том, что Феликс подъехал к нему с какими-то подозрительными намерениями. Выглядит он слишком добрым, и веснушки на его щеках так к себе притягивают. — Спасибо! Это был удачный опыт домашнего окрашивания. Думаю, тебе такой цвет бы тоже пошел — да, в принципе, как и любой другой. Ты перестал с нами обедать, наверное, подготовка к экзаменам донимает? Выглядишь усталым. Умеешь кататься на скейте? Не хочешь покататься со мной? — Он перескакивает с темы на тему, сбивая Минхо с толку, и под конец своей речи ногой предлагающе прокатывает доску туда-сюда. Минхо сухо усмехается. Есть ли шанс, что Джисон ничего не рассказал своим друзьям? Нет, будь это так, у них бы возникли вопросы, почему парень на класс старше них, общавшийся с одним только Джисоном, внезапно перекочевал к ним за столик. А вопросов не было — ни когда Минхо пришел, ни когда ушел. Джисон от него прятался, избегал возможностей остаться наедине, и ребята это знали. Тогда почему Феликс стоит сейчас перед ним? — Ты же друг Джисона. — И что? — Феликс легкомысленно пожимает плечами. Оранжевый закат за его спиной сочетается с его волосами. — Это что, значит, что я не могу дружить с тобой? Минхо снова усмехается. — Только если ты так решишь. — Ну, пока что выглядит так, будто так решил ты. А я решил только позвать тебя покататься на доске. Минхо скрещивает руки поверх колен и смотрит снизу на мальчика-солнышко. Он выглядит как тот, кто согреет тебя в зимнюю пору, сделает все вокруг немного ярче. В голове крутится лишь одна отдающая язвительностью мысль: а не из жалости ли ты ко мне сейчас подошел? И следом за ней другая, с оттенком жалобного страха: если ты знаешь, то разве не чувствуешь отвращения? Но ничего из этого Минхо не озвучивает. Говорить о чувствах ему теперь нравится еще меньше, чем до этого. Феликс протягивает руку, и Минхо хватается за нее. Cо скейтом он знаком, но вставал на него, правда, года три назад, когда из Пусана на летние каникулы приехал погостить кузен, с вечной повернутой козырьком назад кепкой и доской за спиной. Минхо помнит попытки удержать равновесие, осторожные отталкивания и болезненное балансирование, неуклюжие попытки разгоняться и сбитые колени. Но еще в памяти трепещется полупохороненное ощущение чего-то легкого и окрыляющего, когда наконец находишь нужное положение, и корпус интуитивно наклоняется в нужные стороны, и шуршание катящихся по асфальту колес перекрывает все остальное. Его ноги вспоминают нужное положение как что-то привычное, хоть первый толчок левой ногой он и делает неуверенно, со страхующим Феликсом. Но мышечная память порой работает куда лучше той, за которую отвечает мозг, и пятнадцать минут спустя Минхо уже разгоняется сильнее, ловя потоки воздуха в лицо. На уровень уверенного любителя он не тянет, но зато вспоминает то позабытое, умиротворяющее разбушевавшийся пожар эмоций ощущение. Ощущение баланса. — Вау, хен, да ты жжешь! — восторженно кричит откуда-то позади Феликс. Минхо смеется — впервые за месяц громко и свободно, по-настоящему. И, конечно же, падает. — Это Ченлэ. Ченлэ, это Минхо-хен. — Феликс представляет Минхо единственному оставшемуся из компашки подростков человеку, который со скрещенными руками и усмешкой на губах наблюдал за приближающимися к нему хромающим Минхо и обеспокоенным Феликсом. У мальчишки порванные на коленях джинсы, широкие скулы и взрыв зеленого на голове. В глазах сверкают бесенята. — Я видел, как ты наебнулся, — объявляет он тут же, стоит Минхо подковылять достаточно близко. — Хотел бы сказать, что это было феерично, но, боюсь, это бы скорее попало в топ самых нелепо-смешных падений. Место так на десятое. Надеюсь, ты не сломал какую-нибудь из своих старых костей. Минхо закатывает глаза так, что почти видит свой мозг, и уже чувствует, что от этого мелкого ждать уважительных обращений не стоит. Что ж, видимо, Минхо на роду было написано общаться с малолетками. — Надеюсь, бегаешь ты так же хорошо, как треплешь языком. Ченлэ ухмыляется. — От старика с больной ногой уж убегу. Вот и поговорили. @@@ За окном гремит гром. Гроза. Такая сильная, первая за месяц, с росчерками молний и громким дробным стучанием капель. Минхо поворачивает оконную ручку горизонтально и совсем немного приоткрывает окно. С улицы на него влажным выдохом ложится прохлада и тысяча маленьких мокрых иголочек бьет по лицу. Минхо глубоко вдыхает сырость и прикрывает глаза. В дожде легко потеряться, смыть с себя привязанности, пустить мысли барахтаться в лужах, позволить прохладе завладеть мозгом, оставить блаженную пустоту. Минхо очень нуждается в пустоте. Дверь, ведущая в его комнату, слегка приоткрыта, и через гул дождя Минхо чудится, что он слышит осторожные стуки в дверь. Парень настораживается и хмурится. Отец в командировке, мать давно спит в спальне — время перевалило за полночь. О своем визите его никто не предупреждал. Почудилось? Но стук повторяется снова, более долгий, но все такой же тихий, будто робкий, и Минхо поспешно спрыгивает с подоконника и идет в прихожую. Через приоткрытую дверь Минхо сразу омывает градом струй дождя, он зябко ежится и включает светильник. Смотрит на ночного гостя и обмирает. На пороге — Джисон. Его и без того маленькая фигура сейчас кажется еще меньше: настолько он весь сгорбился, обнимая самого себя руками, в насквозь мокрой ветровке, дрожащий от холода. Черные волосы разделились на пряди и прилипли в хаосе ко лбу, частично закрывая глаза. Джисон поднимает голову и смотрит из-под мокрых прядей; глаза его выглядят непроглядно черными, пустыми. Посиневшие губы разлепляются. — П-привет, Минхо-хен. Минхо стоит, не в силах сдвинуться с места, окаменевший, застывший. В голове и теле — так желаемая им всего минутами ранее пустота. Он даже не до конца верит, что видит перед собой именно Джисона, потому что не видел его, наверное, с самого начала апреля, а уже май, этот долгий, бесконечно тянущийся май, и Минхо впитывает чужой образ жадно, как человек, добравшийся до первого за неделю стакана воды, боясь упустить, боясь, что все это лишь мираж. То, насколько жалким, маленьким и дрожащим выглядит Джисон до мозга Минхо доходить начинает только тогда, когда Хан переминается с ноги на ногу. — Ты прости, что я к тебе пришел, — рвано всхлипывает Джисон, вытирая нос рукавом куртки. — Остальные ребята просто... к Феликсу нельзя, Хенджин... У Минхо сердце ноет. Скулит протяжно от боли, обиды из-за того, что Джисону приходится объясняться, из-за того, что тот теперь его так опасается, что Минхо для него — последний вариант. Без слов он втягивает дрожащего парня за рукав в дом, захлопывает дверь и колеблется всего мгновение перед тем, как сжать его в крепких объятьях. Влага с чужой ткани мгновенно пропитывает домашнюю одежду, добирается до кожи и холодит, но холод этот ничто по сравнению с жаром, который разносит по телу бешено бьющееся больное сердце. Джисон льнет, жмется ближе. Ищет защиты и комфорта. — Тебе не нужно ничего объяснять, — тихо говорит Минхо. Полутьма коридора и приглушенный перестук дождя сохранят их разговор между собой. — Когда я тебе нужен, ты всегда можешь прийти ко мне. И я всегда буду тут. Понял? Джисон дрожит и кивает. Его мокрые волосы трутся о щеку Минхо. Он прижимает Хана к себе сильнее, закрывает глаза и не отпускает до тех пор, пока сильная дрожь, та, которая не от холода, не перестает бить чужое тело. — Пойдем. Я дам тебе одежду. — Я сегодня предложил Мине встречаться. Она посмотрела на меня и рассмеялась так, будто я рассказал ей очень смешную шутку. Что это все очень забавно и так далее, но “ты правда хотел со мной встречаться? Я думала, мы подружились!” Неужели все, что я делал, можно было списать на дружеские жесты? Она, наверное, играла со мной. Я ей вообще нравился? Или был забавным мальчиком, за счет которого можно поесть? — Джисон говорит как будто больше с самим собой. Смотрит на непрекращающийся за окном дождь и держит в ладонях теплую кружку с какао. Свитер Минхо висит на его плечах, рукава закрывают ладони вплоть до пальцев. Минхо сидит с другой стороны своего письменного стола. За окном — размытое серое нечто, оттуда веет сыростью и холодом. Дождь льет не меньше двадцати минут. На окне уже не осталось капель, за гонкой которых можно бы было следить. — Главное, что она тебе нравилась. Это твоя первая подростковая влюбленность, — говорит ему Минхо. Краем глаза видит, как Джисон поворачивает в его направлении голову, но продолжает смотреть за окно. — И твое первое разбитое сердце. Ничего страшного, так бывает. В подростковом возрасте все первое и должно произойти, потому что лечится быстрее. Минхо вкладывает в эти слова частичку себя: того, что сам испытывает, и того, на что надеется. Уже третий месяц надеется, что переболит, перебьется и пройдет, замолкнет, перестанет кровоточить под трижды на неделе сменяемым пластырем. Он Джисона месяц не видел, и за это время успел привыкнуть, вспоминал часто, но без такой резкой боли где-то в районе желудка. А теперь Джисон вот он — сидит рядом, маленький, разбитый и несчастный, и Минхо ничего на свете не хочет сильнее, как обнять его, почувствовать дыхание на своей коже и умолять не грустить. Предложить добежать до кинотеатра прямо под дождем или включить какой-нибудь фильм на ноутбуке в темноте комнаты, поиграть в игры на приставке или почитать вместе, вполголоса, какую-нибудь книгу, поперебирать его волосы или спеть тихонько колыбельную, чтобы помочь уснуть. У Минхо под пластырем все еще кровоточит, не заживая, его любовь и боль, которые идут вместе, нераздельно, двумя соединившимися субстанциями, но боль он воспринимает лишь как оттенок любви, какую-то составную ее часть, с которой приходится мириться. Минхо в Джисона все еще глубоко, все еще сильно, и даже отдаление это исправить не смогло. Минхо хочется кричать, а еще спрашивать: почему? Джисон смотрит на него долгим взглядом, заломив брови, а потом вдруг всхлипывает, пугая Минхо. Старший резко оборачивается и встает со своего места, а Джисон уже закрывает лицо руками, лихорадочно давит на глаза пальцами, но слезы остановить не может. Минхо теряется, не знает, за что ему взяться, как помочь, в голове паника от неожиданности туманит все мысли. Свое собственное разбитое сердце он переживал один, хоронил глупые чувства где-то глубоко внутри, на импровизированном кладбище — наверное, оно было слишком уж темным и отталкивающим, оттого чувства там лежать и гнить так и не захотели. Думая о ночах, которые сам Минхо провел, справляясь с жгучей агонией потери, он вспоминает об одном: как хотел, чтобы его обняли. Минхо не уверен, чего хочет Джисон. Не знает, есть ли универсальное средство от ноющей боли невзаимной любви, но делает то, на что сейчас хватает сил: второй раз за ночь обвивает чужие плечи. Толкает к себе ближе. Джисон поддается, утыкается носом в чужой живот, хватается пальцами за домашнюю футболку. Плечи его вздрагивают, пока Минхо ласково оглаживает мокрые пряди. Хан вскакивает очень неожиданно, почти сравнивается ростом с Минхо, смотрит заплаканными глазами прямо на него. — Прости, — огорошивает своим хриплым голосом. — Прости, Минхо-хен, что пришел сюда к тебе сегодня, прости, что заставляю это переживать. Мне так жаль, хен, что так все получается. Что я тебя не люблю. Ты же знаешь это, да? Я тебя не люблю, но все равно пришел именно к тебе. Прости. Он снова прижимается ближе. Прячет лицо в плече хена, руками обхватывает чужой корпус. — Я тебя не люблю, — шепчет Джисон, как в бреду, снова и снова, цепляясь пальцами за чужую футболку, тычась носом в покрытую мурашками шею. — Не люблю. Мне жаль. У Минхо все тело охватывает чувство непонятной изможденности, да конечности становятся слегка ватными. Голова кружится, но это от непрекращающегося дождя. В остальном приходит какое-то мазохистское облегчение: Джисон кидается острыми словами со всей искренностью. Это второй раз, когда они внезапно говорят о чувствах. — Я знаю, — просто выдыхает Минхо в ответ, обхватывая чужое дрожащее тело, позволяя холодному носу красть свое тепло. — Знаю. пусть первую влюбленность я разделить с тобой не смог, но через первое разбитое сердце мы проходим вместе. рядом друг с другом. @@@ На выходных Минхо сидит на скамейке около рамп в скейт-парке, когда на телефон ему приходит сообщение. привет, хён… ты сегодня занят? Джисон в ту ночь не захотел оставаться ночевать, ушел, когда дождь кончился, и только капли продолжали капать с карниза, громко разбиваясь о железную облицовку дома. Он улыбнулся напоследок: кротко, слабо, и Минхо вернул ему эту улыбку. Но, наверное, эта ночь как-то облегчила мысли Джисона, что-то для него прояснила, потому что уже через день он написал Минхо утром, желая ему удачи на предстоящем проверочном экзамене. Может, он все еще чувствовал к Минхо жалость, может, таким образом пытался залечить свое разбитое сердце, может — только может, такая маленькая вероятность, рожденная все той же надеждой на лучшее, настырно живущей в людях, — он тоже по Минхо скучал. Если он делал это хотя бы с сотой долей того, как скучал по нему сам Минхо, то этого уже хватило бы на один маленький мир. “Я не люблю тебя”, — неоновой вспышкой загорается среди туманной пустоты, мигает, как при проблемах с электричеством, переливается и мерно гудит. Джисон метает в него эти слова прицельно, с высунутым от усердия попасть в цель языком — так, как он обычно выглядит играя в дартс, в попытках попасть дротиком в мишень. Но сразу после этого протягивает руку — совсем робко и неуверенно, словно сомневаясь, но все равно протягивая. Наверное, он чувствует, что этими словами сбросил с себя груз ответственности за чужие чувства, за призрачную надежду на взаимность, которую мог дать при возобновлении полудружеских отношений, и этим самым влил в себя смелость сделать этот шаг, хотя бы попытаться вернуться обратно к их дружбе… И неважно, с какой при этом целью. Минхо на другой стороне этой электрической цепи, он принимающий, и он знает больше. Он знает, что больно ему будет в любом случае — потому что чувства убить оказалось не так просто, как он рассчитывал, потому что у этих цветов, оказывается, существуют корни, которыми они упорно цепляются за почву, и шипы, острые, ощерившиеся, призванные сохранить этим чувствам жизнь. Минхо знает, что начнет видеть Джисона на постоянной основе и все начнется, словно по кругу, снова: снова будет замирать сердце, перекручивать желудок и противно ныть, саднить, когда тот снова влюбится, снова начнет отдаляться. Но также знает он кое-что еще: от Джисона, его громкого смеха, быстрой речи и сияющих глаз он добровольно никогда не откажется. — Хён, ты идешь? — кричит откуда-то с другого конца рампы Феликс. Минхо печатает ответ, заталкивает телефон в карман и поднимается. я в скейт-парке. Джисон приходит. Смотрит на Феликса с удивлением, которое сменяется чем-то похожим на обиженную враждебность, а тот будто и не замечает, улыбается так же широко и светло, выражает радость, что Джисон к их “небольшой тусовке” присоединился. Минхо озабоченно наблюдает, как Хан насупливается, и не может понять, что случилось. Косится на Ликса, но тот — безмятежен и счастлив, как новорожденный котенок, и будто вовсе не замечает повисшей в воздухе неловкой напряженности. Все решает, как всегда, Ченлэ, который подкатывается на своем скейте и громко лопает пузырь из жвачки. Он останавливается, упираясь одной ногой в асфальт, складывает руки на груди и окидывает Джисона оценивающим взглядом. — Че лицо такое кислое, будто на похороны пришел? — тут же прямо в лоб говорит Ченлэ, оставаясь верным себе и не размениваясь на любезности. У Джисона от такого чуть глаза на лоб не лезут, в Минхо смех борется с нервозностью, а вот Феликс прикусывает изнутри щеку так сильно, что становится ясно, как сильно он пытался подавить смешок. — Это Джисон, — взяв себя в руки, представляет Феликс, — мой одноклассник. Джисон, это Ченлэ. Он на год младше, если тебе интересно, но если захочешь добиться от него уважительного к себе отношения, то могу только пожелать удачи. — Если ты в одном классе с Феликсом, то значит ты еще не такой дед, как Минхо, — продолжает с видом детектива Ченлэ, не глядя заехав Феликсу локтем по ребрам, — но видок у тебя похуже чем у него будет. Джисон переводит взгляд все еще круглых как блюдца глаз на Минхо, но тот только усмехается: к манере общения этого бесстыдного мальца нужно привыкнуть, и тогда все наглые речи воспринимаешь просто как часть его вредного характера. Ну, а еще узнаешь, что если хочется отомстить, нельзя делать это сразу — тогда у наглеца еще защита поднята — нужно выжидать нужный момент и поймать его, когда зазевается. Запинающееся “Я…” — это, кажется, все, что может выдавить из себя сбитый с толку Джисон. Ченлэ нетерпеливо машет на него рукой, перебивая (и зарабатывая этим возмущенный взгляд). — Да-да, будем знакомы, не напрягай так извилины, взорвешься. Мы пойдем уже кататься или так и будем тут стоять? Феликс, в этот раз я тебя сделаю. С этими словами мальчишка полностью становится на доску и готовится отъехать, но в последний момент спрыгивает с нее и дает деру в сторону — Минхо, словно коршун, метнулся в его сторону, намереваясь поймать выцветающую зеленую макушку в захват и хорошенько проехаться по ней костяшками. — Ха! — воинственный клич Ченлэ разносится по парку, когда он, ужом извиваясь, выворачивается так, что кончики пальцев Минхо не успевают схватить даже кусочек его майки. — Вот она, сила молодости! Глотай пыль! Он быстрым движением снова оказывается рядом, резким ударом ноги отталкивает скейт, выводя его из зоны досягаемости Минхо. Тот снова делает выпад, но Ченлэ просто ныряет вниз и улепетывает от него в полусогнутом положении. Он хохочет, как сумасшедший, когда встает-таки на доску и, прежде чем начать ехать, оборачивается и показывает Минхо язык. У Минхо самого в горле пузырится смех, и окутывает чувство — какое-то такое легкое, словно кружевная ткань, нежная и не сковывающая движения, не ограничивающая поступление воздуха, но в то же время дающая чувство комфорта, защиты, тепла. Наверное, это было счастье. Джисон молча смотрит вслед удаляющемуся Ченлэ и кинувшемуся за ним Минхо, который в азарте погони выхватил у Феликса его скейт, прокричав что-то похожее на извинения. — Где ты только таких находишь, — наконец говорит он стоящему рядом Феликсу, все еще не отрывая взгляда от двух фигур. Феликс по-доброму улыбается. — Ченлэ хороший. Он по первости кажется грубоватым, — Джисон про себя хмыкает: “кажется”, — но при этом он искренний и прямолинейный. — Иностранец, верно? — Ага. По акценту понял или по тому, с какой высокой горы он на обращения плевал? Джисон фыркает и раздраженно смотрит на друга. С губ срывается саркастично-удивленное: — Ой, а у него что, был акцент? Феликс громко смеется и качает головой; отросшие рыжие пряди падают ему на лицо. — Пойдем, догоним их. Ты же умеешь стоять на доске? Или, может, лучше велик? В парке недалеко отсюда есть пункт проката, думаю, там найдется что-то подходящее. Джисон как-то меркнет, опускает плечи и замолкает. Разворачивается и задумчиво смотрит в направлении, куда умчались Минхо и Ченлэ — те уже носятся весело по дорожкам, избегая рамп, оба взъерошенные, раскрасневшиеся, но веселые. — Я не особо хочу кататься, — со вздохом говорит наконец Хан. — Извини, не знал, что у вас тут серьезное собрание для погонять на колесах. Я, наверное, лучше пойду. Вид у Джисона скованный, в плечах поселилось напряжение — сейчас он не похож на того яркого мальчика, который за обедом смеется громче всех и рассказывает забавные истории на потеху остальным; или на того азартного, громкого игрока на футбольном поле, с неутомимой энергией носящегося от одного конца к другому и вечно выкрикивающего то подбрадривания своей команде, то проклятия команде противников. Теперь он, наверное, выглядит как уставший, поникший старшеклассник с впервые разбитым сердцем. — Эй, ты чего, ты же только пришел. — Феликс останавливает его за плечо, смотрит с искренним беспокойством и на секунду задумывается. — Давай тогда сходим вместе в кафе. Все равно эти двое уже набегались достаточно. Он поднимает руку, машет и зовет друзей. Когда те, запыхавшиеся, подходят обратно, озвучивает идею сходить охладиться в кафе. — Хорошая идея, — одобряет Ченлэ, взъерошивая свои волосы так, что они теперь стоят торчком, открывая взмокшие виски и покрасневшие уши. Губы его растягивает ехидная усмешка: — Минхо так и не смог мне накостылять, поэтому за заказ платит он. Минхо только закатывает глаза, но больше попыток отомстить младшему не предпринимает — хотя вымотанный после их догонялок Ченлэ и мог стать легкой добычей (У Минхо выносливость будет побольше: годы занятий танцами свое дело сделали), из какой-то благосклонности, снисходительности старшего решает, что не стоит больше пытаться поймать пацана и надавать ему по его ветряной голове (даже если тот этого и заслуживает). То, что на самом деле накостылять Ченлэ уже и не хочется, а постоянные догонялки с ним стали просто веселой привычкой, Минхо предпочитает не признавать. Они вместе идут в кафе — ну, как идут — Ченлэ и Феликс впереди расслабленно едут на скейтах, о чем-то переговариваясь, Джисон и Минхо идут чуть позади. Молча. Минхо будто эта тишина и не тяготит; на губах его витает отголосок улыбки, шаг легкий, ритмичный. На шее и лбу все еще блестит пот, и челка вся спутанная, пряди смотрят в разные стороны, создавая беспорядок. Затылок и виски темные от влаги. Для Джисона тишина что одиночная камера для пыток, медленно капающая на лоб вода, сводящая с ума: потому что есть, что сказать, но веревки с написанным поперек них “стоит ли?”, стягивают, держат на месте. Запирают в этой пыточной. Хен, витающий в своих мыслях, такой рассеянный, взлохмаченная челка на нем смотрится так странно-непривычно, но одновременно будто прибавляет чертам лица детскости. Джисону хочется пальцами расчесать перепутанные пряди. Едущий впереди Ченлэ что-то вскрикивает и задорно смеется. Джисон бросает на них один быстрый взгляд — и решается. — Ты не сказал, — так тихо, что почти неслышно, но Минхо слышит — как и всегда — и переводит затуманенный взгляд на уткнувшегося в свои собственные ботинки Джисона. — Не сказал, что гуляешь в парке не один. Минхо моргает несколько раз подряд — он делает так всегда, когда сбит с толку или не знает, что сказать. Из-за хорошей погоды и близости парков, наполненных цветущими, зелеными деревьями, вокруг поет много разных птиц. Джисону внезапно жутко хочется, чтобы все они замолкли к чертям. — Я не подумал, что это важно, — отвечает наконец беспомощно Минхо. Он чувствует себя теперь отчасти виноватым, но подавляет порыв извиниться. Только смотрит на Джисона неловко. Тот качает головой и больше ничего по этому поводу не говорит. @@@ Минхо сидит на бетонных ступеньках, ведущих к школьному спортивному комплексу. Здесь в обеденный перерыв спокойно, почти никого нет, ступени нагреты солнечным светом, а из-за открытого поля перед зданием еще и ветерок приятно обдувает лицо. Парень, подперев щеку ладонью, пытается вчитаться в параграф про международное авиасообщение в учебнике английского, которое учил вчера перед сном, когда чья-то тень падает на него и мелкие черные строчки на белой бумаге, блокируя солнечный свет. Минхо щурится и поднимает голову, губы его формируют удивленное “о”. Джисон стоит перед ним, неуклюже поправляя повязку на лбу, правой рукой прижимает к себе волейбольный мяч. — Привет, хен, — говорит он растерянно, все еще потирая рукой голову. Минхо засматривается невольно на то, как на его волосы падает солнечный свет, освещая их, и кивает в приветствие. — А ты чего тут сидишь? Обед же… “А ты?” — хочет спросить Минхо, потому что знает, что сегодня по расписанию у Джисона перед обеденным перерывом стояла вовсе не физ-ра, но проглатывает эти слова раньше, чем болтливый рот попробует их произнести. Отвечает краткое: “Занимаюсь”, и трясет учебником в качестве доказательства, корча рожу, которая наглядно отражает его отношение к английскому. Джисон коротко хихикает: знает, что с английским старший не в ладах. — Я пришел вот мяч занести, меня попросили… — говорит, словно оправдывая свое появление у комплекса в такой час. Минхо кивает: — Поторопись тогда. Останется немного времени добежать до кафетерия и поесть. Джисон скрывается за дверями и выходит обратно быстро, но почему-то не уходит, стоит рядом, топчется на месте. Минхо его присутствие рядом ощущает едва ли не кожей, но не оборачивается, смотрит упорно в книжку, будто все еще способен понимать что-то из написанного там, а у самого по коже электрические разряды идут: пока что малой силы, но Минхо знает, что стоит Джисону остаться, не уйти в ближайшее время, и с очень большой вероятностью сила напряжения возрастет настолько, что до смертельной останется совсем немного. Джисон опускается рядом на корточки, обнимает свои колени, и смотрит так настойчиво, что становится неуютно. — Часто ты так тут сидишь, хён? Знаешь, обеденный перерыв так на то и называется, потому что на нем люди отдыхают и ходят поесть. Ты перестал сидеть с нами за столиком, я думал, ты вернулся к своим одноклассникам, но поспрашивал их на неделе — и ты, оказывается, уже почти месяц как вообще до столовки не добираешься? Думаешь, на голодный желудок у тебя откроется третий глаз и неожиданные способности к английскому? У Минхо голова идет кругом, потому что Джисон опять тараторит — громко и быстро, но без запинки, дикция у него всегда была отличная. У Минхо в груди щемит: он и не осознавал, насколько по этому скучал. Джисон его очевидно отчитывает, а Минхо все равно улыбается себе в учебник, как взволнованный влюбленный идиот. Ну. Кто его может в этом винить, когда так все и есть. — Ты меня вообще слушаешь? — недовольно спрашивает Джисон, наверное, все же уловив улыбку и подумав, что Минхо снова ушел в свои мысли. Но вопрос этот, на самом деле, глупый: Минхо Джисона слышит и слушает всегда. — Да, такое сложно не услышать, громкостью ты не обделен. Не волнуйся за меня, я могу о себе позаботиться, и если захочу поесть, то найду, где что-нибудь перехватить. А ты лучше поторопись, а то правда не успеешь на обед. Они встречаются взглядами: у Минхо обеспокоенный, потому что Джисон правда теряет сейчас время, сидя с ним под солнцем на ступенях, и не успеет нормально пообедать (и кто вообще попросил его вернуть в комплекс мяч?), а у Джисона — упрямый, раздраженный. Он громко сопит носом и резко отталкивается ладонями от своих коленей, вставая на ноги. — Если можешь о себе позаботиться, тогда делай это, а не просто болтай, — резко бросает он, явно недовольный; разворачивается и уходит, даже не попрощавшись. Минхо растерянно смотрит ему вслед и не может бороться с накинувшимся на него чувством беспомощности. Ну почему все их разговоры в последнее время должны оканчиваться таким горьким послевкусием? Минхо выть хочется и волчком крутиться, вгрызаясь в самого себя зубами, лишь бы унять это разочарованное зудение во всем теле. Не скажешь же Хану, что в кафетерий он перестал ходить из-за него. Во-первых, потому что тот тут же начнет самого себя винить, а, во-вторых, если попробовать объяснять, снова придется говорить о своих чувствах. А, как выяснилось, говорить о чувствах они не умеют, и им этого лучше ни при каких обстоятельствах не делать. “Я не люблю тебя” проносится в голове безликой вспышкой, как назойливая, заевшая мелодия, которую и рад бы выбросить, но память уже вгрызлась в мотив, как радостная собака в брошенную кость, и отпускать теперь не хочет: возится с ней, обгладывает со всех сторон, пока не останется совсем ничего, пока все соки не вытянет. Господи, отношения между ними — это какой-то клубок, хаос, и Минхо себя в нем потерял. Он не знает, как себя лучше рядом с Джисоном вести, не знает, насколько должен быть сдержанным, не знает, что такого ему сказать или сделать, чтобы их разговоры и встречи не заканчивались вот так, а еще не знает, что вообще думает об этом сам Джисон: действительно ли он хочет все вернуть, стать друзьями, или собственное разбитое сердце обострило в нем чувство жалости. Минхо теперь знает одно: насколько бы пугающими, нежеланными его чувства для Джисона ни были, жалость к ним Минхо не нужна. Он слаб не из-за того, что любит Хана, а из-за того, что не мог правильно смириться с тем, что любовь его безответная. И пусть иногда до сих пор так хочется, чтобы эта подростковая влюбленность стала мимолетной пылинкой в карусели жизни, чтобы растворилась наконец в прошлом, оставляя после себя лишь размытые воспоминания и ностальгический вкус на языке, отражающий смешанные чувства: легкость, взволнованность, боль, разбитость. Но это не так. Эта влюбленность — не мимолетная, она тут, сидит у Минхо в груди, разводит костры и возводит снежные стены, поднимает ураганы и управляет прибоями, захватывает в капкан и смеется над ним долго и с удовольствием. Минхо с этой любовью жить научился, и даже в ее прожигающих до самых костей прикосновениях может находить тепло. — На. Минхо настолько глубоко уходит в свои размышления и самобичевание, что от раздавшегося совсем рядом требовательного голоса пугается: так сильно, что чуть ли не роняет из рук учебник. Честно говоря, ему хочется хорошенько потереть собственные глаза кулаками — чтобы до темных пульсирующих кругов и ощущения невесомости — потому что ему кажется, что перед собой он видит галлюцинацию. Хан Джисон стоит перед ним, на несколько ступенек ниже, так, чтобы почти сравняться с Минхо ростом, все в тех же мешковатых штанах, белой школьной рубашке и синей повязкой на лбу, — такой же, какой был десять минут назад, когда развернулся и ушел без лишних слов. До конца обеденного перерыва осталось, наверное, не больше тех самых десяти минут, и Хан Джисон стоит и непререкаемым видом протягивает ему стакан, между средним и безымянным пальцем у него зажата трубочка. Минхо на автомате принимает протянутый напиток, и Джисон, воспользовавшись его замешательством, вдобавок впихивает в чужие руки еще и бумажный пакет, который до этого держал в другой руке. Минхо продолжает тупо втыкать в оказавшиеся в его руках предметы, пока Джисон приземляется рядом — на этот раз не на корточки, а действительно садясь на согретый бетон — сгибает ноги в коленях и упирает в них перекрещенные руки. — Ты что это, — наконец выдавливает из себя Минхо, заглянув в стакан через прозрачную крышку и увидев там чай (наверняка лимонный), а на пакете заметив логотип пекарни. — Ты что, вместо столовой пошел в кафе за едой? Для меня? Голос внезапно садится, и последние предложения Минхо сипит. Он оборачивается и смотрит на Джисона настолько пораженно и недоверчиво, как будто тот ему единорога принес, а не еду из пекарни с улицы напротив школы. Джисон в ответ смотреть упорно отказывается, но уши у него начинают наливаться красным цветом. — Не нужно было, — говорит Минхо тихо, с гаснущей улыбкой, снова переводя взгляд на еду в своих руках. — Теперь ты не успеешь сходить нормально поесть. Джисон ведет плечами с полным равнодушием, небрежность к этому у него явно не показная. — Переживу. Мне еще два урока и можно домой валить, а тебе три и оставаться черт знает насколько на допах. Минхо еще несколько секунд колеблется, а потом втыкает трубочку в напиток и открывает шелестящий пакет. — Спасибо. Джисон снова пожимает плечами, но только в этот раз настолько явно пытается выглядеть легко и непринужденно, что разом выдает свое волнение. И уши у него все еще розовые. — Если уж ты сам не можешь о себе позаботиться, придется мне, — бубнит он себе под нос, и Минхо щурится, ныряя рукой в пакет. Честно говоря, фраза обескураживает, но он изо всех старается вести себя, как вел бы себя совершенно-не-влюбленный-в-своего-друга человек. — Не забывай, что я старше тебя. Прежде чем пытаться заботиться о старших, позаботься нормально о себе и не пропускай больше обеды. Он впихивает Хану в руки одну из булочек, взглядом красноречиво приказав не перечить, и отворачивается. Все мысли превратились в месиво, и текст повторить теперь уж точно не получится. Но чай — и правда лимонный, любимый — успокаивает, и тишина с Джисоном впервые за долгое время ощущается именно так, как всегда. Как раньше. Теплой и умиротворяющей. @@@ — Феликс, — монотонно зовет Минхо, продолжая сквозь прикрытые веки наблюдать за вылизывающимся черным котом в окне на шестом этаже. Сидящий на скамейке рядом с ним парень, до этого мерно напевавший себе под нос какую-то мелодию, угукает в знак внимания. — Ты ведь, получается, умеешь красить сам, без салонов? В ответ Феликс задумчиво мычит, потирая подбородок. — Не сказал бы, что прямо мастер, но, да, знаю как сделать это так, чтобы не лишиться всех волос. А что? Хо продолжает смотреть за котом, как тот облизывает лапу и проводит ей по мордочке: раз, два три; Минхо кажется, что тот делает все невыносимо медленно, словно в замедленной съемке, и это сводит с ума, потому что в последнее время все вокруг медленное: чужие действия, слова, проезжающие мимо машины, даже собственная речь настолько медленная, что это вызывает желание встать и закричать. Минхо словно застыл в густой, темной патоке, тонет в ее удушающей, мешающей двигаться консистенции. И все вокруг словно тоже в этой патоке тонет: замедляется, теряет свой цвет, окрашиваясь в один единый. Цвет апатии. Из-за нее Минхо чувствует себя как будто заторможенным, порой даже застывшим. Это чувство оцепенения, неспособности жить в нормальном ритме настолько угнетает, что хочется поскорее от него избавиться, стряхнуть с себя опутывающие липкие нити. Будто… разбить. Чем-нибудь ярким, резким. Растормошить себя, и заодно весь мир вокруг себя. Способ, конечно, может, не совсем действенный, но до другого додуматься никаких мыслительных сил не хватает. — Хочу покраситься. Можешь помочь? Феликс поворачивается боком и подпирает подбородок кулаком, но, господи, спасибо, вопросов не задает, только осматривает искрящимся взглядом волосы Минхо и кивает. — Конечно! Всегда было интересно, как бы ты выглядел с другим цветом волос. Сначала нужно будет купить осветлитель, потому что краска на черные волосы легко не ляжет. А потом и цвет выбрать можно. Или ты уже выбрал цвет, хён? — Нет. Просто хочу что-нибудь яркое. — Хорошо, значит выберешь на месте. — Феликс несколько раз кивает сам себе, а потом, посмотрев на Минхо и пару секунд подумав, неуверенно предлагает: — Или, если не хочешь выбирать, можем использовать рыжую. У меня осталась. Думаю, тебе цвет пойдет. Волосы самого Феликса к этому времени уже потеряли почти весь цвет, и он обновил его: теперь они отливали нежным лавандовым. — Да, давай, — говорит Минхо. На самом деле ему абсолютно все равно, какой это будет цвет, лишь бы побыстрее что-нибудь сделать, что-нибудь изменить. Минхо почему-то кажется, что Феликс это понял. Младший парень хлопает в ладоши и пружинисто вскакивает на ноги. — Тогда нечего терять время! Пойдем, вперед к изменениям и сожженным волосам! Шучу, шучу, но смотреть на себя осветленного — та еще умора и одновременно страх, сам убедишься. Минхо идет. Пока они покупают осветлитель, доходят до квартиры Феликса, пока тот все готовит, втирает гель ему в волосы, у Минхо перед глазами стоит одна картинка: Джисон в коридоре, ведущем из студий спортивного комплекса, стоит, неловко шебурша волосы у себя на затылке — привычный жест, когда волнуется, — и говорит с аккуратной девушкой в форме гимнасток. Та смеется, прикрывая рот, а второй рукой держится за плечо Джисона. Минхо не видит лица Хана, тот стоит к нему спиной, но чувствует, что ему этого и не нужно. Черт бы побрал эти параллельные занятия. Черт бы побрал. @@@ — Привет, Минхо-хён. Ты еще не уходил даже? Минхо поднимает глаза — Джисон стоит перед ним в своей футбольной форме: обычно сине-белой, но сейчас посеревшей от пыли и потемневшей от пота после долгой тренировки. Минхо откладывает книгу. Он даже не заметил, что последняя тренировочная игра успела кончиться. — Меня ждешь? — продолжает Джисон, утирая предплечьем пот со лба. Несмотря на то, что тренировка должна была высосать из него большую часть сил, он не выглядит усталым: в голосе бьет энергия, и улыбка по-привычному светлая. — Это здорово, что ты сегодня решил прийти, я как раз хотел тебя спросить, можно ли зайти к тебе сегодня вечером. Я скучаю по Суни, Дуни и Дори! Такое чувство, что сто лет их не видел. Ты подожди, я быстренько переоденусь, и можем идти. Он снова тараторит и резко жестикулирует. Минхо невольно думает: а где твоя похоже-теперь-девушка, Джисон? Разве гимнастки, по закону всех жанров романтических комедий и романов, не должны ждать своих парней-футболистов после их тренировок, кидать бутылку воды и обмахивать своего вспотевшего спортсмена, или полотенцем промокать лоб? Минхо знает, что мыслит едко, стереотипно и мерзко. Но сам себе эту горечь прощает — у него под поплывшим пластырем опять кровотечение, и терпеть его больно, — а больше о ней никто никогда и не узнает. Но Мины, похоже, здесь и правда нет, и поэтому Джисон пришел к нему, думая, что Минхо дожидается его после практики, как частенько делал раньше. Минхо чувствует почти стыдное облегчение от того, что это на самом деле не так, и ему не придется искать повод отказывать Джисону в просьбе зайти в гости. — Прости, я на самом деле сижу тут всего минут десять. Жду одноклассника, мы договорились пойти ко мне, чтобы он помог мне с английским, а я ему с математикой. Экзамены уже совсем скоро. В другой раз договоримся, проведаешь котов, хорошо? — Минхо дарит Джисону извиняющуюся улыбку, почти с замиранием сердца наблюдая, как радостное выражение медленно пропадает с его лица. — Да, конечно… Прости, что так сразу предположил. Экзамены, точно. Совсем уже скоро. Удачно вам позаниматься, хен. Джисон машет рукой ему на прощание и уходит в сторону раздевалки, но не своим обычным энергичным шагом, а как-то медленно. Будто усталость после тренировки наконец-то настигла его. Минхо, тем не менее, ничего не может поделать со своим облегчением от того, что встреча с Джисоном сегодня состояться не смогла. Прости, Джисон. Я все еще не хочу тебя терять, но, похоже, мне самому нужно время, чтобы принять вещи вроде таких. Пожалуйста, дождись меня. — Я готов. Идем? — К нему подходит одноклассник. Минхо отрывается от созерцания пустого поля — все игроки уже давно скрылись в раздевалках, — кивает и поднимается с трибуны. Уже в доме, пока Минхо заваривал чай, Чанбин, усевшись за стол на кухне, порылся в своем рюкзаке и вытащил оттуда какие-то пакетики. — Вот, — заявил он, кидая их на стол. — Что это? Минхо подошел ближе, с интересом разглядывая пакетики. Чанбин пожал плечами. — Что-то для твоих кошек. — “Что-то”? — Минхо удивленно провел пальцем по названию фирмы на упаковке. — Это их любимое угощение. Откуда ты знаешь? — Я? Нет, я не знаю. Да это не от меня. Мне паренек на класс младше передал около раздевалок, я стоял ждал, пока он вынесет, поэтому долговато шел. Хотя ты все равно сидел там с таким видом, будто опять отключился, так что, наверное, и не заметил. О, кстати, он еще кое-что передал. Чанбин лезет в наружный карман, достает еще одну упаковку чего-то, протягивает ее Минхо. Тот на автомате принимает, все еще загруженный неожиданными угощениями для своих котов. К этой упаковке прикреплена записка. хорошо поучись, но не перетрудись, хён. не забудь отдохнуть и погладь за меня Суни, Дуни и Дори. хотел отдать это еще в среду после твоих танцев, но не смог тебя найти. кстати, этот цвет тебе очень идет Записка написана наспех — Минхо подозревает, что это произошло на шершавой стене внутри раздевалки рядом с полем, — но эти бегущие буквы он ни с чем не перепутает: слишком много раз читал тексты песен, написанные тем же самым спешащим почерком. Он отлепляет записку, чтобы посмотреть на упаковку. Конечно, это пачка любимых мармеладных мишек. (“Фу, хен, как ты можешь это есть, текстура просто жуткая, — каждый раз кривился Джисон. — Почему нельзя любить обычный шоколад?”) — Минхо, всё нормально? Ты выглядишь так, будто сейчас заплачешь. Минхо раздраженно смотрит на Чанбина и откидывает пачку вместе с бережно налепленным обратно стикером подальше — не хватало еще делиться ею с несущим какую-то ерунду Чанбином. — У меня от линз глаза устали. Давай уже побыстрее начнем и закончим с этим. Но как можно думать об английских словах и математических формулах, когда в голове чужой почерк говорит о том, что искал его в среду после танцев? Минхо эту среду помнит. Он Джисона видел. Как и Мину. Прежде чем развернуться и поскорее убежать. @@@ До выпускных экзаменов остается две недели, и без этого очень шаткое спокойствие Минхо начинает скрадывать паника. С одноклассниками общаться становится невозможно — чужая нервозность свою успокоить не помогает, — но и сидеть бесконечно дома наедине с собой и тревожностью не получается. Минхо так часто отвлекался от книг и в попытках успокоиться гладил котов, что те уже, устав от посягательств на свои животы, встречали хозяина агрессивно раскрытыми ртами с клыками и выпущенными когтями. Отрадой, как ни странно, в эти дни стало общение с младшими. Феликсу тоже предстояли переводные экзамены, а вот Ченлэ в своей школе уже почти со всем разделался, но обоих учеба, кажется, совсем не волновала, и их всегда можно было найти либо в кафе-мороженом, в парке или в зале с игровыми автоматами. Ченлэ всегда был жутко рад, когда Минхо к ним присоединялся — ведь это был отличный повод развести старшего на деньги и заставить платить за них, но Минхо был настолько благодарен тем часам, которые он проводил, смеясь с младшими и забывая о своих страхах, что он позволял Ченлэ набивать живот за свой счет. Так и сейчас: пока они сидели за столиком и Ченлэ, слизывая с ложки мороженое, рассказывал что-то, Минхо слушал его, подперев щеку кулаком, а Феликс что-то строчил в телефоне, от напряжения сморщив лоб. — Фух, — шумно выдыхает он, отбрасывая телефон на столик. Тот прокатывается по гладкой поверхности почти до другой стороны, Минхо пальцами останавливает его от столкновения со своей вазочкой мороженого. — Все извилины напряг, чтобы убедить его, что занят чем-то важным, а не сижу тут сейчас с тобой, хён. — Ты о чем? — Минхо непонимающе хмурит брови, а Ченлэ лишь громко хмыкает, утыкаясь в свое мороженое. — А парниша-то все отчаяннее становится, — бормочет он себе под нос, и тут же дергается от боли: сидя за одним столом уйти от пинка Феликса не получается. — Я про Джисона, — объясняет несведущему Минхо Феликс. — Он в последнее время пытается выспросить, когда мы с тобой встречаемся, нативненько так, чтобы потом так же непринужденно присоединиться, наверное. Но я пока тебя ни разу не сдал, не боись. — А моего номера у него нет, — добавляет Ченлэ. — Так что я от истерик спасен. В этот раз он успевает отодвинуться прежде, чем Феликс тянется его пнуть, и показывает другу язык. А вот Минхо просто с очень сложным лицом пытается понять, о чем они вообще говорят. — В смысле не сдал? Кому? Джисону? Он спрашивает обо мне? Что вообще значит “не сдал”? С чего бы тебе скрывать, что мы втроем гуляем вместе? Феликс смотрит на него, как на несмышленыша, но на это даже обижаться не получается, потому что именно таким себя Минхо и ощущает. — Ну, ты же его избегаешь. А я тебе в этом помогаю. Не знаю, кто в этой битве победит: твердолобое упрямство Джисона или моя богатая, но все-таки не бесконечная фантазия, но пока оборону держим. У Минхо в голове одни сплошные вопросительные знаки. Внезапно вспоминается тот мем кота с загрузкой в голове, который как-то раз скинул Джисон. Он озвучивает самый очевидный вопросительный знак: — С чего ты вообще взял, что я его избегаю? — О-о-о, — тянет Ченлэ с предвкушением, и тянется к столу, чтобы взять свою вазочку мороженого в руки; полностью придвигаться обратно он пока еще опасается. Феликс особо удивленным не выглядит, но изо всех сил недоумение строит: главный зритель для него сейчас не довольно выглядящий Ченлэ, а взволнованный и потому невнимательный Минхо. — Он сам мне так сказал. Да и мне самому показалось, что вы и правда в последнее время не общаетесь, вот я и решил помочь без шума. — Он даже руками разводит, мол, простите, хотел как лучше. Минхо настолько сбит с толку, что его привычка при этом часто моргать несколько секунд подряд снова возвращается. Он будто в какую-то параллельную реальность попал. В смысле Джисон сказал, что Минхо его избегает? Да, пару раз пришлось отвергнуть его предложение встретиться, и один из них был как раз после той футбольной тренировки, но причины всегда были настоящие. И если Минхо и был рад поводам еще немного не видеть Джисона наедине, то это потому, что ему нужно было привести себя в порядок, поправить потекшую маску и закрепить поверх своих чувств начавший крошиться каркас прикрытия. Он никогда на самом деле игнорировать и избегать Джисона и не думал. — Но я его не избегаю, — как-то беспомощно возражает Минхо. — Просто правда занят был. Я же не знал, что он хотел к нам присоединиться, он мне ничего не говорил. Феликс не говорит, что ему Джисон тоже ничего напрямую не говорил, но из всех его юлений и попыток узнать, когда и где обычно Феликс с Минхо зависает даже доктор Ватсон без своего Шерлока Холмса нужные выводы сделает самостоятельно. Вместо этого Феликс говорит глубокомысленное: — Ну, а он, похоже, считает, что избегаешь. Неувязочка вышла. — Бывает, — вставляет свои пять копеек Ченлэ. В этот момент экран телефона Феликса загорается, и устройство вибрирует. Для Минхо все отображающееся на нем написано вверх ногами, но имя Джисона он успевает разобрать до того, как экран тухнет обратно, оставляя вызов неотвеченным. Они все втроем еще пару секунд пялятся на погасший экран — Минхо в прострации, Феликс с легкой улыбкой, а Ченлэ с откровенной усмешкой на лице, которую он прячет за мороженым. Никто ничего другого сказать не успевает, потому что звонить начинает уже телефон Минхо. Он достает телефон с завязывающимся в животе узлом волнения. Будто уже знает, кто будет звонящим. На экране Джисон с высунутым языком строит рожу с картинки прямо под именем контакта. У Минхо палец одеревенел, и он несколько секунд медлит, прежде чем прижать его к зеленой кнопке. — Хен, — начинает Джисон сразу, без предисловий. Он дышит громко и прерывисто, будто запыхался от бега, и каждый его рваный вдох эхом отдается у Минхо в висках. — Хен, мы можем встретиться? Сейчас? Если ты свободен? Пожалуйста, — умоляюще добавляет он в конце. Минхо теряется, а Джисон продолжает дышать в трубку так резко и громко, будто задыхается. — Конечно. — Непослушный язык еле ворочается, Минхо заикается, пульс отбивает дикий ритм где-то у него в горле. — Да, я могу сейчас. — Я почти у твоего дома, — говорит Джисон, и Минхо понимает: туда бежал сломя голову. — Я подожду тебя там. Минхо встает и очень быстро, лихорадочно собирает свои вещи. Голос Джисона звучал так отчаянно и тоскливо, что Минхо начинал овладевать страх. Он так торопится снять рюкзак со спинки стула, что чуть не роняет из рук телефон и спотыкается о ножку стола, вставая. Феликс и Ченлэ смотрят, как он скрывается за стеклянными дверями и припускает вниз по улице. — Блин, — говорит Ченлэ после пары секунд молчания. — Это что теперь, он за нас не заплатит? Нет, стоп. Это нам за него платить придется?! Феликс издает лающий смешок и тянется за своим телефоном, заодно цепляя оставленную убежавшим Минхо вазочку с растаявшей сладостью. — Ну, зато ты можешь за ним сейчас это доесть, а сумму потом стрясти. Минхо бежит так, будто ему пятки лижут языки адского пламени — кажется, он так быстро не бегал даже в тот день, когда спешил домой из школы из-за звонка мамы, сказавшей, что Дори чем-то отравилась, ей плохо, и нужно отнести ее к ветеринару. В левом боку пульсирует боль, в легких горит от недостатка воздуха, а на лбу от жаркой погоды выступила испарина, но Минхо несется вперед до тех пор, пока не видит крышу своего дома. Он тормозит неподалеку от крыльца, и едва успевает тяжело выдохнуть остатки воздуха, как к нему молнией бросается чья-то желтая макушка, врезаясь в грудь с такой силой, что дух перехватывает, и Минхо качается, едва удерживаясь от падения. В глазах темнеет от перенапряжения, а конечности внезапно слабеют, становясь похожими на желе. Минхо полубессознательно опускает руки на чужие плечи, сжимая с той же силой, с какой его самого обнимают за талию, и только после этого до него доходит, что его, вообще-то, с панической силой прижимает к себе Джисон. — Что… — на выдохе хриплым голосом начинает Минхо, растерянно разглядывая чужие выгоревшие белые пряди, отдающие желтизной, хочет спросить: “что стало с твоими волосами?”, но не успевает. Джисон перебивает, его голос громкий, но такой дрожащий, сбивающийся. Впервые в жизни Минхо слышит, чтобы идеальная дикция Джисона его подводила, и он жевал окончания слов. — Хен, прости меня, прости за все… За то, что отдалялся, игнорировал, за ту ночь прости и грубые слова… Прости, что не любил тебя в ответ, хен, пожалуйста, только не уходи! — Он резко поднимает голову, едва не ударяя Минхо по носу, открывает свое лицо с заломленными бровями, тонкими дорожками слез на щеках и красными глазами; делает прерывистый, всхлипывающий вдох. — Не отдаляйся от меня, хен, пожалуйста… Даже если ты больше ничего ко мне не чувствуешь, давай хотя бы будем друзьями, может, что-нибудь еще осталось, может, у меня получится сделать так, чтобы ты полюбил меня снова? Минхо словно летит с многокилометровой высоты головой прямо вниз без всякой подстраховки. В ушах поднимается гул, и все немеет от холода и безотчетного страха. Потому что Минхо не понимает, что Джисон ему говорит. Не хочет понимать. В открытом падении так, так страшно, что внизу тебя никто не ждет, не поймает, и Минхо чувствует — и боится — что хоть еще одно слово Хана станет его финальной. Нотой, остановкой, концовкой. Окончанием падения. Но Джисон в его руках — такой маленький, льнущий отчаянно, плачущий и говорящий страшные, странные слова. Минхо от всего происходящего, от эмоций и чувств самого начинает потряхивать. Но Хан выглядит так, будто готов на кусочки разбиться здесь и сейчас, прямо в его руках. Так что Минхо разлепляет сухие губы. — Я никогда не хотел от тебя отдаляться, Джисон. Специально — никогда. Он непослушными пальцами обхватывает чужое лицо, и с дрожащим выдохом Джисон закрывает глаза, отдаваясь прикосновениям. Минхо стирает влажные дорожки с щек, большими пальцами проходится прямо под глазами — по тем местам, которые так давно, что, кажется, в прошлой жизни, на том пледе в злополучном парке, хотел осыпать поцелуями. Летит в пропасть без страховки. Забивает гвозди в крышку своего гроба. — Что значит “полюбил меня снова”? Джисон открывает мутные от слез глаза, нижняя губа у него искусана почти в кровь. — Я знаю, что делал и говорил вещи, которые тяжело простить. Но если ты правда не хочешь от меня отделаться окончательно… если захочешь остаться друзьями, то я надеюсь, что не совсем опоздал. Может, если твои чувства не угасли окончательно, я мог бы… Он заминается, глаза начинают бегать. Минхо неосознанно сильнее сжимает ладонями лицо Джисона, впиваясь ногтями в его кожу, и это будто напоминает Хану, что они стоят так близко, что могут разглядеть ресницы друг друга. — ...влюбить меня в тебя снова, — заканчивает за него хриплым голосом Минхо. Джисон вздрагивает и делает сразу несколько шагов назад, выталкивая себя из чужого личного пространства. Руки Минхо безвольно повисают. Сказанные слова кажутся чем-то инородным, диким и невозможным, и он сам не может поверить, что именно они сорвались с его языка. Но Джисон стоит. Не кричит, не отрицает, не усмехается. Только впивается в нижнюю губу зубами и опускает голову, выглядя пристыженно. Минхо воздуха перестает хватать. Джисон своими руками снова с размаху опустил его под воду, не позволив даже сделать последнего вдоха. Последние крохи кислорода, которые еще остаются перед тем, как легкие полностью заполнит ледяная вода, Минхо тратит на то, чтобы выдохнуть: — Но зачем? Джисон кривится так, будто ему больно, издает какой-то жалостный звук, сжимает кулаки так, что ногти яростно скребут по коже ладоней. Но понимает: бежать некуда, позади — бетонная стена. Да и не хочется бежать обратно. Хочется только шагнуть вперед, укрыться в чужих руках от всего мира, и позволить себе развалиться на кусочки, выпустить все страхи и изводящие мысли. Поэтому он собирает свою смелость по крохам и изо всех сил старается, чтобы голос не дрожал, когда произносит слабое, срывающееся: — Потому что ты мне нравишься. Минхо задыхается, даже находясь под водой, когда, казалось бы, и так уже всё; хочет вынырнуть — и ударяется головой об лед. Одно успокаивает: Джисон, похоже, оказался пойманным в водно-ледяную ловушку вместе с ним. Они заходят в дом. Минхо возится на кухне, все еще дрожащими руками пытаясь поставить на плиту чайник и вспомнить, остались ли на полках какие сладости, а Джисон садится на корточки, чтобы сравняться ростом с сидящими на стульях кошками, и гладит их, слушая громкое мурчание. Он сидит спиной к Минхо, и тот этому даже благодарен. Минхо на улице только смог выдавить из себя “Не нужно второй раз меня в себя влюблять. Потому что я и в первый еще не разлюбил”, получив в ответ шаткое “о” и чужие дрожащие губы. Больше они ни слова друг другу не сказали. Молчание между ними такое тяжелое и неловкое, совсем не похожее на обычное, уютное и светлое. Потому что в этот раз оно скрывает в себе слишком много слов, которые они хотят друг другу сказать, но не решаются, стесняются, не могут найти правильных выражений. И больше всего — боятся все испортить. То, что между ними сейчас возникает, такое неустойчивое, прозрачное и хрупкое; Минхо боится, что если коснется как-нибудь не так, то все лопнет, как большой мыльный пузырь, окатывая обоих брызгами. Джисон, словно почувствовав его мысли, оборачивается. Они на секунду пересекаются взглядами, и Минхо отворачивается, возвращаясь к чайнику. Хан еще разок чешет Суни под подбородком, получая в ответ прикрытые глаза и благосклонно приподнятую голову, и отходит. Он шаркает ногами по полу, неуверенно приближаясь к Минхо сбоку, чтобы не напугать его. — Я понимаю, если тебе трудно мне поверить, но я не вру. Мы можем поговорить? Хочу рассказать тебе все, иначе, боюсь, с катушек слечу. И они говорят. Поздним вечером, клонящимся к ночи, когда темнота скрадывает цвета и образы, они лежат на кровати Минхо, лицом друг к другу. Слушая дыхания, ощущая присутствие, но не видя — так гораздо легче. Минхо слушает чужой голос, прижав колени к груди. Джисон тихим тоном, которым поют колыбельные на ночь, рассказывает, как испугался, когда только выбил из Минхо признание, не знал, что ему делать, и пошел простейшим путем, который мог тогда придумать и от которого стало полегче; как паршиво себя чувствовал, когда осознал, что приполз со своими проблемами с девушкой к Минхо, и как сработал защитный механизм, почему-то уверяющий его, что теми словами он им обоим облегчит жизнь, избавит от путаницы и недосказанности. Как понимал, что скучает по Минхо, и тоска эта выкручивала его. Как понял, что находиться на том, другом конце — чертовски больно. Что терять, понимая, что ничего сделать не можешь — страшно. — Я пришел тогда тебя встретить после танцев, потому что внезапно так тоскливо и страшно стало, — шмыгает носом Хан, — но меня Мина увидела, поймала… улыбалась, спросила, не обижаюсь ли я… что поторопилась она, предложила сходить поесть за ее счет в качестве извинений… а я думать тогда мог только о том, что ты с минуты на минуту выйдешь, и понравятся ли тебе эти желейки, которые я по дороге в магазине захватил. Минхо не знает, что такое эти “бабочки в животе”, и выражение само ему кажется жутко избитым и некрасивым. Когда-нибудь он придумает другое, более точное и подходящее выражение тем чувствам, которые рождаются где-то в районе его желудка и распространяются по всему телу. — Мне понравились, — говорит он, вспоминая записку поверх упаковки мармелада в виде мишек. Он не видит лица Джисона, но уверен, что тот сейчас улыбается. — Я рад, — шепчет в ответ Хан. Слышится тихое шуршание простыни, Минхо чувствует, как тыльной стороны его руки осторожно касаются кончики пальцев. Он переворачивает руку ладонью вверх и слепо тянется вперед. Их руки сталкиваются немного резко, потому что в темноте ориентироваться сложновато; пальцы тут же цепляются друг за друга, сплетаются. Так в замке лежать и остаются. — А ты, хен? Я же тебя сильно обидел, да и больно не раз делал… да? Расскажи мне. Минхо закрывает глаза и зарывается носом в подушку. Невесомо гладит чужую ладонь большим пальцем, чувствуя, как сильнее сжимаются пальцы Джисона. — Ты сейчас здесь — это главное. Давай спать. Джисон шатко выдыхает, но эта мягкая накрывшая их темнота — не место для споров, слез и горьких слов. У них еще будут шансы обо всем поговорить. — Не думай много — тебе вредно, — сонно бормочет Минхо, и Хан не ленится слегка лягнуть его, зарабатывая смешок. Рук они так и не расцепляют. Хорошо, что следующий день — выходной, потому что будь это будний учебный день, они бы все бесстыдно проспали. Мама Минхо сидит и пьет чай, когда два сонных, растрепанных парня выползают из комнаты. Она невозмутимо приветствует обоих, расспрашивает немного Джисона о его жизни и уходит, потрепав перед этим обоих по волосам (напомнив также, что окрашенные волосы требуют хорошего ухода). Это напоминает Минхо кое о чем. Они сидят рядом за столом и пьют чай, молча, щурясь от пронизывающих комнату солнечных лучей. Минхо вытягивает ноги под столом и натыкается на чужие босые стопы. Воспользовавшись моментом, он обхватывает чужую ногу своими. Завязывается детская борьба, в результате которой Джисон просто закидывает свои стопы на чужие, устанавливая превосходство, и смотрит на Минхо самодовольно. Тот прячет улыбку в чашке. Взглядом и мыслями возвращается к интересующему вопросу, о котором ему напомнила перед уходом мама. — Что случилось с твоими волосами? Они же прямо выжжены, ты как так умудрился? Джисон неожиданно смущается и утыкается взглядом в стол. Минхо недоуменно изгибает бровь и немного качает ноги из стороны сторону, покачивая вместе с этим и ноги Джисона. — Я это сделал, потому что думал, что тебе понравится, — неестественно для себя тихо объясняет Джисон, продолжая избегать взгляда Минхо. Старший хмурится. — Что ты имеешь в виду? — Ну, ты высветлил и покрасил волосы... и ты много времени проводил с Феликсом и Ченлэ, а они тоже покрашенные... вот я и решил, что тебе нравится, когда волосы какого-нибудь яркого цвета. Щеки Джисона немного розовые, а кончики ушей уже налились красным. Он все еще отказывается оторвать взгляд от стола, а Минхо не может поверить тому, что слышит. — Я купил осветитель и даже цвет краски выбрал, но осветление прошло не слишком хорошо. Было так больно. — Джисон морщится и встряхивает головой, избавляясь от фантомных ощущений. — Я боялся, что у меня вообще все волосы выпадут. И осветлился не в блонд, а вот в такую желтизну... Подумал, дам немножко волосам оправиться, дня три, и покрашу наконец. Не успел, все так закрутилось... Но краска у меня есть! Он поднимает наконец на Минхо взволнованный взгляд блестящих глаз, а у того сердце щемит от нежности. Он буквально мог видеть, как Джисон выбирает краску в магазине, и, пренебрегая помощью человека, который в окрашивании разбирается, или хотя бы инструкцией, с присущей себе торопливостью осветляет волосы сам. И по неопытности — сжигает, держит слишком долго, причиняет себе боль и портит волосы, но все равно планирует идти до конца. А все потому, что думал, что Минхо нравится, когда волосы цветные, потому что с исступленным рвением хотел сделать что-то, чтобы понравиться снова. Слезы подступают, и глотку пережимает. Минхо — сплошной нерв, лавина эмоций, которые бушуют внутри него, и все они наполнены лаской и любовью по отношению к одному конкретному мальчику. Такому глупому, несмотря на весь свой ум и смекалку. Минхо шумно вдыхает носом и впивается пальцами в плечи Джисона, рывком тянет на себя. Джисон ойкает от неожиданности, когда врезается своей грудью в чужую, а животом упирается в угол стола, открывает рот, но так ничего и не говорит, когда чувствует, как к его щеке прижимается другая. — Ты балда. Тебе не нужно краситься или делать что-то еще, чтобы нравиться мне. Потому что ты уже нравишься мне. Сильнее, чем можешь себе представить. Уши Джисона тут же снова вспыхивают, из него вырывается какой-то сдавленный звук, и он начинает возиться в объятьях Минхо, как червяк, пытаясь выбраться на свободу и отпрыгнуть. Глупыш. Как будто Минхо собирается его отпускать. Старший лишь смеется и сильнее стискивает Джисона в объятьях, наслаждается ощущением его тела напротив своего — теплого, родного и извивающегося. Впрочем, несколько секунд спустя Джисон всё-таки принимает свою судьбу и утыкается носом в шею Минхо. Смущенно сопит, пальцы его не переставая комкают футболку на спине старшего. Минхо улыбается, боится, что от нежности сейчас взорвется — кажется, ее волна уже рвется из груди наружу. Сердце так сильно бьется в ушах — тук-тук, тук-тук, тук-тук, — и останавливаться не собирается. Минхо отнимает одну руку от плеч Джисона и поднимает ее, останавливая в нескольких сантиметрах над головой Хана. Пальцы висят в воздухе пару секунд и, вздрогнув, опускаются на желтоватую шапку волос, гладят жесткие пряди. Джисон напрягается. И в ту же секунду расслабляется полностью. Скованность покидает его тело, наверное, вместе с силами, и он наваливается на Минхо, растворяется в нем полностью, доверяет всего себя. Минхо держит крепко. Даже кухонный стол ему преградой не станет. — Пойдем, купим черную краску и бальзам для волос. Будем спасать твою шевелюру. Джисон моргает и закусывает губу. — А можно... не возвращаться обратно в черный? Можно всё-таки покраситься в яркий цвет? Хочу, чтобы мы сочетались. Оба цветные. Минхо на правах старшего закатывает глаза и качает головой: ни за что не признается, что идея ему кажется милой и даже нравится. — Не уверен, но, думаю, можно, если осторожно. В какой цвет хочешь? Из чувства такта Минхо решает не говорить ему, что рыжий и синий — не самое идеальное сочетание. Одно из желаний все-таки будет выполнено — оба цветные. А еще вместе. А там уж про сочетаемость можно и додумать. И синий цвет Джисону неожиданно (и несправедливо) идет. Даже Феликс одобрительно кивает и показывает большой палец. Он же и уверяет, что к началу учебного года все вымоется, так что нагоняй от учителей получать не придется. А еще он ничего не говорит про то, каким покрасневшим и взволнованным Джисон был, когда Минхо придвинулся к нему слишком близко, придирчиво убирая свежевыкрашенные пряди с лица, за что большое ему спасибо. Упоминание учителей, однако, напоминает Минхо, что ему в школу больше возвращаться не придется, у него так-то экзамены выпускные меньше, чем через две жалкие недели, и никакие американские горки чувств это, к сожалению, не изменят. Но кое-что эти горки все же меняют: утром Джисон желает доброго утра и отправляет картинку котов с надписью “это мы” (после этого Минхо десять минут боролся с глупой, слишком широкой для усталого выпускника улыбкой на все лицо), и снова лежит у Минхо на коленях своей тяжелой головой, пока старший прорешивает тесты, сидя на одеяле в злополучном парке. Когда Джисон улыбается так ярко снизу вверх, снова рукой обхватывая его бедро, и солнце играет на его синих волосах, Минхо думает, что ему и экзамены никакие не страшны. @@@ Утром перед первым экзаменом Джисон приходит прямо к его дому. Час ранний, и прохлада еще стелется пледом к земле. Минхо выходит из дверей и отвечает краткой улыбкой на чужое приветственное махание. Они сцепляют указательные и средние пальцы и идут к месту проведения экзамена, покачивая скрепленными руками — в такое раннее летнее утро на улице почти никого нет. Джисон тихо напевает Минхо некоторые из своих куплетов, к которым раньше у него не было “ритма и мелодии”, и другие любимые песни старшего. — Иди домой, поспи. — Минхо с ласковой улыбкой треплет зевающего Джисона по голове, когда они останавливаются неподалеку от нужного здания. Тот трет кулаком глаза и отрицательно качает головой. — Я посижу в парке, или кафе какое-нибудь найду, и подожду, пока ты не закончишь. Сходим в кино или в автоматы поиграем, чтобы ты не накручивал себя весь оставшийся день. Минхо кивает через ком в горле (волнение или благодарность?), и губами одними шепчет “спасибо”. Джисон показывает ему большие пальцы и подмигивает. — Ты лучше всех, хен, и со всем справишься. Файтин! Когда вымотанный Минхо покидает место проведения экзамена и добирается до ближайшего парка, в котором его ждет Джисон, то они не идут гулять, в кино или играть в автоматы. Минхо устало валится на двойные качели рядом с Джисоном и утыкается носом в его шею, вдыхая запах кожи и наслаждаясь теплом. Хан перебирает его волосы и мягко массирует кожу, придвигая к себе ближе, и щекой прижимается к рыжей макушке. Минхо прижатым к шее ухом слышит ритм его пульса и ощущает, как грудь поднимается и опускается, делая вдохи. Мысли текут медленно, вяло, Минхо чувствует себя так, будто его пропустили через мясорубку и оставили таять на ярком солнечном свете. Но то ли умственное измождение, то ли комфорт и чувство защищенности, вызванное Джисоновым присутствием, побуждает его открыть рот и медленно произнести: — Я очень хочу тебя поцеловать. — У Джисона дыхание сбивается, и пульс совсем немного набирает обороты под ухом Минхо. — После того, как все экзамены кончатся. Ты подумай, и, если что, оттолкни меня, когда на радостях брошусь. Замершие было в его волосах пальцы Джисона снова начинают мерно гладить и массировать, Хан тихо мычит успокаивающую мелодию. Минхо прикрывает глаза и расслабляется. Когда Минхо, взбудораженный и счастливый, выходит с последнего экзамена, Джисон, подпрыгивая на месте от нетерпения, ждет его у самых ступеней, ведущих к входу, и набрасывается с объятьями, стоит Минхо показаться в дверях. Тот смеется и неуклюже двигается, отодвигая их обоих вбок, чтобы не загораживать выход другим ребятам, и отвечает на объятие, крепко прижимая Джисона к себе. — Понятия не имею, что из всего этого выйдет, — признается Минхо. — Но вроде пойти и утопиться пока не хочется. И я дико рад, что все это наконец позади. — Все будет прекрасно, хен, — уверяет его Джисон. — Ты сегодня пойдешь с классом праздновать? Минхо задумывается на секунду: шумное сборище громких одноклассников, бьющая по ушам музыка, алкоголь, крики и пьяные конфузы; или расслабление, спокойствие, торт с газировкой и теплый Джисон под боком. Выбор сделать оказывается не так уж и (совсем не) сложно. — Нет. — Минхо качает головой и привычно цепляет чужую руку. — Голова у меня и так после всего этого болит, еще похмелье к этому я не выдержу. Пойдем лучше поедим. Они едят, носятся друг за другом по улицам, сидят, выдохшиеся, на скамейке, берут мороженое, которое тает так быстро, что все руки становятся липкими. Джисон делает вид, что готов слизать сладость со своих (и чужих) пальцев, и Минхо приходится локтем отталкивать лицо Джисона от его (и своих) рук и грозиться, что если Хан сделает это, то Минхо от него и знакомства с ним откажется. Хочется стать романтиком и сказать, что в глазах Джисона звезды сияют, но это, скорее, просто загоревшийся уличный фонарь отражается, но менее красивыми от этого его глаза не становятся. И Минхо не перестает любить в них смотреть. Вечером они снова лежат на кровати Минхо, принявшие душ и переодевшиеся в домашнюю одежду (“надо тебе что-нибудь свое принести”, бормочет Минхо, наблюдая за тем, как его собственная футболка на Джисоне висит, открывая ключицы). Разворачиваются лицом друг к другу, только теперь не окутанные темнотой — горящий на прикроватной тумбочке мягким светом ночник позволяет видеть. Джисон облизывает свои губы, в упор смотря на Минхо, и словно ждет от него чего-то. — Ты всегда только говоришь, но не делаешь, — обвиняет он, и прежде чем Минхо успевает спросить, что он имеет в виду, Джисон кладет руку ему на щеку и одним резким движением толкает себя вперед, впечатываясь прямо в чужие губы. Вопрос Минхо, как и его удивленный выдох, тонет в горячем, влажном рту. Они больно стукаются носами, но ни один заднюю не дает; Минхо хватается за чужое предплечье и сжимает сильно, открывает шире рот. Джисон целуется, как говорит — быстро, напористо, громко, потому что у Минхо голова кружится от всех звуков, которые издают их двигающиеся напротив друг друга губы. Оторваться друг от друга у них получается, только когда от эмоций совсем уж начинают задыхаться. Минхо смотрит на чужие раскрасневшиеся щеки и пробегающийся по губам язык — и тянется вперед одновременно с Джисоном. Кажется, они оба научились дышать под водой. Минхо никогда не думал, что его подростковая влюбленность, такая глупая и нелепая, сможет привести к чему-то большему, чем к его любованию Джисоном тайком, когда казалось, что тот не видит; к чему-то более важному, чем первое разбитое сердце и всхлипы в подушку через пульсирующую внутри боль. Но теперь он держит в руках мальчика, который жмурится, пока Минхо — как и хотел — выцеловывает его щеки, и крошечные искры горят и взрываются у него под кожей. Джисон засыпает, крепко прижимаясь к Минхо, закинув на него ногу и щекой приникнув к груди. Ни о чем другом думать больше не хочется. @@@ Феликс прогулочным шагом подходит к человеку, сидящему за уличным столиком кафе-мороженого. Он отодвигает стул, присаживается и потягивается, совсем как кот, довольно жмуря глаза. — А-а-а-ах, какой прекрасный все-таки день, — преувеличенно громко выдыхает Феликс, сопровождаемый звуком хрустящих позвонков. Сынмин, не отрываясь от лежащей перед ним книги, тихо фыркает. Феликс, разомнув спину, упирается локтем в поверхность стола и с безмятежным интересом смотрит на людей и проезжающие мимо машины. Чудный вид. — Ты на это рассчитывал, когда случайно обронил перед Джисоном свою догадку о том, что он нравится Минхо? — с видом крепко задумавшегося человека говорит Феликс, рассматривая каменную кладку здания на другой стороне улицы. Сынмин переворачивает страницу и перехватывает книгу поудобнее. Легкий ветерок треплет ленточку на его светло-голубом берете. — А на что рассчитывал ты, когда начинал тусоваться с Минхо и постоянно упоминал это перед Джисоном, а потом наблюдал, как он изводится? — Мин щурится, с интересом вглядываясь в строчки. Феликс задумчиво постукивает себя пальцем по щеке, его внимание привлекает что-то появившееся вдали, ниже по улице. — Рассчитывал разгрести ту кашу, которую ты заварил, подбив Джисона спросить напрямую, влюблен ли в него Минхо. Сделав что он, конечно же, испугался и запаниковал. Минхо-хен, кстати, классный, надеюсь, он теперь не забудет про меня, и мы сможем и дальше гулять. — Конечно, Джисон испугался, это же Джисон. — Сынмин хмыкает и ставит закладку на страницу, на которой сейчас находится. — Но без этого он бы понял все тогда, когда Минхо уже ушел учиться в универ и познакомился с кем-нибудь еще, и потом бы целый год плакался и выносил мозги никому иному, как нам. Мне оно надо? — Ты такой циничный, Минни, — качает головой Феликс, дрогнувшие губы с трудом сдерживают смешок. — Минхо бы не разлюбил его так быстро, они бы обязательно нашли свой путь друг к другу. — Мне все равно, как бы сложилась их история. Я действовал из лучших побуждений: спасти свои уши от нытья Хана. Миссия, как видишь, выполнена. — Ага. Ты оставил его нытье Хенджину, верно? — Они на секунду пересекаются взглядами, и Феликс усмехается, прежде чем встать, отодвигая стул. — Ты на самом деле такой хороший, Минни. Помогать другу осознать, что он влюблен в своего лучшего друга, даже таким способом, когда у самого происходит черт знает что. — Феликс снова смотрит в сторону, с которой к ним приближается фигура, и поворачивается обратно. — Я надеюсь, тебя тоже будет ждать хороший конец. Я, конечно, всего доктор Ватсон, а не Шерлок Холмс, но кто знает, как все обернется. — Подмигнув напоследок, Феликс уходит, отсалютовав Сынмину и махнув в приветствие подошедшему человеку. Сынмин провожает его нечитаемым взглядом, прежде чем вернуться к севшему напротив него парню. Кивает: — Привет, Хенджин. Что хочешь заказать?