×××
На остром кончике красного жала проступает капля: маслянисто-мутная, цвета песчаной взвеси, взболтанной в воде. Анкхира слитным, плавным движением ловит её в круглый стеклянный сосуд; Сафия моргает, отчего-то заворожённая, беспокойно бьёт себя хвостом по бокам и наконец решается позвать: — Моя королева. В глухой тишине эти слова кажутся острогранными каменными пластинками рун, брошенными на дно глиняного кувшина — звук резкий, хлёсткий. Анкхира на миг замирает, а после смотрит на неё через плечо; бронзовая кожа блестит золотым в сполохах дрожащего свечного огня, а белая изогнутая полоса краски на щеке, под самым глазом, проступает сквозь тёмные пряди волос как новорождённый полумесяц — сквозь тучи. Сафия сглатывает вязкую слюну — странное чувство, слабо напоминающее голод, захлёстывает её изнутри. Анкхира вдруг улыбается, чуть-чуть, самым уголком рта, но улыбка эта — Сафия знает — смертоносна, будто тонкое кинжальное лезвие, легко прижатое к горлу, или серебристая игла, вдавленная в вену тупым концом, или жёсткая нитка паутины, обёрнувшаяся невидимой петлёй вокруг сердца. И Сафия не успевает даже отшатнуться на полшага или выставить вперёд свой скипетр, как Анкхира, этот угольно-карминовый вихрь, совершает молниеносный прыжок и оказывается с ней лицом к лицу, так близко, что четыре ядовитых жала почти впиваются Сафии в плоть. Но не зря Сафия рождена Сфинксом — оценивать ситуацию холодным, расчётливым умом у неё в крови, поэтому она не жмурится испуганно и не дёргается опрометчиво, лишь вскидывает подбородок выше, так, чтобы видеть шею, унизанную кольцами и половину чужого лица, но застывает на вдохе. Анкхира больше не корёжит фальшивую улыбку, её тонкие губы раздражённо поджаты, и тень от массивных жал расшевеливает внутри Сафии что-то давнее, полузабытое. Ужас настоящей смерти, ледяными, липкими ладонями обнимающей за загривок. Мышцы костенеют, и Сафия чувствует себя мраморной статуей, у которой только глазные яблоки шевелятся — один неосторожный рывок, и от неё останется лишь дряблый кожанный мешок, шкура, наполненная месивом из растворённых органов. Анкхира чуть вытягивает голову, ведёт носом, словно принюхивается к чему-то; её цепкий взгляд, как крючок, вспарывает оболочку напускного спокойствия Сафии. Плотная, сухая земля под лапами кажется хрупким льдом, что вот-вот разойдётся миллионами трещин и лопнет, просядет вниз, даст ей рухнуть в жадный зев ямы. А Сафия, глупая изгнанная королева, больше, чем быть переваренной заживо, страшится этой самой бездны, этой неизвестности, запутанных троп в паучьих пещерах-лабиринтах. Анкхира щурится и насмешливо-угрожающе произносит: — Ты боишься. «Конечно», — думает Сафия, и кровь заполошно стучит в висках. Надо бы ответить что-нибудь, перевести диалог на что-то более безопасное., но Анкхира неожиданно хватает её за подбородок и тянет на себя. Сопротивляться у Сафии не хватает духу, и их взгляды сталкиваются. У Анкхиры белки глаз чёрные, будто ониксы, радужки пылают рубиновым, а в них иная бездна — жгучая, как искры костра, вязкая, как смоль — пульсирует и сжимается. Сафия сжимается тоже, пытаясь стать меньше, незаметнее, но отводить взгляда не смеет. Если это испытание, после которого ей будет позволено вновь взойти на трон, то она его выдержит. Рот Анкхиры расползается в жутком оскале. Сафию захватывает предательской мелкой дрожью. — Так и разит страхом, — говорит паучья мать, и металлические кольца, обнимающие её шею, дребезжат и позвякивают. — Твоя слабость не поможет тебе вернуть утраченное. Избавляйся от этого, вытравляй, становись сильнее, жёстче. Наблюдай, учись искать надёжную свиту, такую, которая положит за тебя жизни. Иначе, какая ты королева? Слова Анкхиры — стрелы с массивными стальными наконечниками, они врезаются в едва поджившую рану, бьют наотмашь, сильно и безжалостно. От прежнего ощущения трепета не остаётся и следа. Сафия стискивает кулаки, глядит хмуро и холодно, а в горле наливается миниатюрным солнцем отчаянный гнев, вскипает старая, похороненная в самых глубоких недрах боль; губы кривятся, обнажая клыки: — Я всю жизнь шла к этому трону! Шажок за шажком, минуя даже не знатное происхождение, всё время была начеку! Пусть и нечестным способом, но я добилась своего, ибо на войне все средства хороши, тебе ли не знать! А потом.. где я совершила ошибку? Где оступилась? — голос у Сафии срывается на сиплый крик. — Разве я была не достаточно сильна? Разве моя магия ничего не стоила? Или я плохо заботилась о своём народе, когда уничтожала ту, по-настоящему хилую и мягкотелую, королеву, которая постепенно привела бы нас, Сфинксов, к вымиранию и бесславной гибели?! Ты осуждаешь меня?! Анкхира в ответ заходится странным щёлкающим смехом — жала от него подрагивают, но дальше не двигаются, и говорит: — Отнюдь. У каждого свой способ достижения цели, свой способ выжить, возвыситься, укрепить влияние. Яд ли, ложь ли.. Однако, чтобы подданные были безоговорочно преданы и даже не смели попускать малейших сомнений, яд нужно превратить в вино, а ложь — в правду, и никаких полутонов, — Анкхира на удивление кажется немного более довольной, чем прежде. — Это как плести паутину: один неверный узел или лишняя нить, и всё разрушится. В её словах неожиданно слышны слабые отголоски поучающей родительской нежности, такой, с которой она обращается к своему народу, своим паучьим детям, когда они оправдывают ожидания Анкхиры, а новая улыбка теперь мягче, сглаженнее, без резких, острых изломов. Сафия молчит, хвост ещё яростно ходит туда-сюда, но внезапный гнев уже остывает, как залитые холодной водой угли. Она так легко попалась на уловку этого прекрасного и смертельно хитрого существа даже со знанием того, что Анкхира любит провоцировать, вытаскивая из оппонентов их недостатки и грязные тайны, играться ими, как соломенными куклами, а затем уничтожать, когда противник надоест. Мало кто уходил от правительницы Арахнид живым или не покалеченным, ещё меньше было тех, с кем она соглашалась на сделки или объединялась в союзы — Сафии просто очень повезло заговорить ей зубы и поваляться в пыли у чужих ног, чтобы прийти к удобному для всех компромиссу. Наступит ли время, когда Анкхира захочет уничтожить и саму Сафию? Будет ли их союз плодовитым или пустым и деструктивным, принесёт ли новую распрю и в без того неспокойные земли Громил? Или может это начало удивительной эры симбиоза двух видов? Сафия не знает и пока знать не желает, она подумает об этом после, когда предатели будут казнены, трон возвращён и порядок вещей восстановлен, но рёбра, будто сдавленные чьей-то огромной рукой, отпускает, страх испаряется, как дымок от благовоний — сейчас Анкхира не причинит ей вреда. Ведь союзники не должны рвать глотки между собой, пока удобны друг другу, и пока перед ними — одна общая цель. Анкхира также понимает эту простую истину, как понимает и исковерканную логику того, что быть честным и смотреть на трон голодными глазами дорвавшегося до куска жратвы щенка — верная смерть; трон достаётся лишь лжецам, притворщикам и манипуляторам, умеющим ставить силки из сплетен и пачкать руки чужой кровью, когда необходимо. И Сафии отчего-то хочется думать, что Анкхира понимала её ещё с их первой встречи, когда Сфинксы явились в чужой дом жалким подобием самих себя, испуганные, уставшие и всклокоченные бесконечными погонями и плутаниями по пустыням; понимала, когда спрашивала нежданных гостей о целях визита, но не насмехалась и не унижала, слыша ответ, а только глядела с цепким любопытством и ожиданием. Ощущала в ней, в Сафии, что-то такое, что не позволило убить наглых вторженцев сразу после того, как они переступили границу земель Арахнид? Сафии очень хочется в это верить, но как преломить, приручить себя, когда привычка не доверять никому, даже тем, кто с тобой на одной стороне, стала второй кожей, а обман — вечным саваном, полосатым немесом из позолоченной ткани, некогда крепко обернувшим голову?.. ..Пальцы Анкхиры, бывшие ненапряжёнными, вдруг смыкаются сильнее, почти вонзаются, сминая кожу, больно давят на выпирающие челюстные косточки, и все лишние мысли из головы Сафии выметает, словно ураганом. Анкхира вздёргивает подбородок Сафии выше и сама наклоняется до упора, до прерывистого, похожего на трепетание ломких бабочковых крыльев, дыхания, щекочущего щёки, до упругого давления в груди, там, где сквозь полупрозрачную ткань одежд чувствуется жар и пульсация. То слабое неясное чувство, что возникло у Сафии в первые минуты после того, как она вошла в покои паучьего матриарха.. теперь оно оформилось чётче и действительно стало голодом, голодом, удивительно жадным до прикосновений. Это потому, что Анкхира Сафии, несмотря на весь внушаемый величественной паучьей фигурой ужас.. симпатизирует? Нравится? Ибо ни страха, ни благоговейного, раболепствующего волнения в этом чувстве нет. Потому, что в Анкхире бурлит гибкая, гремучая сила, такая, которая бывает в натянутой до предела тетиве, дрожащей в предвкушении хорошей охоты? Или потому, что Анкхира — завораживающая красота, несущая смерть всем, кто посмел назваться её врагом? Ведь как же отвести от этой красоты взгляд, если она так и требует: «смотри на меня и не смей отворачиваться»? И Сафия, привыкшая идти на поводу у своих желаний, смотрит, и трепет у неё под рёбрами теперь совсем иного толка. Анкхира всем своим телом, телом-оружием, тут же становится мягче, расслабляется, отводит жала назад. У неё на губах — усмешка, но тоже другая, впервые не несущая отголосков опасности и злобы. — Ты пришла ко мне равной, — медленно выговаривает Анкхира, — Так будь же такой до конца. И её горячие, изящные ладони трогают лобную подвеску, лаской проходятся за ушами, обнимают затылок. Мурашки от подобной близости жгут Сафии хребет и чувствительное основание крыльев, плотно прилегающих к спине, и она, дурея от собственной безнаказанности, подхватывает своими руками острые локти Анкхиры, чтобы ещё больше изведать, изучить, запомнить. — Докажи мне, — голос Анкхиры уходит в шёпот, когда она притискивается своим лбом ко лбу Сафии, — что ты достойна быть королевой своего народа. И союзницей моего. ..В тот же день им приносят благие вести: несколько предателей оказались пойманы.×××
Слуга — маленький юркий мальчишка-паучок — ставит на стол перед Сафией плоский деревянный поднос и с поклоном исчезает. Сафия дёргает хвостом, лениво потягивается — тахта, что сделали специально для неё, конечно, не сравнится с троном, но мягкие прямоугольные подушки, которыми щедро поделилась Анкхира, напоминают о былом. И скоро оно снова станет её настоящим. Сафия кладёт скипетр рядом, подбирая под себя передние и задние лапы своего громоздкого тела. Взгляд наконец падает на поднос. Сафия ухмыляется. Казнь четверых предателей и их крики в тот день показались ей лучшей справедливостью и музыкой, ласкающей слух, а кровь одного из них, когда она перерезала чужое горло хитиновым кинжалом, вручённым ей Анкхирой, долгожданным избавлением. Сафия протягивает ладонь и подцепляет когтем пласт тёмно-пурпурного сырого мяса — на просвет в нём видно все жилки и волокна, а на языке остаётся его железистая сласть. Сафия хищно облизывается — для неё это вкус грядущей победы. Анкхира появляется внезапно, льнёт со спины, пропуская одну руку под крылом. Во второй она держит кубок, полный багрово-красного вина, небрежно покачивая им. — Плоть врага хороша, запитая вином с его же кровью, — хрипло произносит Анкхира. — И мы будем пить до тех пор, пока все наши недруги не сгинут со света. Сафия смеётся, впервые за столько дней, проведённых в ожидании собственной смерти; хохочет, громко и звонко, откидывая голову Анкхире на плечо. А отсмеявшись, спрашивает: — За партнёрство? — и кладёт в рот ещё один кусок. Анкхира запускает пальцы в тёмные перья крыла, поглаживает нежную, не знавшую шрамов кожу под ними. Трётся щекой о висок Сафии, пока сама Сафия краем глаза наблюдает за этими неспешными движениями. — За партнёрство, — наконец согласно отвечает Анкхира, — и пусть нам сполна воздастся за наши страдания. А потом отпивает из кубка один глоток и прижимается сладкими, хмельными губами к губами Сафии.