Любовь зла, полюбишь и козла

      Этот вечер проходил славно. Собралась компания, состоящая из Николая Васильевича, Якова Петровича и Александра Христофоровича, а также нескольких людей. Дело было в том, что Александр откровенно спаивал Гоголя на протяжение этой недели.       Причиной такого поступка была одна вещь — Гоголь не умел пить. Ну как это, спрашивается, уснуть после каких-то двух бутылок легкого алкоголя?! Александру это не нравилось. Поэтому он поставил цель научить Николая пить, а то мало ли, пить с непроверенным источником опасно, а Гоголю неважно — с Леопольдом он пьет, иль с другим человеком (это если человеком).       Но причем же тут Яков Петрович? Он сам себя об этом спрашивал на протяжении всех этих вечеров. Зачем так внимательно следит за Гоголем, зачем просит остановиться. Он, наверное, самый трезвый в их компании. Рядом звенят тарелками уже пьяные мужики, бьются стаканы и трещит стекло под ногами. Где-то разбросана еда. Бегает свинья среди одурманенных алкоголем мужчин.       А Гоголь вновь засыпает. Бедный парень, бедный. Мало того, что его насильно заставляют пить, так он еще за работу взялся. Но кто в таком состоянии будет дела расследовать? Яков Петрович, конечно, по доброте душевной и сочувствию к Гоголю готов помогать сколько влезет, но когда все это кончится?       Да и Бинх туда же. Видимо, когда он надумывал Гоголя пить научить, явно был не трезв. А в Диканьке прям назло дел нет вовсе! Все вокруг спокойно и тихо. А без дел Бинха взяться за голову не заставишь. — Николай Васильевич, Вам плохо? — спросил в очередной раз Яков, убеждаясь и без его слов, как Гоголь ужасно себя чувствует.       К ним тем временем подходила уже который раз девушка, доливая остатки алкоголя в стаканы. — Ишь, пьяницы вы этакие, работали бы лучше! — бурчала она им в спины. — Молчите, женщина, у нас важная встреча, — бормотал ей Бинх.       Может, это проклятие? Неплохо бы в церковь сходить, подумал Яков Петрович. — Гоголь, пойдемте лучше домой, Вы же уже спите, — предложил Яков и, не дожидаясь ответа, взял руку парня и накинул себе на шею, практически взвалив его тело на себя. Гоголь же еле ногами плел.       Неважно, что дома их ожидает труп девушки, про изучение которой Яков забыл уже как несколько дней. Дом что ли сжигать придется?       Вечер сменился ночью, когда Яков наконец затащил Гоголя в постель. Изучать тело не было сил, поэтому кинув пустой взгляд на стол, на котором должна была лежать девушка, Яков уселся рядом с Николаем. И не заметил как уснул рядом. А еще не заметил, что тело девушки пропало, а на столе лежало грязное платье…       Ночь сменилась днем, когда Яков Петрович к своему изумлению заметил, что заснул с Николаем. Но Коли к тому времени уже в постели не было. Гуро привстал, посмотрев по сторонам. Он был накрыт тем же одеялом, каким накрывал той ночью Гоголя. Рядом лежало его пальто. Окошко было открыто, впуская свежий воздух, а также свет в темную хату.       Вонь исчезла. А внезапное исчезновение трупа Яков так и не заметил, ведь в мыслях витал Гоголь. На часах было уже далеко за полдень.       Яков ужаснулся и быстро встал с постели, приводя себя в порядок. Неужели… неужели Гоголь вновь пьет? К этому времени Бинх вполне мог успеть забрать его.       «Стоп… Бинх пьет только по вечерам… значит, Николай Васильевич…» — Яков закатил глаза и тихо простонал его имя.       А ведь Гоголь — молодой парень, хочется всего и сразу. И Яков Петрович это прекрасно понимал. Но что-то все же уговаривало его просто забрать весь алкоголь у Николая и тихо провести вечер.       Под пение ночных сверчков, кваканье лягушек и просто звуки всплесков воды. Николай Васильевич, как заметил Яков, любил ходить на местный пруд. Раздевался обычно до пояса и плавал в воде. Откуда это знает Яков Петрович? Эх, следил он за мальцом, не позволял и глаза сомкнуть, пока тот из воды не выйдет. Но все же он не понимал одного: почему каждый раз, когда Николай подвергает свою жизнь опасности, то у него сердце в пятки уходит? С того момента, когда Николай Васильевич начал больше доверять ему, то признался, что за ним уже не первый месяц гоняется утопленница, причем, он даже рад этому. А вот Якову Петровичу такое признание вовсе не понравилось, знает он этих утопленниц и то, что они могут с душой наивного Гоголя сделать. К сожалению, тут методы Гуро бессильны. Остается только следить за ним. А зачем — Яков Петрович предпочитает не думать.       Медленно открыв дверь и войдя в другую комнату, попутно протирая уже слипшиеся от столь желанного сна глаза, Яков Петрович резко отпрянул назад и охнул. Перед ним, словно вывернувшись наизнанку, стоял Гоголь. Животом к верху, Николай встал на четвереньки, откинув голову назад и изогнувшись спиной. Больше опираясь на руки, Коля заметно дрожал, видимо, тяжело было стоять в такой позе. Его еще не расчесанные волосы падали вниз, а глаза были закрыты, пока сам Гоголь едва слышно пыхтел. — Коленька, что с Вами? — оклемавшись, запаниковал Яков Петрович. — В Вас бес вселился? Вам плохо? — начал он расспрашивать, как тело Николая от испуга повалилось на пол. — Яков Петрович, ну что же Вы так пугаете, — присев на пол уже в удобной позе и потерев рукой затылок, прохрипел парень. — Со мной все в порядке. Это ведьма одна мне посоветовала такую зарядку сделать, чтобы спина не болела. — Гоголь покрутил головой в стороны, хрустя шейными позвонками. — Оу, ясно, — убедившись, что с ним все в порядке, при этом ненароком глянув на голый торс Коли, который так и истекал потом, Гуро встал с пола, на который в спешке приземлился, и незаметно для себя облизнулся. — Ну… я святой водички таки принесу… — сказал он, не подумав и поспешил удалиться, не услышав такие заветные слова Гоголя в ответ.       Прогуливаясь неспешными шагами и пытаясь не застревать тростью в кучи едкой жидкости, оставленной от местной животины, Яков пытался втянуть как можно больше воздуха, чтобы наконец ясно мыслить. Он не пил, в отличие от Гоголя, вчера, его не должно, как Гоголя сегодня, мучить похмелье. Так почему, черт побери, Яков чувствует это? Гоголь в последнее время кажется ему страшнее самого беса, при его виде Яков замирает, а когда он к нему подходит, хочется упасть в пропасть.       Но при контакте с ним он чувствует, будто что-то его одурманивает. И это страшно, ведь Гуро уже давно понял, что это, просто не хочет принять. — Никогда больше не притронусь к алкоголю… — в который раз заклинал Бинх, сидя за столиком и боясь притронуться к еде, от одного вида которой подступала тошнота. — Вот-вот, — кивал рядом Тесак. — Леопольд Леопольдович, но только не Вы! — жалобно простонал Александр, когда к ним подсел мужчина с бутылкой, на содержимое которой тот вообще смотреть не мог. — Чем страдаем, господа? — нацепив на себя привычную улыбку и позабыв на время о Гоголе, к ним подсел Яков. — Доброе утро, Яков Петрович, — пробормотал сквозь забитый едой рот Бомгарт. — Вы представляете, — поближе подсел к нему Тесак и шепотом начал говорить. — Заходит сегодня к нам Николай Васильевич в здравом духе, улыбается.       Гуро отвлекся на тарелку, что с грохотом поставили на стол. — Вот, уважаемый, поешьте, — с добротой, что еле можно было различить в низком голосе женщины, сказала она. — Так вот, — продолжил Тесак, — я, конечно, удивился, как это Гоголь, что пил вчера чуть ли не за двоих… если не троих, так хорошо себя чувствует, — Яков Петрович знал уже, что, со слов Гоголя, тут замешана какая-то ведьма, но продолжал слушать парня. — Оказывается, в Диканьке уже несколько месяцев живет старая ведьма Мила, где-то на отшибе деревни. Прошлой ночью Гоголь случайно забрел к ней, — Яков Петрович едва заметно вздохнул и пожал плечами, — и представляете, у нее будто дар людей лечить! Только… — он с печалью посмотрел на Бинха, — каждый поступок имеет последствия, и Александр Христофорович получил свое. — А почему Гоголь так прекрасно себя чувствует? — спросил Яков Петрович с явным интересом. — Ему ведь, получается, сразу и от похмелья, и от боли в спине помогли.       Тесак пожал плечами: — Это Вы либо у Николая Васильевича спросите, либо у ведьмы Милы.       Тесак отсел, перейдя на привычный тон и что-то говоря Александру, который не без труда пытался взять ложку с едой. — Так, а где эта Мила живет, говорите?       Влажный и холодный лес, в котором, казалось, пели птицы не свойственным природе голосом. Казалось, что пели они точно под музыку, а их мелодии имели смысл. Их голоса становились то выше и тише, то громче и ниже. А сами они перелетали с ветки на ветку. Где-то слышался точный ритм, что отбивал дятел своим клювом. Шевеление веток, по которым, видимо, прыгала белка. Хруст веток под ногами и шуршание зеленой, только что выросшей травы. Он ощущал этот дух леса и атмосфера тревоги не покидала его.       Наконец вдалеке он заметил маленькую избу. От нее исходил не самый приятный аромат, а из печки виднелся дым. Подойдя ближе, он заметил черную кошку, что, заострив когти, вцепилась в маленький пень, и бешеными глазами смотрела на него. — Что надобно, Яков Петрович, я не ошибаюсь? — вышла из избы старушка.       Яков хмыкнул. На вид ей было лет пятьдесят, маленькая ростом, с морщинистой кожей, запачканной в чем-то черном, и седыми, давно не мытыми волосами. Она была одета в старое тряпье — платье, что было, видимо, велико ей по размеру. — Откуда Вы знаете мое имя, милейшая? — спросил Гуро с явным интересом.       Этой… старушки не было у Гуро в списке знакомых. Он ее даже в Диканьке ни разу не видел. Живет на отшибе, до нее сложно добраться, обладает интересными способностями целителя. Гуро впервые о ней слышит. Надо же, и как Гоголю удалось наткнуться на нее, да еще и в пьяном виде?  — Ты проходи, знаю я твою проблему.       Яков Петрович замешкался. Как она узнала?.. Он что, как-то не так посмотрел? Может, Бинх чего-то наболтал? Или сам Гоголь… — И о чем же Вы знаете? — спросил тот с презрением. — Я знаю причину твоей бедности, — сказала баба Мила. — А я все потому, что, Яков Петрович, ты козел. Самый настоящий. — Да как Вы… — Смею? Что, уже и правду сказать нельзя? Сам посуди, — и начала читать нотации по поводу того, как тот ужасно обходился с Гоголем, бросал, подшучивал. И никакие «я же любя» не действовали на Милу. — А вот сейчас, видимо, Бог надоумил тебя на это. Ну ничего, чувствую я, как ты его любишь. Будет тебе помощь. — Какова цена? — вспомнил слова Тесака Яков и напрягся. — А это Господь скажет тебе, — вздохнула та, доставая несколько трав и кладя их в кувшин, затем заливая горячей водой, — Ну-ка, выпей. — Это приворот какой-нибудь? Яд? Отвар? — начал гадать Яков. — Тьфу, выпей, — фыркнула старуха. — Чай это. Из ромашки. Успокойся. — стоило Якову послушно выпить чай, она продолжила: — Начнем с простого. Признайся ему в любви. — под эти слова Гуро поперхнулся чаем. — Да Вы… кх-кх, издеваетесь?! — встал он, взяв трость в руки. — С простого, значит? — А ты попробуй!       Не желая больше ее слушать, Гуро, вздернув подбородком и топнув тростью, удалился прочь.       Стоило ему уйти, как из леса пришел одетый в черный костюм всем знакомый священник из церкви. В руках у него были разные травы, а сам он был в грязи. — Не к добру все это, баба Мила, — взвыл он, — не простит тебя Он. — Молчи, видешь же, что любят друг друга. — Ох, отрубят тебе язык твой злой за слова эти нечистые, — фыркнул он, кидая траву на пол в избе. — А сам-то? — проворчала старуха. — «Помоги им, помоги», кричал кто-то, не помнишь?       Священник вновь взвыл недовольным голосом.       Громким шагом, так, что было слышно еще на улице, пыхтя и злясь, в избу зашел Гуро. Его встретил взволнованный Гоголь. — Яков Петрович, Вы меня простите, что напугал Вас утром… — говорил он, опустив голову вниз. — Ничего, — Гуро потянул руку к волосам Гоголя, но вовремя отдернул ее. — Как твое самочувствие? — Со мной все в порядке… куда делся труп той девицы? — Какой? — удивился Гуро. — Ох, нет… — он закрыл лицо рукой и вздохнул. Затем устало приказал Гоголю: — собирай Александра Христофоровича с Тесаком, пусть оповестят деревню, что сбежал еще один труп. — Уже третий труп за неделю по Диканьке бегает, — вздохнул Гоголь, почесав затылок, а затем отправился на улицу.       Уже через некоторое время, когда на улице гремели недовольные люди, мол, как это так?! Три трупа, упаси Господь, пугают по ночам наших детей! Еще чуть-чуть и Диканьку просто заполонят мертвецы. Но нашлась одна радостная весть! Тесак, бедный парень, ненароком нарвался на один труп в ночь перед полнолунием, ох, бедный!.. Гулял по лесу, ягодки собирал, и тут его за плечи как дернет кто-то. Он поворачивается, а труп, артист какой, падает перед ним. Ну и потащил он его, мужика здоровенного, на другой конец деревни.       Первым заметил его Гоголь, который позже позвал Гуро, и уже втроем они осматривали этого мужика, вроде мертвый, а тяжелый и прыгучий, как живой. — Оповести деревню… — Ну как это, спят же все… — заговорил Тесак быстро. — Оповести деревню, что одного нашли, пусть оставят Леопольда Леопольдовича в покое… — сказал Яков Петрович, взяв в руки скальпель. — И иди спи, мы с Гоголем разберемся. — Понял, — сказал тот живо и удалился прочь, только пятки его среди ночи и сверкали. — Приступим, Николай Васильевич? — сказал тот и, не дожидаясь ответа от Гоголя, провел косую линию, когда тот открыл книгу с молитвами, чтобы в этот раз точно не сбежал. — Д-да… — сглотнул Гоголь и начал быстро читать что-то на латыни..       Спустя несколько часов, когда уже начинался рассвет, уставшие и сонные Гуро с Гоголем проводили оставшиеся часы за этим большим, холодным, но таким живым трупом. — И каков вердикт, Коля? — присев за стол и взяв в руки перо, спросил Гуро. — Думаю, что он отравился, — задумчиво произнес Гоголь. — Или кто-то его отравил, — перехватил Яков Петрович, записывая что-то на каких-то бумагах. — Возможно, Яков Петрович, но мужик этот был хорошим, кому бы понадобилось его травить? — Это мы узнаем позже, Николай Васильевич…       Отойдя от трупа, они взглянули на восходящее за окном солнце. Затем обернулись на труп, который сейчас был похож больше на простого спящего мужика, который вот-вот захрапит на всю хату.       Обстановка, конечно, не романтичная, но стоило бы попробовать, подумал Гуро, со страхом вспоминая те слова бабы Милы. А может, получится?.. — Знал бы ты, Николай… — вытирая руки мокрым полотенцем, к нему подошел Гуро, — Как я тебя люблю… — ох, как бы ему сейчас хотелось гореть ярким пламенем, ведь именно так он себя ощущал, как бы он хотел зажмуриться вместо того, чтобы с улыбкой смотреть на него и со страхом ждать ответа. — Спасибо… — ответил смущенно Гоголь и отвернулся. — Спасибо? — переспросил тот. — Вы мне прежде таких слов не говорили, — продолжал он так же смущенно, отводя взгляд, полный румянца.       И Гуро не нашел, что ответить, ком в горле встрял от такой реакции, которой он явно не ожидал. — Я пойду завтракать, Вы со мной, Яков Петрович? — одевшись потеплее, спросил Коля. — Откажусь, пожалуй, — сказал он обиженно. — Идите без меня.       Хоть и вышли они из дома вместе, пути их сразу же разошлись. Пока Гоголь шел своею дорогой в столовую, Гуро, постукивая злобно тростью, направился к бабе Миле. — А я говорил, что не сработает, — довольно проговорил священник, наворачивая за обе щеки ватрушку и попивая утренний чай. — Да погоди ты, нетерпеливый! — хмуро сказала Мила, положив на стол еще пару прянников. — Чую я, связь у них сильная, придет он еще. — Не то дело ты делаешь, Мила, ой накажет Господь тебя, накажет! — не унимался священник. — Да помолчи ты! — фыркнула она. — Да вот он, идет! Прячься! — И вновь приветствую Вас, милейшая, — неловко переминаясь с ноги на ногу, сказал Гуро, между тем оглядывая избу. — Чего изволишь, Яков Петрович? Зачем пришел? — Не сработали Ваши слова, баба Мила, — сказал Яков, вспоминая те слова, что сказал он Гоголю, а стоило ему вспомнить ответ Коли, то на щеки падал румянец. — Поблагодарил он меня и ничего более. — Тяжелый случай, — задумчиво произнесла Мила, потирая морщинистое лицо. — Чего же ты его так намучил? — Я его, знаете, кнутом не бил, бранным словом не упоминал, чего же сразу мучил? — возмутился Гуро. — Смею заметить, хочешь ты все же получить любовь его? — улыбнулась Мила и подошла к окну, за которым стоял ее священник и доедал ватрушку. — Старый ты уже, Яков, а ведешь себя как юноша глупый. — Пускай даже так, — кивнул Гуро, — так поможете Вы мне? — Так и быть, — вздохнула Мила, а сама внутри ликовала. — Заслужить тебе его любовь нужно. Слушай и запоминай.

***

      Каждый, должно быть, задумался, в чем Яков Петрович провинился-то? Почему же баба Мила его так недолюбливает, вон, козлом называет. А Коля вполне дружелюбно к нему относится. Ну, о Коленьке стоит помолчать, а вот о деяниях злых над ним рассказать. Прошлым летом в Санкт-Петербурге состоялся важный вечер для важных дам и важных мужчин. Якова, как почетного гостя, естественно, пригласили. А он за день до этого приехал в Диканьку забрать дикаря-Коленьку, да в состояние нормальное привести (тогда еще Яков Петрович никаких чувств, помимо интереса к этому молодому человеку не испытывал). Побывал тогда Николай Васильевич у лучших портных, которые и сделали ему прекрасный вечерний костюм. Причесанный и лучезарно улыбающийся Гоголь смотрел на себя удовлетворенно: тело его было обрамлено в черный фрак, на панталоны были надеты брюки, цвет которых сочетался с фраком, а на ногах сияли штиблеты.       Конечно, пару раз он все же спрашивал, чего это Якову понадобился он в сопровождении, однако тот отмалчивался, то и дело усмехаясь. Выйдя из кареты, они оглянулись: перед ними стояло высокое белое здание, из широких окон которого виднелся свет, пока на улице стояла тьма. — Это прекрасная идея, Николай Васильевич, — звонко постукивая тростью, говорил восхищенно Гуро, — Там полно уже состоявшихся писателей, и думаю, что Вы придетесь им по вкусу. — Вы так думаете? — немного смущенно (Гоголь в жизни бы не подумал, что Якову нравятся его произведения) ответил Николай Васильевич.       Зал встретил их множеством людей, одетых в достаточно аристократические, дорогие костюмы, лицами, смеющимися друг другу в лицо, скрывая при этом свой лик веером, и запахами французских (и не только) духов, смешанных с запахом еды, которую Гоголь никогда не видел. А также тепло, которое подобно одеялу, укрыло их от летней ночной мерзлоты.       Их пути разошлись, ведь каждый знал свое место этим вечером. Хоть Гоголь, не бывая на этих мероприятиях, старался придерживаться Якова, однако тот побрел к людям старого, но уважительного вида. Возле камина Гоголь заметил, как расположились там, скорее всего поэты, судя по тому, о чем они говорили.       Немного неуверенно Гоголь направился к ним, вскоре прильнув и войдя в беседу. Они начали обсуждать литературу, кто-то вспоминал почтенных, например, Пушкин, писателей. К сожалению, самого Александра Сергеевича не было, хоть беседы о нем велись живые и полные уважения. И спокойствие Гоголя долго не длилось. — Как дела, господа? — подошел к ним Яков Петрович. — Все отлично, — ответило большинство из них. Словом, все они были не старше тридцати, новые таланты. — Я вижу, и Николай Васильевич к вам подошел, — сверкая глазами и ярко улыбаясь, Яков сложил руки на начало трости, — Я уж думал, заблудится мой мальчик, да, Коленька? — Яков Петрович, что Вы… — Гоголь не понимал слов Гуро. — Он, знаете ли, немного странный. В разделывании трупов, конечно, профессионал, но слишком он их любит.       Николай стал ловить неприятные взгляды в свою сторону, а сам с надеждой ждал, когда Гуро сможет уйти, да и сам заметно ему на это намекал. — Да и пишет всякую чепуху о них, — продолжал Гуро, усмехаясь, — да и честно говоря, сказки его довольно… примитивны, — Яков Петрович не унимался, даже наизусть рассказал им отрывок из одной сгоревшей книги Гоголя, заслужив смех компании.       Вечер, который, казалось, мог пройти на «ура», прошел ужасно. Оставшиеся полчаса Николай провел в одиночестве, ожидая, когда чуть опьяневший Гуро решит ехать домой. Той же ночью Гоголь сжег еще пару своих книг.       Это был довольно неприятный след в памяти Гоголя, ведь не для кого не секрет, что сам Коля питал к Гуро неимоверное уважение, крепкую привязанность и даже небольшую зависть. Гоголь в этом не признается, но порой Яков служил ему чем-то наподобие вдохновения. Нет, это точно не всякие бесы. И точно не всадники. Может, прекрасный мужчина в златых одеяниях, приходящий к своей даме в ночь полнолуния? Порой и такие мысли заполоняли голову Коли, стоило ему начать совместную работу (грубо говоря, разделывание) над трупами.       Но порой в его мыслях мелькал какой-нибудь злой момент из не менее злого описания. А таких было обильное количество, удвоенное еще тем, что половину Гоголь мог попросту забыть, хотя плохие воспоминания, как правило, хранятся в памяти дольше остальных.       А был ли прав сам Гуро в своих собственных убеждениях? В том, что не смел (и никогда не посмеет!) поднять тон, увековечить бранным словом или прикоснуться не самым приятным образом к Гоголю. Действительно, ничего из этого он никогда не делал.       В хату зашел задумчивый и даже слегка поникший Гуро. Гоголь, проведя целый день за какими-то бумагами, вовсе не заметил его прихода. За окном давно стемнело, а свет в доме давали лишь несколько свеч, горячий воск от которых изрядно повредил руку, завернутую в мокрое полотенце, Николая. — Да так, по чистой случайности уронил… — немного смятенно ответил на его явно вопрошающий взгляд Гоголь, пряча руку под столом, — Вы сегодня так странный, Яков Петрович. Вам стоит поехать в Санкт-Петербург, Вам нужен отдых. — Как же мне без тебя, — подложив под щеку руку, пробубнил Яков, — да и дел совсем нет. — Это хорошо… ведь… — Гоголь, полностью застыв в глазах Гуро, совсем забыл про свои письма, про перо, чернила от которого заляпали стол. — Николай Васильевич, может, оторветесь от бумаг и согласитесь поужинать со мной? — И Гоголь лишь энергично закивал, хотя желудок его был полон уже съеденным ужином. Он предвкушал что-то интересное, ведь когда (ну разве что только в одно столетие) ему удавалось поужинать с Гуро, вечер сулил быть не хуже, чем ужин со сверхъестественным существом.       Однако жили они только в одно столетие, что, увы, означало — Яков никогда не звал того на ужин.       Это событие состоялось в тот же час того же дня на тихом поле с маленькой свечой, освящающей лишь лица собеседников и, к счастью Якова Петровича, совсем немного, иначе бы Гоголь спросил, почему он такой красный. Неподалеку скрипела мельница, разводя прерывающийся порыв ветра. Раздавалась шелестом сухая высокая трава, а в ней играли свои песни жучки. — В таких местах ты часто ловишь вдохновение, не так ли? — спокойно, на сколько это было возможно, спросил Гуро. — В таких местах часто водятся черти, — усмехнулся Гоголь. — Поэты часто описывают свое вдохновение, как прекрасную музу, приходящую к ним с небес. — Человек, пишущий комедии, лучше всего может понять, насколько жизнь грустна, мне однажды так сказали. Именно поэтому мое вдохновение — это черт. Пугает. — Что ж, может, мы можем понять друг друга. Моя работа тоже порой меня пугает. — Если бы вы были персонажем моей книги, я бы описал Вас как заносчивого, целеустремленного, но жаждущего справедливости и верных решений, — признался Гоголь, убирая со лба пряди густых черных волос.       «Будь уверенным», — вспомнил Гуро слова бабки Милы, — «но не козлом». — Это была бы легкая комедия… — Комедии не бывают легкими, ты ведь знаешь.       Гоголь сменил позу, немного расправив плечи и вздохнув, глядя на ночное небо. Его густые пряди устремились вниз, а его кожа светилась мертвой бледностью. — И, если бы моя жизнь была бы комедией, то явно нелегкой, — признался Гуро, — а ты был бы в ней главным героем. — Почему я? — эти слова удивили Гоголя. — Как любовь, которой не суждено сбыться, вроде драма и трагедия, а смешно, — он вел себя как глупый юноша, совсем не смыслящий о любви, впервые увидевший девицу и не знающий, что сказать. А Гоголь будто играл на его чувствах своим непониманием. — У нас так много схожести, Яков Петрович… — В безответной любви? — эти слова ошарашили Гуро. — Ну… в каком-то определении, да… — И кто эта девица? — Ну, я бы не сказал, что девица… — Гоголь с каждой секундой краснел все больше, — Александр Сергеевич говорил, что в этом нет ничего ужасного, но мне нельзя об этом говорить… — Это мужчина, Николай Васильевич? — Это Вы. — Тьфу, не женщина ты, а нечистая сила какая-то, — фыркнул священник, хмуро смотря на бабу Милу, — Мужчин сводишь, сама не думаешь, что делаешь! — Молчи, ты этакий! — ударив его тряпкой по затылку, ответила Мила, — ничего ты не понимаешь в любви.       Они наблюдали в нескольких метрах, как нежно целовал Гоголя в лоб Гуро, улыбаясь и что-то говоря, как Гоголь приобнимал его и что-то говорил в ответ, смеясь.       Баба Мила любовалась и умилялась, порой отвешивая по затылку своему новоиспеченному мужу, который не прекращал тараторить. Вот какая молодец, и одним счастье дала, и свое получила. — Любовь зла, полюбишь и козла… любовь уйдет, козел останется, — недовольно пропыхтел священник, — сама говорила. — В их случае все иначе, — довольным и умеренным голосом проговорила она, — Любовь осталась, а козла больше нет. Я точно знаю.       Мила улыбнулась и, приобняв священника, сказала: — Будет на Руси и любовь, и счастье. Обязательно будет.