Bella, ciao!

— Аптечку… — и что-то там ещё. Беспокойный голос и сверкнувшие в предрассветной темени стёкла очков выдернули из ступора. Он вдруг вспомнил, что на улице очень холодно и поднял воротник своего лёгкого пальтишка на рыбьем меху. — Аптечку, — сказал Виктор Сергеич. Кажется, уже в третий раз. Просто Инженер сначала ни черта не расслышал, хотя они стояли на расстоянии дай бог пяти шагов друг от друга. Он засмотрелся на девушку из отдела нейтротрансплантологии — Особа. Нет, не та Особа, которая осталась дома, которая готовит самые вкусные на свете котлеты «по-киевски» и которую зовут… да, зовут её Раиса Аркадьевна. А та Особа, которая тоже Особа, но другая. — Аптечку… принесли? — Аптечку? А… Да. — Короткие ногти непроизвольно впились в кожаную поверхность дипломата. — Здесь. Всё у меня здесь, Виктор Сергеич. Из приоткрывшегося дипломата посыпались спичечные коробки. Много спичечных коробков. — Это что? Это зачем? — Лучше не спрашивайте, Виктор Сергеич… У Виктора Сергеича шляпа как у Жеглова из «Место встречи изменить нельзя», а на груди — значки: первый разряд по лыжам, ГТО, «турслёт-86», «двадцать пять лет отделу иммунологии НИИ», что-то там ещё (Инженер не смог разглядеть). Будто этот иконостас в самом деле спасёт их от резиновых дубинок. В прошлом году в Москве на митинге избивали даже увешанных орденами ветеранов, а куда, спрашивается, какому-то там значку ГТО против медали за взятие Берлина. Когда они обнимались, у Виктора Сергеича губы не дрожали и руки не тряслись, и был он тёплым, как настоящий живой человек, в отличие от Инженера. Вот почему Рая всегда ставила его в пример: посмотри, мол, на Виктора Сергеича, каков он молодец, и лыжами занимается, и руководство на себя не побоялся взять (и москвич себе выписал вперёд всех, и квартиру трёхкомнатную получил), и вообще: «Настоящий он самурай. А ты, Заяц, у меня когда самураем будешь?» И Инженер, бывало, вскипал после такого, говорил, заикаясь: «В-вот и уходи от меня тогда к В-виктору Сергеичу! И пусть он тебе сти… стихи пишет и… и к тёще на картошку ездит, и в столовую водит по праздникам и в… ДК на танцы пусть тоже он ходит!» — «Ага. Если его жена против не будет, да?» — Зайчик вы мой, — значок ГТО зацепился за инженерское пальто, не давая разорвать объятия, — я уж подумал вы не придёте… Кролик вы мой. — Ну куда ж я, Виктор Сергеич, денусь, я же в этом НИИ… я же этому НИИ… Это же уже же не НИИ… это жизнь моя. — А помереть? — вдруг раздался откуда-то голос Лёшки. Помереть, помереть, помереть… — отозвалось в голове эхом. — Померть? Можно и помереть, — Инженер посмотрел на Лёшку, отогревающего замёрзшие пальцы (опять, дурачок, без перчаток) и сжал плечо Виктора Сергеича, так, что ему, наверное, стало больно. Только он не покажет. — Но… за правду. Я так думаю. — Правильно думаете, — кивнул Виктор Сергеич. — Значит, по-вашему, — сказал Лёшка, — если умирать, то за правду. А если за правду, то… умирать? И что, другого выхода нет? — Есть два филоских подхода, Алексей: оптимизм и пессимизм, — разъяснил ему Виктор Сергеич, как недалёкому первокурснику. — Слыхали? — Слыхали. А вы-то сами какого придерживаетесь? — Можно придерживаться любого, но только какая, в сущности, от этого польза? От пессимизма точно никакой. — А вот не скажи-ите, Виктор Сергеич, — протянул Инженер. — Я вот для себя ещё в институте разъяснил, что лучше — ну, на всякий случай — ничего хорошего не ждать. Потому что вот так ждёшь-ждёшь что-то хорошее, а потом ба-бац — облом, и обидно. А когда ничего хорошего не ждёшь, либо прав оказываешься, либо приятно удивлён. — Но всё-таки вы здесь, а значит надеетесь на лучшее. Как и все мы. Иначе бы не пришли. — Куда деваться. Инженер смущённо улыбнулся и пожал плечами. Уважал он всё-таки начальника, и науку тоже уважал, но пришёл не поэтому. И даже не потому, что надеялся на восторжествование справедливости, а просто потому, что так надо. Потому что капитан Эдвард Джон Смит ушёл на дно вместе с Титаником, а жёны декабристов отправились в Сибирь вслед за мужьями. Виктор Сергеич считал их по головам. Всего насчитал шестнадцать. — И всё? — Всё, — хмуро ответил он. — Остальные, видимо, надеются на рынке работу найти. Или бизнес открыть. — Не сердитесь, Виктор Сергеич, у них же, может быть, жёны, дети. Вон… кто знает, что с нами будет теперь. — А что с ними будет теперь? — грозно зыркнул очами Виктор Сергеич. Инженер ничерта не понял, но переспрашивать не стал. Его несильно пихнули в бок. Васька-стажёр зевнул и уложил голову ему на плечо. Сказал: — А это даже хорошо, что нас мало. — Все недоумённо на него посмотрели. — Что? Бабуленька пирожков напекла с картошкой, сказала, для ребят. А если б нас больше пришло? Кому-то по-любому не досталось бы. А так ещё останется. Виктор Сергеич скептически поджал губы, похлопал глазами и сказал: — Ну скажите, Вася, ну при чём здесь какие-то пирожки, когда речь идёт?.. А, ладно, — и рукой махнул, и ушёл, прикуривая сигарету. Инженер старался не думать ни о том, что Виктор Сергеич бросил курить десять лет назад, ни о том, что на муку для пирожков ушло, наверное, ползарплаты Васькиной, ни о том, что при одном только упоминании еды его тошнит. Сегодня он не завтракал, и Рая молчала. А Рая всегда ругается, когда он не завтракает, вчера только говорила: «Обалдел ты совсем, Заяц. И так, вон, ходишь, костями гремишь, скоро вообще ног носить не будешь, узник Бухенвальда». Инженер не возражал. И даже о том, что сама она носится как белка в колесе, не говорил. И о впалых её щеках и весе в сорок шесть килограмм тоже. А сегодня вот — она почему-то молчала, не плакала и не целовала на прощание. Он сам её в лоб по-отечески чмокнул, когда она укладывала волосы перед работой. И почему-то подумал о том, как в языческие времена женщины совершали самоубийство после смерти своих мужей и разделяли с ними погребальный костёр. У славян это было или у скандинавов? Или у тех и у других? Ещё, кажется, перед этим женщине нужно было отдаться друзьям мужа. Он представил свою Особу с очельем на голове и подвешенными к нему височными кольцами, какие видел когда-то в музее в Великом Новгороде. Представил, как она отдастся Лёшке, Стажёру, Виктору Сергеичу, если, конечно, они живы останутся, Катамаранову, волосатикам с третьего этажа, и каждый будет шептать ей на ухо что-то хорошее, чтобы она передала ему. Виктор Сергеич, наверное, скажет: «Раиса Аркадьевна, передавайте нашему зайчику, чтобы пиво в дефлегматор он там не заливал. Гиблое это дело». А волосатик, тот, который Ромашка, или как его там, скажет: «Я, блин, невероятно рад за нашего Франкештейна. Пусть он там с тоскухи не окисляется, блин. Всё лучше, чем в этом НИИ долбаном. Я, блин, знаю, у меня там тётка работает. В НИИ в смысле, не в Вальхалле, нахрен». А потом она взойдёт на костёр. Инженер представил, как загорятся её светлые волосы, опалятся русые ресницы и обуглится кожа. Представил и, уходя, забрал из дома все спички, которые только нашёл. — Стрелять будут, как думаешь? — спросил Стажёр, утирая сопливый нос платком со своими инициалами. — Откуда я, Вась, знаю. — А я этого не люблю. Ну, когда стреляют. Ещё и насморк этот, тьфу. Тогда-то в лесу, помнишь? Когда стрельбу по нам открыли? Я уж думал всё… Если на этот раз стрелять будут, я точно всё. А мне бабуленька сказала: со щитом или на щите возвращаться. А как я на щите вернусь, когда при первом же залпе в обморок грохнусь? Таких, как я, обычно-то, знаешь, в первом же бою в плен берут. — А я вот недавно роман-газету про чукчей читал, — сказал внезапно выросший из-под земли Лёшка. Только теперь Инженер заметил, что за спиной у него гитара. — Так они в плен не сдаются. Никогда. Если бой проиграли, всех своих родных: ну там, жён, детей — закалывают, а потом — себя. А если ножа нет, то башкой о камень. У Стажёра глаза отчего-то стали по пять копеек, а Лёшка так смотрел, будто, в случае чего, любому башку о камень размозжит, как самый настоящий чукча. — Они, эти чукчи, страшные люди на самом деле, — сказал Лёшка. — А анекдоты про них, якобы они дурачки все такие недалёкие, — это враки всё. — Это хорошо, — буркнул в ответ Инженер, — только мы-то вроде… не чукчи.