***
Сколько он уже стоял здесь, оперевшись на стену своего маленького деревянного поросшего мхом домика, в белом халате, и наблюдал за ними? Он и сам уже вряд ли мог сказать, но бутерброд с колбасой и сыром закончился достаточно давно. Наблюдать за тем, как неторопливо шла жизнь в их маленькой деревушке, было весьма увлекательно — то, вот, Совунья с Карычем вечерами стучат в домино, то Бараш с Нюшей ушли в поход куда-то в горы на неделю. А он всё был занят работой, отчетами, исследованиями. Изучал поведение бабочек, делая заметки в рабочий дневник, а бывало, рисовал акварелью. Выходило это у него скверно, но что с этим поделаешь? У него было не так много времени практиковаться, хотя, стоит отметить, рисовать ему нравилось. Порой он заходил в гости к Копатычу на чашку чая с печеньем. У того иногда находилось что покрепче — чаще всего самогонка, медовуха или пиво, но вполне могло встретиться и вино, если год выдался особенно урожайным. Не так давно Копатыч разбил собственный виноградник, и теперь все с удовольствием пили сок. Юнцы не были ценителями крепкого, хотя Бараш, бывало, наливал, когда его одолевала тоска. Лосяш делился с другом наболевшим, и огородник слушал того с львиной долей внимательности, пусть и не понимал всех тонкостей профессии ученого. Иногда даже давал советы. Когда совершенно бестолковые, а когда и вполне дельные. Вот перепутал данные, потерял в своих книгах какой-то важный документ, или и вовсе разбил колбу с какой-нибудь экспериментальной вакциной, приходишь к товарищу с тремором и нервным тиком, взъерошенный и с синяками под глазами, которые приобрели оттенок шевелюры Ёжика, а тот тебе нальёт медовухи, похлопает по плечу и скажет: «Завязывал бы ты со своими биологиями, физиками да химиями, укуси меня пчела. Нервы бы свои поберег! Вон, давай-ка завтра ко мне на огород — огурчики подвязывать будем, лучок поливать!». Лосяш неловко улыбался, но никогда не отказывался, и смена деятельности порой действительно лучше любых успокоительных таблеток и компьютерных игр помогала справляться с переживаниями. Учёный коснулся края кружки пересохшими губами и сделал еще один глоток остывшего сладкого чая. В его голове вдруг всплыли слова Ёжика о занозе. Он невольно подумал о механике. Интересно, а как там сейчас Пин? Тот уже больше недели не навещал его. Да, он был занят, и знал, что у немца тоже наверняка есть очень много важных и нужных дел… Лосяш смотрел на мальчишек, с которыми у него была разница от силы лет пятнадцать, снисходительно, и все же с какой-то легкой, но доброй завистью. Он больше всего на свете хотел бы не работать в этот дивный день, а также с трепетом прогуляться куда-нибудь в чащу, держась за руки с человеком, к которому испытывает это странное, волнующее, щекочущее нервы и закрадывающееся по кровотоку в самое сердце чувство. Он не понимал этих порывов. Все чувства в его понимании были лишь игрой биологически активных веществ органической природы, непрерывно циркулирующих у него в крови и рождающихся железах. Но даже когда столько лет учился в университете, спустя столько прочитанных книг, защищенную магистерскую и докторскую, через годы исследований, не покидало ощущение, что есть за этим что-то еще, что человечеству неизвестно, и открыто быть не может. Иной раз ученый чувствовал, что внутри просыпается слегка капризный мальчик-подросток, упрямо требующий ласки, любви, заботы и элементарного внимания. Часто ученый отказывал ему, говоря, что работа первостепенна, но в этот чудесный день сопротивляться он был не в силах, а потому тихонько шепнул себе под нос «Ну ладно, уговорил!», поставил чашку на столик рядом с красным радиоприёмником и бодро зашагал через лес в сторону моря, к домику механика. Пингвин, в отличие от Лося, был человеком куда более сдержанным. Он был не теоретиком, а практиком, в своем ремесле весьма искусным. Строгий, прямолинейный, немногословный… Пин был не из тех, кто любил болтать. Словам он предпочитал действия. Больше, чем разговаривать, он любил слушать. Если с Кар-Карычем Лосяш мог бы много дискутировать и спорить о самом разном, то Пин был склонен слушать. С ледяным спокойствием он внимал каждому слову, каждой идее, пусть и бредовой. Иногда кивал или кратко отвечал что-то, показывая, что он всё ещё внимает оратору, но больше всё же молчал до тех пор, пока ученый сам не спрашивал его мнения. На первый взгляд нельзя было однозначно сказать, испытывает ли брюнет что-то к Лосяшу или нет, однако если наблюдать за ним внимательнее в течение долгого времени, можно удостовериться, что это действительно так. Чтобы вытянуть из него признание или хоть какой-то комплимент, следовало использовать клещи. Почти буквально. Крош был любителем громких слов, Ёжик выражал свои чувства чаще через заботливые прикосновения и шепот, Бараш писал стихи, дарил цветы и даже умудрялся где-то раздобыть шоколадные конфеты, а Нюша легко кокетничала и флиртовала. Пин же выражал свою любовь тем, что внимательно слушал, отмечая важное у себя в голове, словно подчеркивая некоторые слова текстовыделителем, а потом использовал эту информацию, собирая макеты или другие полезные штуки. Стоило Лосяшу заикнуться о том, что у него рухнул стеллаж, как на следующий день механик будто бы невзначай заглядывал к нему в гости и закреплял его снова. И таких мелочей было немало. К сантиментам Пин относился довольно холодно — романтические мелочи его мало волновали. О создании семьи он тоже мало подумывал — в одиночку воспитывать Биби для него труда не составляло. Механический сын в любом случае большую часть времени проводил в космосе, связываясь с отцом с помощью телеграфа. Но, тем не менее, Пин чувствовал себя весьма одиноко, а Лосяш это одиночество своим присутствием умело скрашивал. Кроме того, познания ученого в естественных науках порой были весьма полезными. Иногда тот даже дополнял его изобретения полезными нововведениями, что Пину несказанно нравилось — что ни говори, а люди с мозгами приходились ему по душе. Лосяш шел, вслушиваясь в возгласы кукушек. На секунду мелькнула мысль: «Не спросить ли, сколько мне жить осталось? Ах, право, какая глупость! Мне всего тридцать четыре, куда мне умирать, скажите на милость». Он вдохнул через нос аромат леса: еловых веток, зеленых листьев, смолы, редких цветочков и влаги, исходящей от маленького ручейка. В тени деревьев царила блаженная прохлада, скрывающая под собой маленьких зверушек и самого ученого от утомляющего пекла. Ученый застал Пина в гараже. Брюнет с немой сосредоточенностью бродил между стеллажами, то и дело вытаскивая из всяких коробочек инструменты, винтики и прочие железки, в которых учёный мало разбирался. Железная полукруглая стенка мастерской была увешана чертежами самолёта, прикрепленными к ней с помощью обычных разноцветных магнитиков. Пин что-то бормотал себе под нос на немецком. «Наверняка снова что-то с двигателем. То и дело ломается. Поразительно». Талантом Пина собирать всё буквально из ничего Лосяш порой восхищался. Всего лишь кучка железа и пластика в умелых руках мастера могли превратиться в радио, часы, холодильник, телеграф и даже в робота. Частенько механик чинил старенький компьютер ученого в рекордные сроки, чем также вызывал у него большое уважение. Лосяш стоял в дверях довольно долго. Бесконечно можно смотреть на три вещи: как горит огонь, как течет вода и как работают другие люди. Но это были не его буржуазные замашки. Он смотрел на процесс завороженно, словно наблюдал за бабочками в банках. В лихие годы начала своего студенчества он ловил этих несчастных крылатых созданий и заточал в стеклянную тюрьму, всячески издеваясь над ними, но былое время прошло, и теперь он научился за ними наблюдать и делать заметки в любимый блокнот зеленым карандашом. Из камеры пыток банка превращалась в комфортную комнатку всего на пару часов. Потом он отпусках крылатых созданий наружу. Пин заметил того не сразу. Он был погружен в работу с головой. Мало вещей в этом мире он любил больше работы, и одной из немногих был Лосяш. Уловив периферическим зрением какую-то тень, брюнет вздрогнул, уронил на ногу ящик с перфоратором и громко выругался на своем родном немецком. — Друг мой эмоциональный, незачем так выражаться! — строго сказал Лосяш. Конечно, говорить такое человеку, которому только что отдавил пальцы трехкилограммовый ящик — не самая лучшая идея, и все же он хотел съехидничать, и даже знал, что это ему сойдет с рук. — А… Это ты, — вяло сказал механик с выраженным акцентом, а затем усмехнулся и возвёл серо-голубые глаза к потолку. — Друг, значит. Былые ночи не помнишь, значит? — Странное у вас чувство юмора! — гость, умело скрывая тот факт, что слова эти его задели, посмотрел на Пина с некоторым осуждением. Тот улыбнулся с тенью какой-то одному ему понятной иронии. — Ты что-то давно не заходиль. Случилось что? — Да ничего, я просто так зашел. Соскучился. На минутку повисла тонкая тишина. В воздухе мастерской летали пылинки, казавшиеся осколками золотой пыли в лучах пробивающегося через маленькое окошко солнечного света. Первым нарушил молчание Пин. — Не хочешь к морю прогуляться? — Отличная идея, — ответил ученый. Шум прибоя закрадывался в уши приятным шепотом. Во время отлива волны всегда были совсем маленькими, а вода чистая-чистая, и такая прозрачная, что можно было различить камешки на дне. Они шли, сбросив обувь и закатав брюки по самое колено, держась за руки, хотя в том не было никакой необходимости. Сколько часов они провели за этой прогулкой — неясно. Они шли медленно, никуда не спеша, от домика Пина до самого леса через всю песчаную косу. Лосяш о чем-то рассказывал, а брюнет внимательно слушал на ходу. В какой-то момент немец остановился и посмотрел куда-то туда, в море, на линию горизонта, будто пытаясь что-то там разглядеть. Они стояли вслушиваясь в отдаленный крик чаек. сторонам С моря дул приятный легкий ветерок, а небо уже слегка розовело. Они давно не проводили время вместе, поскольку были очень заняты, но оба отлично понимали, что надо бы завязывать с работой. Стоит почаще ходить друг к другу в гости и навещать друзей. — Здесь красиво… — отметил Лосяш. — Наверное, стоит сходить на рыбалку, как в прошлом месяце, вы как считаете? — Йя-йя, было бы очень неплохо… — Стоит позвать Копатыча? — Нихт, без него обойдемся. Только вдвоем. — Только вдвоем… — завороженно повторил ученый.***
Август — какое-то особенное, волшебное время. Вопреки всякой логике, именно август здесь почему-то был самым жарким месяцем, а вовсе никакой не июль. Школьники могли бы ужасно расстроиться на этот счет: скоро наступит осень, придётся идти учиться вновь… Как же быстро пролетели три месяца. Но в деревне никто даже и не думал грустить — каждое время года, каждый месяц имел в себе нечто особенное, необъяснимо притягательное. В июле поспевает вишня в вишневом саду, который когда-то посадили ребята. Мальчишки Крош и Ёжик вместе с Нюшей бодро собирают ее в ведра, а потом наедаются до отвала. Всё, что в них не влезло, Совунья закатывает в банки и убирает подальше, чтобы открыть зимой. Из перебродившей вишни Копатыч сам делает какой-то алкоголь, в чем он, несомненно, мастер. Крошу с Ёжиком попробовать эту бурду не давали, Нюша отказывалась сама, а Бараш был не прочь пропустить со старшими по стаканчику, когда его одолевала тоска. Он приходил к Копатычу, тот доставал медовуху и они вдвоем выпивали, а после поэт читал огороднику свои стихи. Копатыч не был ценителем искусства, зато был хорошим психологом. Иной раз помогал справляться с переживаниями даже лучше, чем признанный специалистом в этой области старый ворон Кар-Карыч. В июле зрели огурцы, а в августе поспевали помидоры. Чтобы сделать салат из помидоров и огурцов, приходилось подгадывать момент в конце июля. А в августе начинали поспевать арбузы, и чем жарче выдалось лето, тем желаннее была эта огромная сладкая ягода, утоляющая прохладной красной мякотью жажду. Сейчас поспел первый арбуз, и вся деревня собралась в домике Копатыча, чтобы им полакомиться. На подоконнике что-то напевал старенький красный радиоприёмник, подаренный Пином Копатычу на один из праздников. На столе стояло большое блюдо с арбузом, несколько полотенец с узорами, которые изготовила Совунья, чтобы вытирать руки, и девять тарелок по числу собравшихся. Бараш о чём-то перешёптывался с Ёжиком о своём-мальчишеском, а Крош с Нюшей — очевидно, о сущих пустяках. Нюша и Крош оба были ужасно болтливыми, однако девчонка значительно превзошла косого в этом искусстве, и сейчас она просто заняла его уши, поскольку Бараш был увлечен беседой с товарищем. Нюша говорила что-то о моде и панк-роке, а Крош вынужден был молча слушать, хотя по нему было понятно, что он и сам хочет рассказать последние новости. Иногда он отпускал сарказм или ехидничал над ее словами, но она отшучивалась и продолжала болтать дальше. Момент, когда огородник воткнул в толстую полосатую зеленую корку нож был очень похож на церемонию разрезания именинного торта, только давалось тяжелее, свечек никто не задувал, и праздник был у всех, а не у кого-то одного. Однако радость от этого была у всех. Совунья, Лосяш, Карыч и Пин разрезали свои большие куски арбуза на несколько маленьких, в то время как молодежь вместе с Копатычем вгрызалась в полукруг, напоминающий улыбку, а затем сплёвывала косточки (так делали все, кроме Бараша — тот их отчаянно выковыривал). На щеках оставались следы сладкого прозрачного сока, который потом стирался салфетками. Карыч отметил, что в этом году арбузы вкуснее и принялся расхваливать садовода. Впрочем, медведь был не против и принимал комплименты как награду за трудолюбие. Лосяш почувствовал, что кто-то положил руку на его колено. Само собой, это был Пин, сидящий рядом. Он со своей порцией уже давно расправился и теперь слушал, как говорят друг с другом остальные. Этот жест был весьма ненавязчивым, но достаточно значимым. Механик за вечер и словом не обмолвился о том, что он, например, наконец починил самолет и смог собрать самый настоящий дрон. Он ответил на пару вопросов. Кажется, все они были от Совуньи и касались исключительно его проблем с сердцем. Женщина интересовалась, пьет ли он капли, регулярно ли. В последнее время они тоже нечасто виделись. В последний раз немец навещал «старую птицу», когда у той в очередной раз поломалась плита. Пин говорил, что исправно пьёт таблетки, хотя на самом деле он забыл про них еще месяц назад, но единственным, кто об этом знал, был ученый, который неоднократно ругал механика за столь наплевательское отношение к здоровью. «А ты что, лучше что ли?» — с усмешкой спрашивал его мужчина, скрестив руки на груди. Ученый постоянно сбивал режим сна тем, что засиживался до двух ночи за компьютером, чаще всего — за играми. Иной раз он засыпал за столом прямо за книгой, и находившие его утром Пин, который привык ложиться в строго определенное время, и Копатыч, который вставал ни свет ни заря, чтобы заниматься делами хозяйства, неоднократно подшучивали над ним из-за этого. Просыпался ученый тоже до безобразия поздно — в период с десяти до двенадцати часов. Кроме того, он часто переедал, добавлял в чай неприлично много сладкого, перекусывал, и, словом, делал всё, чтобы подкармливать мистера жирка, а потом весь июнь мучиться с утренними пробежками. Гости Копатыча собирались понемногу расходиться. Пин хотел проводить ученого до дома и показать чертежи новой подводной лодки, но Карыча с Лосяшем опять завязался какой-то разговор, и старый ворон повёл того к себе на чай с бубликами, по дороге дискутируя о высоком. Он рассказывал что-то о славном студенчестве, о том, как он защищал диплом, как получил образование педагога… Раздосадованный Пин остался стоять у домика Копатыча, опираясь на его бревенчатую стену и скрестив руки на груди. Ему хотелось закурить — он не курил уже очень давно.***
…После жарких летних дней всегда наступает осень. Это такое удивительное время года, когда природа увядает, медленно погружается в сон, чтобы к весне снова проснуться и расцвести. Дни понемногу становятся короче, а ночи наоборот — заполняют все больше времени в сутках. Если в июне в девять вечера было еще достаточно светло, то к середине сентября в восемь часов уже не захочется высовываться за порог. Раньше жители деревни, как было положено, переводили часы на зимнее время. Частенько возникала путаница, конфликт с внутренним временем, приходилось привыкать вставать по новому будильнику, а Нюша и Бараш постоянно ссорились, потому что кто-то из них, как правило, опаздывал на встречу на целый час. Со временем во всей стране такие махинации со временем прекратились, что значительно облегчило жизнь даже жителям деревушки N, где всего девять домиков, девять жителей. Пожилой художник, фокусник и музыкант Карл Карлович или, если вам угодно, Кар-Карыч, находил осень временем для грустных мыслей, когда всегда немножечко грустно. Впрочем, его же позицию разделяли самые младшие жители деревни Крош и Ежик — подростки, которые все еще ходили в школу и не имели ни малейшего желания расставаться с купаньем в теплом море, речкой и играми, а так же солнечными деньками и сладкими фруктами, выросшими у Копатыча в саду. Им осень казалась безнадежно унылой. Как-то они даже сделали фанерное солнце, чтобы оно освещало серые будни. Нюша и Совунья закатывали на зиму банки. Иногда к ним присоединялся ученый, но, зная его любовь к сладкому, на приготовление варенья ему вход был воспрещен. Копатыч готовился к спячке. Прозвище «медведь» ему было дано не просто так. Дело тут даже не в том, что он спал всю зиму — скорее, предпочитал сидеть в своем домике и отдыхать перед весной, когда придет время сеять. Он практически ни с кем не виделся, но все же частенько выбирался на Новый год в общество, а кроме того — отмечал в кругу друзей свой декабрьский день рождения. Тринадцатое сентября было днем весьма необычным. Все еще теплая, но постепенно холодеющая осень принимала жителей в свои объятья. Вечер опускался на лес и поля. Ученый, накинув белый халат поверх колючего охристого свитера, связанного Совуньей ему в подарок на день рождения, стоял на вершине холма и смотрел на запад — туда, за лес, где в море опускалось уже не такое яркое и не такое теплое солнце. Мужчина сделал несколько заметок в своем блокноте. Отмечать место, в котором заходит солнце, было частью его занимательных наблюдений, которые не имели ничего общего с работой, которую он вел здесь, в глуши, но давали какое-то своеобразное душевное спокойствие. Он посмотрел вниз. С холма открывался хороший обзор — совсем рядом разлилась река, в которой так любили купаться мальчишки. В этот момент по ней проплывала лодка. Лосяш прищурился — зрение начинало подводить его в последнее время. В лодке сидели Совунья и Кар-Карыч. Старый ворон играл на гитаре, а та с упоением слушала его. Ничего удивительного в том, что они проводят вечер вместе, никто не видел. Такое случалось нечасто, и все же было вполне естественно. Эти двое находили общий язык в том, в чем их никто не понимал. Они оба были уже немолоды, и им действительно было о чем поговорить: поругать молодежь, приправив фразой: «а вот в наше время», вспомнить свою собственную юность, рассказать о ней что-нибудь, вскользь упомянуть об ошибках и выразить желание исправить их, пожаловаться на артрит, морщины и остеохондроз и поделиться тем, как же порой хочется романтики, танцев на дискотеке в доме культуры и секса, как сорок лет назад. Молодость-молодость… Каждому, у кого столько лет за плечами, есть, о чем рассказать, о чем сожалеть, чем поделиться. И Кар-Карыч с Совуньей не были исключением. Иногда они смотрели на простые ошибки молодежи, на трудности отношений Нюши и Бараша, на железное терпение Ежика, на постоянное стремление Кроша впадать в крайности, и жалели, что никому из них нельзя вложить своих мозгов, и эти молодые люди должны пройти свой путь сами, вынести ценные жизненные уроки из собственных проб и ошибок, а потом в старости так же жалеть о том, что когда-то в прошлом не поступили иначе, и о том, что невозможно передать весь свой опыт потомкам. Порой Лосяшу казалось, что Старый ворон смотрит на него с осуждением и хочет сказать что-то, но лишь бессильно опускает руки. «Бесполезно убеждать этого упрямца в чем-то. Рано или поздно он сам поймет, что ошибался, и прибежит извиняться» — наверняка именно так тот рассуждал на все железные аргументы ученого, что заставляло его улыбнуться. Совунья же откровенно говорила, что Лосяш неправильным питанием, страшным режимом сна, отсутствием физической нагрузки и большим количеством кофеина беспощадно губит свое здоровье. Ученый и сам был уверен, что рано или поздно скажет ей: «Любезная, как же Вы были правы!». Была во взаимоотношениях Карыча и Совуньи какая-то непонятная загадочная романтика, будто бы они были старыми супругами, прожившими вместе уже много лет, вырастившими детей и внуков, и сейчас наконец живущими в свое удовольствие. Иной раз видишь их идущими по тропке меж полем ржи и лугом, и точно как картинка из викторианской эпохи: пожилой джентльмен в синем фраке ведет под руку даму его же лет в длинном фиолетовом платье и клетчатой шали. Такие прогулки для них были в сентябре частым явлением, когда Совунья не была занята на кухне. Конечно, сантиментов она не признавала, и в целом нрав имела довольно строгий. Она чем-то напоминала жену коменданта из книги Пушкина «Капитанская дочка». Удивительным образом в ней строгость и жесткость сочетались с добродушием и хозяйственностью. Главным стремлением своим Совунья считала торжество справедливости. В играх ее всегда приглашали быть судьей, а в спорах и бытовых делах спрашивались ее совета. Они плыли по течению вниз в лодке. Ворон играл что-то из старых романсов на своей гитаре, а сова завороженно слушала с улыбкой на лице, приложив руку, в которой она сжимала кружевной носовой платочек, с щеке, по которой текла слеза. Такими вечерами они сплавлялись вниз и смотрели на закат и на бледные звезды. Плачущей Совунью заставали немногие. Пока этим могла похвастаться только Нюша, при которой женщина вскрывала и читала письма от бывшего возлюбленного, с которым она упустила шанс в далеком прошлом. Игра в домино, шахматы, бинго, карты, покер и другие настольные игры, прогулки по осеннему лесу под золотым дождем листопада, портрет Совуньи, в который Карыч вложил очень много сил и времени, и все эти песни, которые он исполнял ей, был тоже своего рода каким-то особым языком для выражения какой-то особой дружбы, какой-то особой любви. Не той романтической влюбленности, а чего-то гораздо более глубокого, какого-то интуитивного взаимопонимания. Да, они все же были именно друзьями, однако друзьями в самом лучшем значении этого слова. Лосяш наблюдал за ними с холма. Его пшеничные волосы трепал легкий ветерок. Он тоже плакал, вслушиваясь в песню Карыча. А еще он отчаянно мечтал, что когда они с Пином постареют, тот тоже будет играть ему что-нибудь… Впрочем, не надо! Если в чем Пин с Лосяшем и были похожи как две капли воды, то это определенно абсолютное отсутствие музыкального слуха. Лучше будет занять себя на пенсии чем-то другим. Например, кроссвордами, судоку или чтением книг возле камина. Это было бы чудесно. И все же Лосяш подумывал о том, чтобы переступить через свою гордость и взять у Карыча пару уроков живописи или музыки. Отметив про себя и записав в блокнот, чтобы уж точно не забыть, ученый зашагал прочь от реки. По дороге он, сам того не ожидая, столкнулся с Пином. Он хотел было заговорить с механиком, но тот сказал, что очень спешит и лишь попросил зайти к нему завтра часиков в пять. На том и разошлись. Следующий день выдался дождливый, серый и весьма неприятный — сентябрь в этом году выдался какой-то серый. Совунья и Нюша занимались макраме, пока Лосяш играл с Копатычем в шахматы. По красному радиоприемнику из угла комнаты донеслось: «…Осень в центральной части России обещает быть жаркой и солнечной. Все, кто не успел искупаться за прошедшие три месяца, могут не переживать — у них будет еще возможность окунуться в этом году!». Крош с тоской взглянул в окно. — Погуляешь тут! — Верь после такого синоптикам, укуси меня пчела! — поддержал его недовольство Копатыч, сделавший не самый удачный ход своей черной пешкой, от чего уже следующим ходом фигура была беспощадно съедена ферзем Лосяша. Копатыч уже было расстроился, однако ученый не заметил стоящей в нужном месте ладьи огородника. Тот в мгновение ока скинул с доски белого ферзя и поставил королю мат. — Ах ты нехорошее животное! — гневно воскликнул ученый, проигрывавший уже пятую партию за сегодня. — Да не переживай ты так, — бросила Нюша, не отрываясь от рукоделия, — в любви повезет. — Ненаучно… — с грустью ответил ей Лосяш, вновь погружаясь в свои мысли о механике, прокручивая их короткий диалог вчера вечером. — А я вот думаю, от чего-то всегда слова синоптиков как-то неправильно сбываются. Весь июль дожди обещали, а на небе ни облачка! Может, они это… Намеренно дождь летом отпугивают, а осенью нагоняют? Ну так, для балансу! — предположил Крош. — И это тоже ненаучно, — сухо отрезал ученый, поднимаясь со стула. — Какой-то ты, Лосяш, нудный в последнее время, — юноша повернулся к нему и сдвинул брови. Излишне тосковать он не любил. Обычно его эмоции были подобны взрыву. Все долго-долго копится, потом выливается в краткую истерику, а потом он возвращался в прежнее состояние и начинал снова накапливать эмоции в себе. Нюша выражала эмоции сразу, если ее что-то не устраивало, Бараш предпочитал сублимировать, выражая их в виде стихов, Карыч вел дневник, а Ежик просто направлял их в свою сторону. — Еще партию? — спросил у него Копатыч, подкидывая в воздух белого коня. — Нет, я, пожалуй, домой пойду, — сказал ученый, накидывая плащ поверх горчичной рубашки и жилетки с узором, которую ему связала на новый год Совунья в качестве подарка. — Ну как же, пойдет он в такой-то ливень! Ты посмотри, что за окном делается! — покачала головой женщина, в черных волосах которой уже отчетливо виднелась седина, но тот уже хлопнул дверью. Небо рассекла молния. Крош забрался под стол — подросток все еще боялся грозы — а Ежик инстинктивно считал. — Один… Два, — тут грянул гром, — Совсем близко шандарахнуло, видимо, — сказал он, поправляя очки на переносице, а затем повернулся к столу, присел на корточки и посмотрел под стол на спрятавшегося там мальчика. — Чего уши поджал? Боишься? — А ты, Ёжик, не стебись! Я тебе тоже много чего интересного припомнить могу! Ты, вон, родинки свои разглядываешь — рак, не рак! А еще чистишь зубы по семь раз на день, эмаль там всю стер, это уж наверняка, параноик хренов! — новая волна грохота заставила мальчика замолчать и зажать руками уши. Если Бараша осенью одолевала хандра в его вечной нехватке вдохновения, то Лосяш имел противную привычку простужаться, а потом валяться с насморком в кровати недели две или три, питаясь исключительно чаем с медом и заготовленным вареньем. По этой причине ему частенько завидовал поэт, однако когда после воспаления легких Крошу и Ёжику прокалывали антибиотики, у того напрочь пропало желание подрывать свое здоровье, и он даже начал проявлять к Лосяшу своего рода сочувствие. Единственным, пожалуй, самым большим плюсом в такой ситуации было то, как друзья о нем заботились. Ученый уже не шел, а почти бежал в сторону домика Пина, а когда добрался до места назначения, промок до последней ниточки. Он потянул за рычаг подъемника, который моментально доставил его на верх, и трижды постучал в металлическую дверь. Она открылась не сразу — прошла минута или около того. Видимо, из-за дождя хозяин дома принял стук в дверь за сильный ливень. Пин отворил дверь. Он был одет в свой обычный рабочий комбинезон поверх выглаженной белой рубашки и кожанку, которую он не носил все лето из-за сильной жары. Из-под пилотки выбивались черные волосы — давненько не стригся. — Чего стоишь? Заходи! — с привычным для слуха акцентом пригласил тот Лосяша. Что ни говори, а Пин человек удивительный. Благодаря нему в деревне появились электричество, а у ученого даже интернет. Конечно, неплохо было бы иметь водопровод, ведь таскать воду из колодца ведрами всякий раз не очень удобно, но и механик не всемогущ. Хотя это заявление весьма спорное: тот уже умудрился собрать ракету, спутник, ветряной электрогенератор, самолет, несколько роботов, подводную лодку и даже механического сына, который, к слову, обещал прилететь в отчий дом на новогодние каникулы. Пин поставил чайник. Электрический, собственного производства. Лосяш как завороженный смотрел на отражающуюся в гладкой и начищенной до блеска металлической поверхности комнату, к стенам которой были приклеены чертежи, подписанные отвратительным почерком, где слова перетекали с русского на немецкий и обратно. Разобрать это мог только лично Пин, а потому у них часто возникали разногласия в рабочих вопросах и приходилось обсуждать это с упрямым немцем на личных встречах. Какие же агрессивные споры велись из-за одного только трактора… Подойдя к ученому сзади почти вплотную, механик принялся стягивать с того одежду. Тот инстинктивно отпрянул, на что немец ответил тихим выражением на родном языке. Судя по интонации брюнета — матным. — Простудишься. По правде говоря, тот факт, что с его одежды ручьем стекает дождевая вода, по какой-то причине совсем вылетел у ученого из головы. Он потянулся к пуговицам, но потом что-то щелкнуло у него в голове. Легкая краска смущения ненадолго сошла с лица. Он повернулся к Пину. «Заботится?». — Бестолочь я. Продолжайте, — бросил он совершенно непринужденно. Было холодно, но в то же время изнутри его распирал жар. Механик приглашающим жестом указал ему на свою односпальную кровать, сделанную из первого попавшегося под руки материала его собственными руками. Матрац, одеяло и подушку привезли из города, а вот наволочки и простыни Совунья шила сама. Атмосфера складывалась слишком интимная — по крыше барабанил дождь, комната была погружена в полумрак — брюнет счел благоразумным отключить на время грозы электричество, а свет лампы заменил восковыми свечками, расставленными по всем поверхностям. Они были только вдвоем снова впервые за долгое время. Сегодня ни у кого не было на них планов. Никому не нужно было починить телеграф или объяснить закон Паскаля. Они наконец могут провести время вместе так, как им заблагорассудится. Пин с легкостью расправился со свитером, рубашкой и брюками. Лосяш лег на кровать в ожидании продолжения, ощущая пульсирующее чувство неудовлетворенности, однако вместо этого на него набросили плед. Первые несколько секунд он не мог понять, что, собственно, происходит. Он непонимающе уставился на хозяина дома. Во тьме черты его лица и угадать выражение было сложно, но брюнет догадывался, как именно на него смотрит гость. — А ты что думайть? Сначала сушиться повесить надо! — и тот принялся развешивать одежду на бельевой веревке, натянутый от одного конца комнаты до другого. Сказать, что у Лосяша отвисла челюсть — ничего не сказать. Когда жар отступил, остался лишь холодок — неприятное липкое чувство, будто он все еще стоит под холодным дождем. Он свернулся в калачик и отвернулся к стене. Рядом на кровать присел закончивший возиться с одеждой Пин. Лосяш уже было подумал, что его совсем обломали, но тут немец спросил: — Всё еще хочешь? — и, получив утвердительный ответ, ни слова не говоря поцеловал ученого, а затем приступил к делу.