Счастье живёт на флешке

      Штауффенберг, убитый горем, который день перерывает весь свой бюджет, счета в банке и отложенные в дальний ящик деньги на чёрный день. Отчаянно, будто другого выхода у него нет. Вычищает всё до копейки, будто это действительно ему поможет. Ольбрихту уже дотошно на это смотреть. И жалко. Но полковник непоколебим, упрям и настойчив.       — Сколько стоит цифровое копирование? — Штауффенберг будто только сейчас замечает в кабинете постороннее присутствие. Генерал тихо вздыхает.       — Клаус... — он вдруг обращается к нему на «ты», будто к собственному сыну, пытаясь успокоить. — Пойми... Даже со всем твоим бюджетом тебе на него не хватит.       — Значит придётся лезть в долги.       — Ну а что это даст тебе? Это разве стоит того?..       — Замолчите, — резко прерывает его Штауффенберг, хлопнув рукой по столу. Ольбрихт вздыхает, уже который раз. Не знает, стоит ли сейчас ему говорить.       — Там парень в приёмной к тебе на собеседование... — он всё-таки сказал. И только после понял, что это было бесполезно.       — Пусть убирается, — тихо прошипел Клаус, нервно шурша выписками из банка. — Вакансия закрыта.       Генерал хотел было начать спорить с ним снова, но Штауффенберг поднял на него взгляд в упор и не отвёл его, пока Ольбрихт не понял, что ему самому тоже следует убраться прочь.       Парень в приёмной нервно вздыхает в ожидании и стучит пальцами по крышке кожаного портфеля. Офис буднично звенит телефонами, щёлкает печатными машинками, смешиваясь с шелестом бумаг, вознёй в них и голосами. Но как только генерал выходит из кабинета, всё тут же замирает в какой-то скорбной тишине. Все ждут слова только от него. Офис никогда ещё не был в таком состоянии, даже когда приходило известие о ком-то из начальников, погибших на фронте. Все просто начинали застывать вместе с начальником офиса, обеспокоившись тем, что будет с ним, что будет со всеми ими, что будет дальше. Скорбное чёрное состояние пропитало чернильной гущей сердца каждого, и пропитало всё тело Штауффенберга, и каждый, кто заставал его в моменты глубокого отчаянья поздними вечерами, сам особенно перенимал его настрой, пытался сопереживать, сказать пару слов, но разве тот слушал? Разве тот кого-то ещё в своей жизни слушал?       — Я могу войти? — Ольбрихта потормошил уже час ожидающий приёма парень.       — Нет. Вам нужно уйти, — генерал лишь развёл руками. — Извините. Он никого не хочет видеть.       Генерал прошёл мимо. Весь офис будто сняли с паузы, и он, очень-очень медленно разгонялся в работе, секретарши непонятливо и грустно переглянулись меж собой и продолжили работу. Нельзя прекращать. Но настрой Штауффенберга теперь передавался всему офису.       Клаус едва сглатывает ком в горле и опускается в кресло. Заполнение документов, отчёты перед Фроммом, всё ушло на второй план, хотя он знал, что нельзя так, ничем хорошим это не обернётся, тем более для него. Но и на работе концентрации не хватало. Ужасно не хватало. Не хватало бы и стакана воды, а лучше сразу двух, иногда это было единственным методом успокоиться, только переполнив желудок водой так, что она была готова выйти обратно наружу. Эта безысходность будет длиться долго.       В гостиной на столе лежит гора из пачек купюр, это всё, что смог выгрести Штауффенберг из всех заначек, из всех банков, в которых он хранил сбережения. Огромные деньги. Но цена того, что ему чуть ли не жизненно необходимо стоит ещё больше. Это значит выложить всё, что у него есть. Это значит лезть в огромные долги. Клаусу унизительно было бы так разориться однажды, тем более ему, разумному и состоятельному человеку, он и подумать не мог, что что-то может его ввести в такое отчаяние, что он будет готов для этого отдать всё, что у него есть, взять и обанкротиться в один момент. И ему будет плевать на всё, что скажут о его помешанности. Он давно потерял рассудок. Это было ужасно.       Сквозь тишину коридоров дома раздаётся телефонный звонок. Худшее, что может быть. Ужасно, если это по поводу налогов на дом, которые Штауффенберг не платит продолжительное время. Ещё хуже, если это...       — Алло?       — Здравствуй, милый. Как ты? — по другую сторону трубки раздаётся голос. Родной, но вместе с тем чужой и ужасно нежеланный. Ласковый, но холодный. Клаус не хочет его слышать.       — В норме, — врёт, конечно же.       — Мы ждём тебя домой.       — Я не... Я не приеду... — голос дрогнул. Врать бессмысленно. Денег нету даже на билет домой.       Он отчётливо слышит, как жена стискивает зубы и вздыхает.       — Так значит ты уже все потратил? На что мы жить будем, Клаус?       — Нина, послушай...       — Весь бюджет в семью приносишь ты, Клаус. Не я, а ты, только ты. А ты всё растратил, спустил всё на какую-то копию, тебе уже твои подчинённые важнее родных? Мы кто для тебя, пустое место?       — Я приеду... Но... Может быть чуть позже...       — Да успокойся уже, ты ведь променял нас. Просто взял и променял. Ты не можешь пожить дома, зато можешь сделать себе глупую электронную говорилку, это ведь куда важнее, так ведь?       — Нет, это не так. Вы нужны мне.       — Да себе хоть не ври, Клаус, — голос Нины нервно дрожал и хрипел, будто она вот-вот заплачет. Клаус молча слушал, как она кричит, лишь потупив взгляд. Его с головой утянула его навязчивая идея. — Тебе нужно только одно, не так ли? Не возвращайся в таком случае. Может быть однажды в тебе взыграет совесть. Но возвращаться ко мне не смей.       — Ты вот так хочешь всё закончить?       — У тебя есть варианты?       — Давай спокойно поговорим.       — Нам не о чем говорить, Клаус. Я тебя прекрасно знаю, ты от своего не отступишься. Ты не умеешь думать о других, всё делаешь только для своего блага. Не возвращайся больше.       Грохот трубки, глухое телефонное гудение.       Нина надеется, что ему будет совестно, но вот незадача — он ничего, абсолютно ничего не чувствует.       Из скуки и безысходности он включает в проигрывателе запись и в шестой раз за вечер садится пересчитывать купюры.       Единственная запись в приёмнике Штауффенберга, больше не было. Удивительно, конечно. Но это всё, что ему надо было. И лишь её одну он переслушивал вечерами не по разу, переслушивал и вдруг становилось так тяжело, просто невыносимо, что всё, что мог он сделать, — это упасть куда-то, закрыть лицо ладонью и тихо шипеть, сдерживая нахлынувшие слёзы, ставшие уже неотъемлимой частью каждого его дня.       Купюры мягко шуршат под пальцами.       «Ну всё, полковник, хватит», — из приёмника доносится смех, слышно по треску, как чья-то рука касается диктофона и отталкивает его от себя.       Не хватает денег. Чёрт возьми, не хватает. Убеждается уже в шестой раз.       «Скажи это ещё раз», — глухо он слышит собственный голос. Беззвучно шевелит губами под свои слова из записи. Все реплики он знает наизусть.       «Зачем говорить это на диктофон?»       «Ну давай, скажи, для меня. На память.»       На память. Он прошептал эти два слова, а не прожевал на губах. В глазах опять тяжелеет. Он уже начинает задыхаться.       В записи слышится вздох. Сквозь улыбку. Штауффенберг это видит отчётливо, как ничто другое.       «Я люблю вас.»       «Я тоже люблю тебя.»       — Я тоже люблю тебя... — Клаус вполголоса вторил записи. И, сжимая веки, падает на диван. — Вернись ко мне. Я скучаю.       Ему ответила только пустота. Единственное, что теперь есть у него. Пустоту не заполнить даже записью, даже копиркой. Но это тоже всё, что у него есть. И ничего больше.       Он дотягивается до пачки купюр. И очередной раз всё пересчитывает. Он не успокоится.       В штабе Штауффенберга Квирнхайм застаёт в тот момент, когда он обзванивал банки насчёт кредитов. Его, как обычно, Клаус не заметил, как не замечал и любого другого пришедшего с первого раза.       — Признайся честно, что ты вчера вечером учудил? — когда терпение Квирнхайма кончилось, он почти вплотную подошёл к Штауффенбергу, пытаясь уде наконец привлечь к себе внимание.       — Ничего. Аб-со-лют-но, — монотонно и буднично произнёс по слогам Клаус, роясь в собственных документах. Как обычно с утра после ночного психоза он нервно улыбался, делая вид, что действительно в порядке. Только это бесполезно, все прекрасно знали, что это совершенно не так. И Квирнхайм, судя по его виду, уже понимал, что всё совершенно не в порядке и вечером с ним что-то опять происходило. Он абсолютно так просадит себе нервы.       — Не вздумай врать мне, — Квирнхайм смотрит на него в упор. Штауффенберг промолчал и вернулся к разбору документов. Упрямо и упорно, так, как он привык и любит делать.       Квирнхайм вздыхает. С этим разговор короткий, но уходить он не собирается.       — Там этот в приёмной сидит, — спустя паузу произносит он. И правда в приёмной офиса опять сидит тот парень, не менее упорно желая попасть на должность офицера-поручинца уже который день. Клаус скоро не выдержит и лично отправит этого парня подальше. Он умеет, и умеет так, что желание вернуться напрочь отпадёт.       — Опять?       — Не опять, а снова.       — Я же сказал, пусть проваливает, — Штауффенберг раздражённо хлопнул папкой бумаг по столу.       — Эх ты, дал бы парню хоть шанс, — Квирнхайм вздыхает и опускается на стул напротив Клауса.       — Я же уже сказал, мне это не нужно.       — Я всего лишь пытаюсь помочь.       — Знаешь, как ты можешь мне действительно помочь? —Штауффенберг, кажется, уже не выдержал, оскалившись и ударив кулаком сверху по стопке, которой до этого успел уже хлопнуть по столу. — Либо заткнуться и уйти, либо...       — Либо что? — Альбрехта ничуть не смутила грубость Штауффенберга. Нечто привычное и вполне понятное в его ситуации.       — Либо помочь мне осуществить это, — с некой надеждой подняв взгляд, чуть тише добавил тот, в один момент убрав из своей интонации раздражение и грубость. И это он тоже умеет.       — А стоит ли это того? — Квирнхайм скептически, даже как-то презрительно фыркнул, изогнув в вопросе бровь.       — Ты не дооцениваешь это.       — Это ты, по-моему, переоцениваешь.       — Вот давай только начистоту, неужели тебе не хочется вернуть его? Он ведь твой друг детства.       Альбрехт задумчиво замолкает.       — ... Запрещённый приём, на больное давишь, — он поморщился.       — Я знаю, — совершенно спокойно ответил ему Клаус.       — Так и быть, помогу, — Квирнхайм всё-таки сдался. — Только не переусердствуй с этим.       Два месяца. Два месяца ушло на то, чтобы реализовать всё. Огромный кредит в банке, Штауффенберг готов его выплачивать хоть всю свою свою жизнь, но ни капли не пожалел, даже полностью обанкротившись. Ведь он остался один, а когда он один, не ему ли самому решать, что ему лучше? Два месяца ожидания завершения дорогостоящей процедуры, и вот одним утром он идёт с искренней впервые за долгое время улыбкой по штабу, трепетно прижимая к груди кулак, словно зеницу ока или собственное дитя. А в кулаке у него — одна небольшая флешка. И никто не разделял его радости, не понимая этого. Да и пусть не понимают, думал он, ведь когда снова испытываешь оправданное счастье, на чужое мнение становится плевать, особенно когда уже давно успел потерять рассудок.       В приёмной опять сидит тот парень. На этот раз он подловил Штауффенберга у дверей, так что теперь тому не скрыться. Но тот всё равно упорно игнорирует факт, что он здесь сидит не один месяц по утрам и пытается попасть на собеседование. Упёртый. Но Клаус ведь ещё упёртей.       — Вакансия закрыта, я не ясно выразился что ли? — в голосе Штауффенберга не читалось раздражения, он только не к месту улыбался, что это выглядело, как чистого вида очередной психоз, только теперь он выражался радостью.       — Разве Вы нашли уже кого-то? — парень не унимался.       — Я нашёл уже всё, что мне нужно, — Клаус напоследок ещё раз улыбнулся ему и скрылся за дверью своего кабинета, выразительно хлопнув ею.       Флешка оказывается в центре рабочего стола, Клаус вытаскивает из кармана кителя сложенный вчетверо лист и кладёт рядом. Сам в неком предвкушении садится в кресло и разворачивает его. Жирным шрифтом по центру верхнего края листа чётко выведено: «Инструкция по эксплуатации цифровой копии сознания человека».       Штауффенберг изолируется в кабинете, не желая даже никого видеть сейчас, отставив, как обычно, работу на второй план, и не дожидаясь вечера. Здесь, в кабинете, у него есть собственный приёмник, к которому должна подойти флешка, так по крайней мере ему сказали в Центре цифровых технологий сознания. Эта флешка — всего лишь носитель, в котором живёт нечто, которое раньше было биологическим носителем. Оно никак, кроме голоса, не может взаимодействовать с окружающим миром, но зато оно умеет думать, у него сохранилась память биологического существа из предыдущей жизни. И Клаус сейчас пытался понять, с кем ему предстоит говорить: с прежним человеком, его копией, или вообще лишь с голосом из другого мира? Единственный минус этой процедуры — физического тела у цифровой копии нет.       Нетерпение нарастало, но сперва — инструкция. Длинная и скучная, но основную информацию полковник уловить сумел.       «Цифровая копия сознания человека является единственным доступным на данный момент вариантом бессмертия. Цифровая копия имеет сознание и голос живого человека, но не может иметь биологического тела. Для активации голоса цифрового сознания физический носитель (флешку) следует вставить в подходящий разъём на любой приёмник, имеющий динамики. Флешку можно отключать и переключать между приёмниками. Копия сознания находится на электронном чипе, установленном внутри корпуса носителя. Установить и извлечь чип можно только один раз. Извлечение чипа равнозначен биологической смерти. Извлечённый из носителя чип становится недействительным и восстановлению не подлежит.»       Всё на самом деле просто. Вся инструкция не столь необходима, как только эта главная информация. Клаус откладывает лист и наконец снова берётся за флешку. У него в руке — самое сокровенное, что могло бы быть. То, на что ему действительно не жалко было потратить столько денег. Точнее, ради кого. В одном маленьком корпусе флешки живёт целая маленькая человеческая вселенная, что однажды стала дорога для Штауффенберга, и которая однажды рухнула под натиском, была уничтожена. И которой теперь не хватало. Теперь вселенная как будто сжалась в одну точку обратно, стала меньше, но она будет жить!       Тяжёлый взволнованный выдох.       Этот момент он хочет делить с самим собой наедине.       Тихий щелчок. Флешка оказывается в разъёме приёмника. Загорается красный огонёк. Будто связь с другим миром установлена.       Приглушённый далёкий треск другого пространства. Из динамика — тишина.       Штауффенберг задерживает дыхание и нервно сглатывает. Момент истины.       — Вернер... Это ты?..       Треск обрывается. Вместо него из динамика слышится два сбивчивых вдоха. Будто где-то в цифровом пространстве всё-таки жило неощутимое тело.       Сердце кольнуло и словно замерло.       — Ох... Мой герр...       Клаус почувствовал, как к горлу подкатил ком.       — Это ты... — теперь это звучало, как утверждение.       — Я не... Я не совсем понимаю, где нахожусь... Не чувствую себя...       Неконтролируемая улыбка лезет на лицо. Штауффенберг не может по-другому.       — Я... Я перенёс твоё сознание на электронный носитель, — полковник старался говорить как можно спокойнее, как и раньше. — Мне не хватало тебя...       В динамике снова слышится треск. Немая пауза.       — ... Я умер, да?..       Клаус нервно поджимает губы. Признать это он никогда не мог. А сейчас, когда он слышит этот голос, не запись, а реальный голос, меньше всего хочется сказать «да».       Прямой ответ не был получен. Треск в динамиках продолжался ещё долго.       Слышится вздох.       — Ты не приходил в сознание после аварии, и... И всё... — Штауффенберг всё-таки смог выдавить из себя несколько слов. До сих пор перед глазами иногда всплывает противная синяя дымка больничной палаты и противный писк кардиограммы, чётко попадающий под удары сердца Клауса. Он никогда и не сомневался, что их сердца бьются в одном темпе. Вместе. Всегда вместе. Пока по ушам не ударил противный непрерывный писк, оглушая так, что уши заложило и заставило надолго погрузиться в некий невидимый вакуумный пузырь. Лишь тихие «Время смерти — 23:46» от врача. Вот и всё. Ритм его сердца потерялся в одиночестве.       Клаус, на самом деле, всё бы сейчас отдал снова, чтобы у голоса в динамике появилось тело. Чтобы снова, не с фотографии, а вживую видеть перед собой весёлые карие глаза, солнечную улыбку и рыжую макушку. Он так хорошо знает его внешний вид, что с каждым словом из динамика он видел это лицо, видел, как он говорит, видел по интонации каждую его эмоцию. В точности. И это больно, на самом деле, потому что, как бы не хотелось большего, у него есть только голос. Голос человека, самого искреннего, преданного, невинного и самого нужного Клаусу. Он очень сильно скучает.       — А я испугался, потому что очнулся и не чувствую тела.       В динамике слышится лёгкий смешок, заставивший Штауффенберга улыбнуться снова. Он, конечно, не может прикоснуться к голосу, но даже он был отрадой для него, заставляя испытывать счастье. Снова, впервые за долгое время. Его счастье живёт на флешке, и он с этим ничего не может поделать.       Но на самом деле всё не так просто, как на первый взгляд. Тот ли самый это человек, чей голос полковник слышит из динамиков, не отключая от приёмника флешку больше почти никогда, лишь иногда перетаскивая её домой? Кого он слышит? Своего погибшего лейтенанта фон Хафтена? Или это что-то другое? Копия? Но ведь копия будет такой же, как и настоящий человек? Ведь память осталась та же. Или же его цифровое сознание искажено? Но ведь настоящий человек... Он умер. А его цифровая копия продолжает за него жить. Так что она есть на самом деле и разные ли они с Вернером на самом деле?       Это же лишь копия. Копия, которая продолжает жить остановившимся сознанием биологического тела. И этот вопрос до сих пор стоит при каждом копировании. Что было бы, если бы Вернер был жив при наличии копии? Очевидно же, как два двойника, их разумы бы не складывались. И это понимал практически каждый, кто делал такую копию. Копию себя. Копию кого-то другого. Копию умершего. Для последних такая копия становилась не более, чем утешением скорби по умершим. Да, в электронных носителях их сознание. Но это не настоящие люди. Они не умеют чувствовать внешний мир.       Вернер. Самый понимающий человек. Понимающий абсолютно всё. Понимающий и то, что он, как копия, не может заменить себя-настоящего. Того, что уже мёртв. Но Клаусу, это, кажется, было столь неважно, пока все видели, как он постепенно уходит от реальности окончательно, потому что за ней тот, к кому он бежит каждый раз, потому что отпустить его было страшнее всего. Отпустить тогда и отпустить теперь. Но тот так рехнётся окончательно, об этом беспокоились все, особенно Ольбрихт и Квирнхайм, прекрасно зная, что в доме семья его не ждёт, а он убегает от проблем со своим приёмником и копированным сознанием адъютанта. Теперь уже бывшего. И никого он не желал подпускать на это место. Его состояние очень сильно пугало Квирнхайма особенно, как его старого друга. Его горе обернулось безвыходностью, он, как обречённый корабль, пристал к порту своего родного города, что был снесён штормом, и потому он выстроил его заново, но в нём никого и ничего не осталось, ничего нет. Только старый дух и немая неощутимая память. И с этим состоянием Клауса надо было что-то делать.       Серьёзный тон Квирнхайма не предвещал ничего хорошего. Штауффенберг замирает в шаге от него, хмурится. Уже знает, что его ждёт.       — Долго ты ещё собираешься так зацикливаться?       — Я не понимаю, к чему ты, — Клаус неопределённо махнул листами перед лицом друга, делая вид, что очень занят, и хотел было уйти, но Альбрехт настойчиво перегородил ему дорогу.       — Ты не видишь разве, что рехнулся?       Штауффенберг поджимает губы.       — Я кому-то что-то плохое сделал?       — Ты тормозишь операцию, зацикливаясь на прошлом, — Квирнхайм скрестил руки на груди, серьёзно заглядывая тому в глаза. — Есть такая вещь, как отпущение, так вот тебе давно пора отпустить его. Он мёртв, и ты это никак не исправишь. Даже цифровой копией сознания. Потому что это тоже только копия. Пойми уже, Вернер действительно хотел бы, чтобы ты смирился и не отказывался от помощи, все ведь хотят как лучше.       Штауффенберг замолчал, опустил взгляд. Каждый имеет право на счастье. И его счастье — в одной маленькой флешке. Но это не то настоящее счастье. Это действительно лишь утешение. Да, он слышит Вернера, он буквально теперь может управлять его жизнью, но это его лишь успокаивает, помогает сбежать от главного этапа принятия неизбежного — самого принятия. А он где-то на этапе торга. Пытается сделать вид, что действительно ему всё, что надо — одна флешка. Но кто действительно прав?       — Тебе нужно поговорить с ним. Может хоть его копию ты услышишь, раз уж с оригиналом нет возможности связаться?       Квирнхайм пихает его плечом и проходит мимо. Штауффенберг молчит. Он никак не может понять, действуют ли на него все эти слова, просто он упрямый, или ему действительно всё равно?       Дверь кабинета тихо хлопает. Он опять спешит изолироваться. Что-то всё-таки грызёт его, но он не может понять, что именно. Слова Альбрехта? Осознание собственной безнадёжности? То, что нужно узнать мнение Вернера? Он не знал. Тяжело думать об этом.       Последний месяц он действительно старается работать под словесной поддержкой Вернера, но всё-таки прошлое его держало. Держало намертво. Каждый момент рядом с живым Вернером. Каждый момент, что сейчас заставлял его цепляться за эту цифровую копию. Как раньше его держала та запись, что он слушал каждый вечер дома. Так теперь голос Вернера в динамиках. Иногда его не покидало чувство, будто он через приёмник разговаривает с безликим его призраком, а не с копией.       Кресло тихо скрипнуло под ним. Штауффенберг вздыхает. Заставляет себя работать. Берёт в руки ручку и начинает неспеша работу с этой несчастной папкой листов, бессмысленной в его понимании.       Его прерывает голос из пустоты.       — Полковник, вы тут?       — Да, я тут, — на выдохе произнёс Клаус, до этого едва вздрогнув.       — Случилось что-то?       Вернер даже копией умеет понимать интонацию голоса своего полковника.       — Я думаю, что нам стоит поговорить, — Штауффенберг заминается, но решается.       Треск в динамиках, повисает тишина.       — Я прекрасно знаю, что я лишь копия. Прекрасно знаю, что тот Вернер мёртв. Вам что-то Альбрехт снова говорил?       — Да, я от него как раз.       Слышится вздох.       — Он ведь тоже говорил со мной. И, знаете... Мне кажется, он прав.       — Мне не хватает тебя, — Клаус нервно поджимает губы, снова. — Я не смогу это сделать.       — Вы выше этого. Сами поймите, если бы Вернер был бы жив, мы были бы абсолютно разными, он бы формировал свою дальнейшую память из вашего окружающего мира, а я бы был здесь, в цифровой реальности.       — Если бы ты был жив, я бы не стал делать твою копию, — Штауффенберг фыркает. — Ты нужен мне.       — Вы тоже мне нужны. И я вас прекрасно понимаю. Но я вам ничем не помогу так. Так вышло, что я умер, в этом никто не был виноват. Я уверен, наша операция найдёт отклик в мире, и вы обязательно с ней справитесь, но вам нужно отпустить прошлое. Отпустить меня. Мне кажется, будь я, Вернер сейчас жив, или хотя бы он сам мог это сказать, он бы тоже хотел, чтобы вы не убивались из-за него и отпустили.       Штауффенберг сглотнул ком. Действительно ли станет ему лучше, если не становилось до того, как у него появилась эта цифровая копия? Хотя, может, если он услышал Вернера его просьбу отпустить, действительно будет легче это сделать?       — Что я должен сделать для этого? — осторожно спрашивает Клаус.       — Отключите меня. Достаньте чип.       — Что? Но...       — Вы должны достать чип. Вы должны отпустить прошлое. А значит принять, что я мёртв.       — Почему я не могу просто отключить тебя от приёмника? — полковник не унимался. Да, всё-таки отпустить будет не так просто.       — Вы должны полностью меня отпустить. Я не должен появляться снова даже копией. К тому же, когда вы меня отключаете от приёмника, я нахожусь совершенно один, мне нечего здесь делать. Лучше отключите меня.       — Можно мне поговорить с тобой в последний раз?       Тут лейтенант всё-таки сдаётся. Он неизбежно принимает то, что будет скучать и сам. Последний разговор, который они упустили, не успели создать при жизни.       «Помнишь, Вернер, нашу первую встречу? Ты помнишь наше неловкое признание, когда ещё нас мучало то, что у меня есть семья? Ты был частью моей семьи, мне это нечего скрывать. И первый поцелуй. Сколько их было? И каждый, как первый. Мне ужасно не хватало тебя, и очень жаль, что я не мог сделать это снова, даже зная, что ты тут, я слышу твой голос. Скоро тебя снова не станет, ты уйдёшь в небытие, и мне снова ужасно станет тебя не хватать. Ты даёшь мне уверенность, что я справлюсь. Я обещаю, что справлюсь. Но иногда, я знаю, всё равно буду тосковать по тебе. Очень сильно. Так получилось, что между нами это произошло. Я рад, хоть и знаю, что именно поэтому мне так больно теперь. Забыть тебя невозможно, и заменить тебя тоже никто не сможет, но я обещаю, что я сделаю всё, чтобы операция прошла успешно, с тем же рвением к лучшему миру, что и тогда, когда ты был со мной, когда я хотел создать этот мир для нас, где мы бы не могли больше бояться погибнуть под дулами автоматов в боях, чтобы мы могли быть свободны от проблем. Тебя нет со мной, но я всё равно я делаю такой мир, потому что я знаю, ты всё равно хочешь, чтобы он был, даже если не сможешь его увидеть. Я сделаю это ради тебя, Вернер.»       Голос прерывается очередным шипением и молчанием.       — Я думаю, пора прощаться.       — Уже?.. — голос полковника потускнел.       — Не стоит оттягивать этот момент.       — Ладно...       — Пожалуйста, живите, как раньше. И не отказывайтесь от помощи. А ещё примите того несчастного парня из приёмной, потому что я на свою старую должность хотел попасть с таким же рвением. Мне Альбрехт про него уже рассказал.       Из динамика слышится усмешка.       — Ладно, я подумаю, — Клаус всё-таки улыбается. Слегка грустно.       — И пожалуйста... Помните меня. Не отчаивайтесь, но помните. Тогда я буду с вами.       — Тебя невозможно забыть, лейтенант.       — Взаимно, мой герр. Я всегда скучаю по вам.       — Я люблю тебя.       К горлу подкатил ком. Штауффенберг набрал в грудь воздуха побольше, потому что голову изнутри больно распирало какое-то необъяснимое давление, снова скорбное, но он обещал, что справится.       Его счастье живёт на флешке, но его тоже придётся убить. Снова.       Щелчок. Флешка выходит из разъёма. Крышка корпуса оказывается в стороне, незамысловатое движение — и крохотный чип, в котором теплилась жизнь Хафтена, оказывается извлечён. Маленький зелёный индикатор в нём, словно эта жизнь, гаснет. Чип больше недействителен. Прошлое отпущено.       Теперь осталось научиться жить заново.