После боя

Привычный лежак в эту ночь казался особенно жёстким и неудобным, а под плащ, которым укрывалась Бьянка, забирался мерзкий холодок. Не болело — тянуло перевязанное плечо, оцарапанное нильфгаардской сталью. В тишине, прерываемой только чьим-то похрапыванием и шёпотом, доносящимся со стороны костра, собственное дыхание казалось громким, чужим, и даже оно мешало погрузиться хотя бы в лёгкую дремоту. Бьянка с силой сжала край плаща, отпустила его, вдохнула и выдохнула — это вовсе не помогло успокоиться. Только к горлу подкатило что-то тяжёлое, и она прикусила губу, раздраженно переворачиваясь на другой бок. Так она провела уже не меньше часа, ворочаясь и под нос иногда ругаясь. Стоило ей закрыть глаза, и в голову лезли непрошенные картины — круговерть чёрных доспехов, затоптанная земля и покосившиеся плетени, щедро политые такой же чёрной кровью, отборная брань на двух языках вперемешку с чьими-то хрипами. Бьянка бы солгала, сказав, что за столько лет отвыкла от чувства страха: и ей было страшно, но выдать себя в бою хоть взглядом она не могла, не смела даже себе признаться в минутной слабости. Поэтому лишь теперь, зябко ёжась, невольно снова и снова вцеплялась в жёсткую ткань. Её боевым крещением несколько лет назад стала стычка с малочисленным отрядом «белок». Она, умело уворачиваясь от ударов, почти убедила себя в том, что это не бой, а всего лишь очередная тренировка. И верила в это до тех пор, пока её лезвие не встретилось с грудью черноволосого скоя’таэля, так неловко развернувшегося прямо к ней. Почти случайно. У эльфа были очень светлые голубоватые глаза, которые, казалось, все сильнее распахивались в ужасе, пока он оседал на землю — медленно, будто не осознавая происходящего. В ушах загудело, и Бьянка отшатнулась, дрожащими пальцами сжимая эфес меча. Рана была глубокой, и она поняла почти сразу: скоя’таэлю подписан смертный приговор. Не замечая, что вокруг все уже стихло, Бьянка рухнула на колени, подползая к умирающему. Через зелёную ткань проступало и увеличивалось на глазах тёмное пятно. Эльф, кусая до крови губы, издал вдруг какой-то булькающий звук, а потом дёрнулся и затих, а Бьянка только зажмурилась, сжалась всем телом, сквозь монотонный шум в голове слыша отголоски чьих-то переговоров. — Отличный удар, Вэс! — донесся голос одного из солдат. Бьянка не знала, чей именно, и не хотела знать. Впиваясь обкусанными ногтями в ладони и мелко подрагивая, она не слышала собственного тихого скулежа. Рядом послышались приглушенные травой шаги, и её плеча коснулась чья-то рука. Она не обернулась. — Ты ранена? Бьянка судорожно замотала головой. Послышался вздох, и Роше крепче сжал плечо в успокаивающем жесте; спустя мгновение Бьянка почувствовала, как сильные руки с легкостью подхватили её. Дальше, в общем-то, ей было всё равно. В лагере она неподвижно пролежала несколько часов, отвернувшись к стене. Из каждого угла на неё глядела пара светлых глаз, наполненных ужасом пополам с отчаянием. Эльф не просто выглядел молодо — он и был совсем молод, она чувствовала это, понимала по взгляду, врезавшемуся в память. По его высоким скулам прошлось мелкими брызгами солнце, оставив бледные, едва различимые веснушки. На левой щеке — короткая полоска шрама. На красивом тонком лице — жуткая предсмертная гримаса. Когда рядом опустился Роше, она не шевельнулась. Он долго молчал — то ли подбирал слова, то ли знал, что говорить не стоит. Наконец, пересилив себя, Бьянка слегка повернула голову. Так она видела только часть шаперона, но и без того чувствовала на себе командирский взгляд. — Мы солдаты, Бьянка, — произнес Роше. Он редко звал её по имени, предпочитая короткую звучную фамилию, и за напускной строгостью, как она видела, старался скрыть мягкость, желание где-то пожалеть, где-то дать фору. Но на войне жалости ждать не стоило, и он неустанно это повторял. — И так получилось, что солдатам приходится убивать. Все проходят через первый раз, для всех он самый тяжёлый. Дальше будет легче. Зачерствеешь. Она молчала. Перед глазами снова появилась изломанная фигура с чёрным пятном на груди. — Если ты захочешь уйти, я пойму, Бьянка. Я найду, куда тебя пристроить. Нет? Я так и думал. Но тогда нужно это пережить, понимаешь? Понимаешь, ты же умная девочка. Это война. Если ты пожалеешь врага, тебе конец. Потому что враг не пожалеет тебя в ответ. Какое-то драное покрывало накрыло её плечи. Ещё ненадолго задержавшись, Роше поднялся, и только у самого выхода обернулся. — Я скажу, чтобы тебе принесли ужин. Надо поесть. Обязательно. Иначе случись что — а ты валяешься без сил. Дождавшись едва заметного кивка, Роше вышел. Тогда Бьянка подумала, что навряд ли кто-то смог бы понять её лучше, вернее, найти такие же простые, но необходимые слова. Это было тогда, а сейчас… Бьянка поднялась с лежака и вышла на улицу — стремительным шагом, не слыша окликов кого-то из солдат. Стало чуть легче, пока она обходила лагерь, обхватив себя руками в попытке сохранить тепло, но тревога осталась. Тогда, несколько лет назад, она бы пришла к Роше — он наверняка сидел бы ещё за работой — и села рядом. Смотрела бы, как он крупным почерком быстро выписывает что-то, листает карты и планы. И можно было бы даже молчать. Просто с Роше было спокойнее — такой привет из далёкого, почти позабытого детства, когда дома всегда был отец, а это означало защиту от всех бед. Роше бы ни о чем не спрашивал. Удивительно, но он всегда чувствовал эти перемены в её настроении, знал, когда не стоит говорить. Может, дело было в том, что он совершенно не умел утешать и успокаивать — да и откуда было научиться. Во всяком случае, просидев с ним с полчаса, Бьянка бы почувствовала себя лучше. Но она давно уже была старше, опытнее, а показывать Роше, что она на самом деле испугалась и что её решение отправиться в Яворник было глупым, не хотелось. «А может быть, — подумала она, наматывая третий круг, — дело не в слабости. Дело в глупостях, которые я успела наговорить со страху». Ты мне не отец, Роше! Бьянка закусила губу и остановилась. Запахнула рубаху — наглухо, до последней завязки — и укуталась сильнее в плащ. Потом развернулась и — уже не так бодро, а осторожно и мягко — направилась к командирскому шатру. Многое поменялось за эти годы, но что-то оставалось неизменным — мягкий свет, кипа бумаг на столе, за столом — Роше. Немного ссутуленный, сосредоточенный. Без любимого шаперона он выглядел совсем по-домашнему. Бьянка замерла у входа, ожидая кивка, приветствия — чего угодно, но Роше не отвлекался от плана, разложенного во весь стол. Тогда она подошла сама, встала у него за плечом. Вздохнула. Села прямо на землю у стола, обхватив колени руками — совсем по-детски. — Замерзнешь, встань, — наконец произнёс Роше. Она не ответила. — Впрочем, это не приказ, Вэс. А на всё остальное и на моё личное мнение в том числе ты можешь глубоко наплевать. Имеешь право. Я же тебе не отец. Бьянка зажмурилась, вздохнула снова, поднялась на ноги. Было действительно холодно. Вернон, когда хотел, умел казаться непробиваемым, и сейчас он выглядел именно таким: занятым и равнодушным. Нет, Бьянка тоже умела чувствовать его настроение. И, стоило признаться хотя бы самой себе, ей было стыдно. — Нет. — Что «нет», Вэс? — Роше, я… — она запнулась и принялась расхаживать по шатру, что совсем не успокаивало. — Мне не спалось. Я вспоминала кое-что. — Хм, видишь ли, я сейчас немного занят. — Вернон! Он наконец взглянул на неё. Будто бы холодно, будто бы строго. — Я знаю, что я виновата — чертовски перед тобой виновата и признаю это. Просто послушай меня. Если я не скажу этого сейчас, то не смогу сказать и после. Пожалуйста. Он отложил перо и развернулся — эту эмоцию с его лица Бьянка считать не смогла. Нервно дёрнула здоровым плечом, закусила губу. Роше ждал. — Знаешь, Вернон, мне не спалось, потому что я вспомнила свой первый год в «Полосках». Я была поначалу уверена, что ничего не стоит стать похожей на тех, кто вызволил меня из плена — особенно на тебя. Ты всегда умудрялся даже при своей-то занятости найти для меня пару добрых слов, время, чтобы потренировать меня — и я готова тогда была ухватиться за любое проявление тепла, — она криво улыбнулась. — Помнишь, я однажды поставила тебя в ужасно неловкую ситуацию — сейчас об этом стыдно, конечно, вспоминать. Я решила почему-то, что раз ты так много уделяешь мне внимания, может, это что-то да значит — вот и случился тот казус с поцелуем… Помнишь, я страшно обиделась, что ты не ответил? Только потом, гораздо позже подумала, что это было очень… порядочно. И ведь точно — всё так быстро прошло, и я забыла о глупых обидах. Я никогда — вообще никогда — не говорила с тобой так, как сейчас, и мне кажется это большим упущением, хотя эти беседы — неловкие, хотя о таком принято молчать. Мне кажется временами, что война вообще никогда не закончится. Но, знаешь, я за все эти годы не видела от тебя ничего кроме тепла — и это спасает, даёт мне какую-то уверенность. Для меня война не бессмысленна, пока я иду за тобой — и уже не потому, что некуда идти, а потому, что чувствую: так нужно. Я наговорила глупостей, и мне за них стыдно. Потому что, черт возьми, ты мне как отец, брат и друг в одном лице, и мне слов не хватает, чтобы объяснить, насколько мне это важно. — Я за тебя боялся, — наконец ответил Роше. Маска равнодушного спокойствия давно сошла с его лица — ни к чему она была в эти минуты. — Боялся, потому что ты хоть и умная девка, но больно уж горячая, вот и получаются глупости, которые могут стоить тебе жизни. Если бы с тобой что случилось, я бы просто себя не смог простить. И было бы очень больно. Из тех, кто мне был когда-то близок, осталась только ты. — Я тоже боялась, — голос ощутимо дрогнул, и Бьянка утерла глаза — выдавать свою слабость сейчас не было страшно или стыдно. В конце концов, это был Роше — а он никогда бы посмеялся над ней, не подумал бы, мол, виной всему то, что она женщина. — Скажи, Вернон, ты в бою чувствуешь страх? Перед смертью, перед возможностью какой-то непоправимой ошибки. Перед тем, что ты вынужден убивать? — Чувствую, Бьянка. В каком-то смысле даже хорошо, что ты боишься — это значит, что ты не зачерствела настолько, что спокойно можешь умываться в крови. Но это не должно ломать тебя. Когда начинает ломать, нужно или справиться с этим, или уйти. — Я справляюсь, правда. Просто иногда случается… как сегодня. Роше поднялся с табурета, оказался в два шага рядом. Его объятия — пусть очень редкие — успокаивали, давали возможность хоть на минуту почувствовать себя вне опасности. Судорожно вдохнув, Бьянка уткнулась ему грудь, и на подрагивающие плечи легли тёплые надёжные руки. — Всё будет хорошо, — Роше никогда не умел утешать, но слов и не нужно было. Теперь, после этого разговора, действительно на душе стало легче. Она наконец отстранилась — и улыбнулась искренне. — Спасибо, Вернон. — Поздно уже, Вэс, пора спать, — он шутливо потрепал её по голове, и Бьянке почему-то бросились в глаза тонкие складки, пролегшие на лбу и у губ. Она точно знала, что раньше их не было. — Пора. Доброй ночи, — она благодарно сжала напоследок его руку и кивнула, возвращаясь к привычной сдержанности. — Доброй ночи, Бьянка. Добравшись до шатра, она уснула, едва голова её коснулась лежака. Спалось ей впервые за несколько дней крепко — и без сновидений.