Красивое имя

Читая газету, Начальник Штаба революционеров Джию умирает; читая газету, мальчишка десяти лет вспоминает братьев, лес с вековыми деревьями, вкус саке и мусорные горы; читая газету, Сабо возвращается, чтобы желать умереть. Имя остаётся издёвкой, насмехаясь над ним самим, над тем, как десятки друзей и близких зовут его им, как сотни считают его символом, апостолом их миссии, их плана, их свободы. И Джию не говорит им этого. Не говорит о своём имени — он говорит о братьях, детстве, тепле и крокодиловом мясе. И тонет. Спустя дни, недели ненависти, самоуничтожения и горя Сабо встаёт, отряхивает мифическую пыль с плаща, цилиндра, игнорируя дрожь рук, идёт дальше. В редких снах раз в три дня его встречает Эйс, с веснушками, злостью и фырканьем — такой, каким он его помнит. И, может, через месяц или два память догоняет разум, догоняет сознательность, и он вспоминает другого Эйса: не взрослого, всё ещё юношу, в жёлтой расстёгнутой рубашке, ярко-ярко оранжевой шляпе и джинсовке, которую его заставил для приличия надеть первый помощник. Сабо помнит зимний остров в середине Рая, ворчания Коалы, теплый ликёр, бегущий по горлу, и грустно-нежную улыбку. Сабо помнит серые глаза без той злости детства; помнит чужое молчание, привкус «своего» имени на чужих губах и тихий нерешительный смех, запутавшийся в его блондинистых волосах; помнит веснушки, так много веснушек на лице, шее, ключицах, плечах, груди, спине — и своё сильное, неизвестно откуда непреодолимое желание сосчитать их, провести губами по каждой, вызывая у другого не то смех, не то стон; помнит прикосновения, укусы, царапины, извинения и горячее-горячее тело в ледяной комнате; помнит, как ему улыбались, с радостью и грустью, как хотели сказать то, чего нельзя говорить; помнит, как в нём видели кого-то другого, кого-то, кем он вряд ли был — и Джию вполне хорошо это мог принять. Сабо помнит это. И вновь, ещё раз, спустя три месяца падает. Он не может — Эйс на вкус как крепкое саке и сильный огонь — не может — Эйс смотрит снизу-вверх, прощупывая его пульс и улыбаясь пьяно-пьяно, как на чудо, которого он недостоин — не может — Эйс разрешает всё, отдавая такую нежность, что страшно — не может… Эйс просит пойти с ним, и он отказывается. Сабо не сможет себя простить. Никогда. Коала собирает его осколки, наравне с Нико Робин, очень умной женщиной, что может забраться кому угодно в душу. Или, быть может, потому что краем сознания Сабо помнит, что эта женщина знает его второго брата? Он не уверен. Сабо спит через раз и ест через два пропущенных приёма пищи в день, чем следует. В голове висит долг перед своей должностью, перед Драгоном, перед именем; в голове живёт надежда, подпитывающая двигаться, желание найти Луффи, защитить его, готовясь принять удар в лицо от него, потому что заслужил; в голове соседствует между сном и явью живой-живой Эйс семнадцати лет, с грустью и счастьем на лице, с улыбкой и светлыми глазами, с любовью и отчаянием напополам — Сабо бы отдал всю свою жизнь, чтобы вернуться в тот момент. Сабо идёт сквозь время, сквозь года, оставаясь человеком, недостойным своего имени, держащимся за столь нужные-ненужные воспоминания, продолжая забывать. Чем дальше он находится, тем скорее понимает, что яркость памяти вновь блекнет, что образ Эйса теряется между «Джию» и «Сабо», что от этого болит голова и наворачиваются слёзы. Но он идёт, цепляясь за будущее, за свободу, за младшего брата и за Фрукт Эйса. Сабо понимает, что всё встаёт на свои места, когда слышит давно чужое, кощунственное, пугающее: — Сабо! — от Луффи, вцепившегося в него клешнями, и сам вздрагивает, но не падает. Луффи повторяет и повторяет его имя, и Сабо действительно вспоминает; действительно дышит чаще, чем следовало, и трёт глаза, вцепляясь в младшего брата не менее крепко; действительно вспоминая, что его зовут Сабо. Просто Сабо. Брат Эйса и Луффи. Не больше, не меньше. И с отвратительным вкусом во рту и огнём в венах он чувствует себя впервые за два года — правильно.