***
Концерт подходит к концу, и Паша даже не удивляется, заставая Серговну, пляшущую верхом на барной стойке, а Юру стоящего на коленях там же. Эта песня на бис, и он посвящает ее, видимо, Поперечному. Паша морщит лоб, завистливым взглядом окидывая Данила. Тот пялится на Музыченко, как ребенок на мешок с конфетами — улыбается так счастливо, не отводит прямого восхищенного взгляда по-детски наивно-голубых глаз, и Паше так, сука, завидно, потому что он знает как это — смотреть на своего кумира. Смотреть и не понимать, как вообще человек может быть настолько охуенным. Личадеев тоже смотрит так на Юру, когда никто не видит, но здесь слишком много камер, приходится сосредоточиться на аккордеоне. Доиграть последнюю песню, не ждать прощального поцелуя — сегодня нет даже такой малости. Все что имеется — выверенный до последней запятой показушечно-маркетинговый регламент, скупой на вольные интерпретации. Съемочная группа дает отбой и в репетиционной нарастает гул — из разных углов помещения вытекает толпа народа, и Личадеев благоразумно пятится за барную стойку, становясь по правую руку от запыхавшегося Поперечного — пляски, видно, не в его привычке. Паша привычным жестом оттягивает лямку аккордеона, осторожно снимает и умещает инструмент на невысокой тумбе под стойкой — тут, поди, не покалечат. Звон бокального стекла выдергивает из тучи размышлений, и Паша воровато оглядывается через плечо. Группа вовсю разливает спиртное по емкостям, празднует отличное выступление, болтает о всякой херне, хотя Юра вон на звуковика матерится. И то верно — скачки со звуком были не то чтобы критичные, но все же неприятные. Личадеев позволяет себе на пару секунд задержаться взглядом на лице фронтмена «Шляпников», фыркает насмешливо. Вот уж кому поебать — хоть час отпляшет, хоть три, а все ни одного признака усталости. Иногда только у Юры голос сипит после выступлений, да развозит совсем как пьяного. — Да я прибухнул от силы пол-стакана! — как читая мысли аккордеониста возмущается Музыченко. Ответом ему служит недоверчивый гвалт и смех присутствующих. Здесь, наверное, дом, думает Личадеев, потирая затекшие плечи, разминая шею наклонами головы влево и вправо. Только вот дома, как правило, он чувствует себя неадекватно одиноким.***
Все своим чередом, думает Паша, прикрывая глаза и тяжело оседая в неудобном кресле в углу репетиционной. Концертный тур, благодаря эпидемии, пошел коту под сраку, но Музыченко стоически тащил группу на общие сборы чуть ли не ежедневно. Хер там, а не отпуск. Личадеев шумно вздыхает, кончиками пальцев массируя виски — с утра невозможно болит голова. Непонятно вообще зачем приперся на репетицию. — Хоть кто-то, мать твою! — Юра влетает в комнату, швыряет в колени Паше пакет с какой-то съедобной фигнёй, и тот, растерянно приподняв бровь, начинает рыться в пакете, выуживает сникерс и неторопливо разворачивает обертку. — Че разорался? — Слились все, че, — раздраженно отзывается вокалист, копаясь где-то в закромах под барной стойкой, выуживая на глянцевую поверхность стола початую бутылку вроде-бы-вискаря.. — Бушь? Личадеев отрицательно мотает головой, рассматривает задумчиво шоколадный батончик у себя в руках и со вздохом заворачивает нетронутую сладость в обертку, откладывает на низкий кофейный столик. — Цитрамона лучше. Музыченко наконец показывается миру не только жопой из-за угла колонны, но и сам, полностью. — Болишь? — Болю. — Паша прикрывает глаза, стараясь хоть сколько-то удобно умоститься в кресле, откинувшись на спинку. — Ммм… Паша бы рад заснуть вотпрямщас, но вдруг чувствует, как чужие теплые руки бережно обхватывают голову сзади, чуть надавливая большими пальцами на костяшки за ушами. — Ты чего творишь? — голос звучит бесцветно, а внутри все ходит ходуном. — Причиняю пользу, наношу добро… — бормочет Музыченко, продолжая плавно массировать затылок Личадеева. — Чего приперся, раз болишь? — Ты бы наорал, если бы не пришел. Юра одобрительно хмыкает. — Других вон не остановило. — Че они? — гадское кресло кажется еще более неудобным, а головная боль словно растворилась, отступая перед уверенными действиями чужих рук. А еще хочется… Хочется накрыть эти руки своими. — Да интересно тебе отмазки слушать? — фыркает Юра, и Паша отрицательно мотает головой, случайно перемещая руки вокалиста с затылка на свое лицо. Прикосновение пальцев легкое, немного шершавое от мозолей, заработанных бесконечным сжиманием струн и клавиш, и Паша широко открывает глаза, растерянно вглядываясь в лицо Юры, застывшего над ним. — А Аня где? — С ребенком. — Музыченко приятно давит на виски, чуть разминая. — Твоя где? На пальце зудит золотой ободок обручального кольца и почему-то Паше хочется его спрятать, но только дергается мелко рука и остается на месте, прочно сжимая подлокотник кресла. — У родителей. — Ммм. — снова тянет Юра, отнимая руки от Паши. Музыченко отходит к барной стойке и делает глоток прямо из бутылки, морщится от крепости, но тут же прикладывается снова, а Личадеев тупит в ковер перед собой, все еще ощущая прикосновение чужих теплых пальцев. — Хорошо, что сегодня только ты. — Для Паши тихий голос Музыченко звучит громче церковного колокола перед молитвой. — Надо кое-что обсудить. Аккордеонист неторопясь выуживает себя из кресла и, мягко ступая на затасканный ковровый ворс заходит за стойку, опирается на прямые руки и останавливает внимательный взгляд на друге. — И? Юра смотрит на него мельком и делает еще один, слишком большой глоток, закашливается. — Блять, Паш. Дай собраться. — Чего? — Личадеев недоверчиво ухмыляется, но не покидает какое-то странное ощущение приближающегося пиздеца. — Короче. — Юра вдруг выпрямляется, смотрит прямо в глаза и, хотя Паше становится неуютно, он честно не отводит взгляд. — Это насчет… Нас. — Ха… — вырывается против воли. — А что с нами? — Ты в дурачка-то не играй, — Музыченко весь напряжен, как перетянутая струна. Вот-вот лопнет. — Вся эта порнуха на сцене она, знаешь… — Я не очень тебя понимаю, Юр. — «Шикарный засос и последний вопрос», я имею ввиду, — парирует Юра недоуменный взгляд. — Нужно прекратить сосаться на сцене. — И все остальное? — И все остальное, — кивком подтверждает он, отворачиваясь к бутылке, делая еще глоток. Паше плохо. Пашу морально хуебесит, но что теперь говорить? Ведь нравится. Нравится утыкаться лоб в лоб и петь в один микрофон. Нравится чувствовать резкую хватку на волосах и руку, уверенно тянущую вниз. Нравится утыкаться в горячие упрямо стиснутые губы, обдирая подбородок о чужую щетину. Нравитсянравитсянравится Но кому об этом сказать? — Почему? — наконец давится мыслями Личадеев, невольно придвигаясь ближе, как-будто надеясь найти ответы на лице собеседника. —Для… пиара уже достаточно, а так… — Пиар? Серьезно? — нервы сдают, и смешок выдается вполне себе истерический. Музыченко поморщился, будто горсть кислющей вишни съел. — Хуевое слово, согласен. Да хорош, ты же понял, что я имею в виду! — нет, не понял, видит он в светлых горящих глазах напротив, обернувшись. — Паш, все и так уже поняли, что мы правила на хую вертели. Все и сразу. — А «мы делаем это потому что хотим»? А «если я умру сегодня, то умру счастливым»? — вспоминает Личадеев ответы Юры журналистам на вопросы о поцелуях. — Ты ебанулся? Нам как это теперь разгребать? Передумали умирать? Расхотели? Паша понимает — его несет. Но остановиться уже не может, поэтому продолжает кидаться бессмысленными аргументами. Он и сам знает, что прикрываться журналистами — слабовато. Но что еще сказать? Музыченко пожимает плечами, трет до красноты переносицу. — А… — Паша отшатывается назад, больно задевая спиной острый угол полки. — Ты никогда и не хотел, да? Взгляд, который метнул в него Музыченко, Паша никак описать для себя не может. — Нет, давай раз уж говорить, так говорить, окей? — Мы женатые взрослые мужики, Паш. К чему вообще?.. — К тому, — выдыхает Личадеев, — что было бы просто охуенно, если бы твоя царская задница хоть раз подумала о ком-то кроме себя! — Ты чего несешь? — Мало того, что ты сам начал все это сценическое порево, не удосужившись обсудить со мной, так теперь ты решаешь, опять же без меня, что нужно прекратить? Ты в курсе, как меня называют? Знаешь вообще что мне в соц-сетях пишут? Конечно нет! Тебе не интересно. Ни я, ни мое мнение, ни репутация… — Личадеев задыхается в словах, зло сверкает глазами. — Я, Юра, твоя личная шлюха. Представляешь? Это ты у нас в образе героя. А я… Меня только на роль потаскухи и приняли. — Я думал, тебе все понятно, Паш. — В голосе Музыченко самая искренняя растерянность, острое сожаление. — Ты ведь не спрашивал никогда… Да и вообще, — вдруг он повысил голос, — раз тебе было так плохо, почему ты сразу ничего не сказал, а? Если комедию не хотел ломать, я бы понял, но ты же, сука, молчал, как рыба. Какого хрена ты все это терпел?! — И правда. — Личадеев делает стремительный шаг, рывок в пропасть, перегибается через стойку, притягивает Юру к себе обеими руками за воротник черной рубашки и целует жадно сминая его губы своими, вдыхая крепкий алкогольный запах, чувствуя горький привкус виски языком: от уголка к уголку — как осушить залпом пол-стакана. Паша ждет, когда грубая рука вцепится в ворот джемпера, оттолкнет от себя; как посыпятся негодующие оскорбления, как посыпется вообще все. И «все» действительно сыпется, как карточный домик, в пропасть —но совсем не так, когда Музыченко кладет тяжелую ладонь Паше на затылок, притягивая к себе и вдруг впервые углубляя поцелуй, проникая языком глубже, нежно сталкиваясь с чужим, осторожно приминая нижнюю губу, затягивая, касаясь пальцами свободной руки тонких ключиц под воротом джемпера, оглаживая выпирающие косточки, шумно выдыхая, делая секундную передышку и по новой. Снова и снова в эту бездну, думает Паша, осмелившись приоткрыть глаза, всматриваясь в потемневшие карие напротив. Снова и снова, впиваясь длинными пальцами в широкие плечи до синяков. Снова и снова, перелезая через стойку, опрокидывая по пути бокалы, стаканы вдребезги, спрыгивая бесшумно, как кот, на ворсистый пол, притягиваясь к Музыченко, врезаясь с каждым разом в его губы все сильнее и жестче, как-будто это поможет выплеснуть всю злость и обиду, все счастье и радость — вообще все. Сегодня Личадеев привычно соврет Смирнухе и скажет, что им с Юрой нужно написать новый текст. Сегодня Юра впервые соврет Серговне и скажет примерно то же самое. Сегодня. Как только они приведут сбившееся дыхание в порядок.***
Юра думает, что все это скорее сон, чем реальность. Иначе как объяснить наспех снятый номер в задрипанном отеле на краю города, двуспальную кровать с заляпанным пододеяльником и чужую мужскую руку в своей руке? Юра вообще нихуя, если честно, не понимает и в комнате воцаряется тишина, прерываемая только скрипом подгнивших половиц, когда Личадеев отлипает от стены небольшого закутка коридора и вытаскивает пачку сигарет из кармана осенней куртки, чиркает наугад зажигалкой и освещает краешек лица. Музыченко кажется, что выбившаяся из тугого хвостика прядь волос вот-вот полыхнет, но Паша подкуривает, делает первую, самую длинную затяжку и огонек зажигалки гаснет. Паше кажется, что все это ошибка. Но прежде чем развернуться и уйти, хлопнув дверью, он задерживается у окна и, повернув ручку, выпускает сизый противный дым наружу, всматриваясь в сотни огоньков ночного города. Он даже почти не удивляется, когда на бедро опускается осторожно чужая рука: вздыхает только, не глядя протягивает сигарету и Юра благодарно принимает, одной затяжкой сжигая сигарету чуть ли не на треть. Можно начать любой из совершенно бессмысленных диалогов, потому что в голове роится с полсотни вопросов — к сожалению, Паша почти на каждый знает ответы и слышать их не хочет. Поэтому только запрокидывает голову чуть назад, на плечо Музыченко, прижимается лбом к его уху и выдыхает шумно. — Только сегодня, ладно? — Ладно, — шепчет в ответ, отбирает почти дотлевшую сигарету и выкидывает в открытое окно. — Сутки — нормально? — Нормально, — кивает Юра, стягивая застрявшую в волосах Паши резинку, освобождая копну темно-русых слегка курчавых волос. Нормально, думает Паша, ощущая, как путаются в волосах пальцы Музыченко, притягивая к себе, привычно касаясь губами губ и ново — не отстраняясь через три с половиной секунды. Нормально, когда собственные руки тянутся к пуговицам на чужой рубашке, заплетаются подрагивающие пальцы в попытке расстегнуть, сбиваясь каждый чертов раз, когда Личадеев слышит хриплый полу-стон, выбивающий дыхание на раз-два. Это нормально — сжимать в ладонях голые плечи, которые видел уже десятки, сотни раз и впервые — так. Скользить от широкой горячей груди ниже, зацепляя край джинс, расстегивая по-блядски позвякивающий ремень. Нормально — падать, ведомым, на широкий матрас, ощущая прикосновения к коже словно ожоги — они цветут красным на искусанной шее, ключицах и стягивают тугим узлом низ живота. Это нормально, вспоминает Личадеев, выдыхая со стоном чужое имя, двигаясь в такт, сбивая длинные волосы в невнятный комок на подушке и утопая во влажных простынях. Нормально — облизывая сухие губы, перехватывая ими чужие пальцы одним взглядом умолять — еще. Личадеев чувствует себя открытым и беззащитным под весом чужого тела, вжимающего в постель, прикасающегося то нежно, то грубо. Такого желанного и — так тщательно это пытался скрыть, — любимого. Потому что невозможно не любить мутные, пьяняще-карие глаза и сбивающийся в шумные выдохи шепот, который обволакивает, затуманивает разум пустыми никому не нужными признаниями. И это нормально. Это — естественно.***
Личадеев следит за тенями, оседающими на потолке. Изредка их разбавляют всполохи света от фар проезжающих мимо отеля машин. Ему бы винить себя, но почему-то не получается. Ни сейчас, ни тысячу вздохов назад — просто не выходит. И взгляд отвести не выходит, поэтому с Юрой они добрых пять минут играют в гляделки, когда тот наконец сдается и протягивает руки, подзывая к себе, укладывая растрепанную голову Личадеева к себе на колени. Они и правда пытаются написать текст к новой песне, но выходит только скурить полторы пачки сигарет и поорать друг на друга потому что «Да ты блять не понимаешь! Эту строчку в конец надо, какой к хуям припев?!». Быстро зажечься, быстро остыть, примиряя новым необычайно действенным способом — лучше, чем поцелуй, рот не закрывает ничто. Строчки легко ложатся на причудливый мотив и горло корябает хриплый смех, когда, толкаясь и спотыкаясь о собственные ноги, мужчины вываливаются из номера. Личадеев замирает, уставившись куда-то вверх, и Юра следит за его взглядом. В неярком свете фонаря видны первые мелкие снежинки. С губ Паши срывается блеклое облачко пара, когда тот выдыхает. А еще с его губ срывается удивленное «Что?..», когда неожиданно резко тянут на себя, сгребая в охапку, сильные руки. Это, наверное, дом, думает Паша, прикрывая глаза и утыкаясь затылком в плечо Музыченко.***
Творческие люди — творческий же беспорядок, думает Личадеев, зажигая так и не убранную с нового года в подсобку гирлянду. На барной стойке и под ней красноречивый хаос, созданный им же самим из осколков битого стекла и раскиданных вещей. Молчаливый уговор вернуться в репетиционную возник буквально из ниоткуда — хватило двух коротких взглядов и решительного «едем» от Музыченко. Юре всегда казалось, что ничего интимнее музыки придумать просто невозможно. Секс женит тела, музыка женит души — и в этой формуле для него нет ничего нового, как, наверное, и для Паши, потому что он-то, конечно, все понимает. Потому что будь иначе — они не сидели бы сейчас, деля один синтезатор на двоих, наигрывая легкую джазово-блюзовую мелодию. Сами не успели понять, что именно играют, если честно. Пашу восхищает то, с какой (казалось бы) легкостью Музыченко подхватывает сложные темы и с каким трепетом отыгрывает простые — всего в пару нот. Иногда их руки соприкасаются, и Личадеев запоздало понимает, что прятать глаза больше не нужно. Он встречает открытый нежный взгляд по правую руку от себя и просит у времени отсрочку — подольше задержать мгновение, застрять в бесконечности, в которой есть только плавно льющаяся музыка, да тихий стук клавиш синтезатора.***
Юра думает, что им обоим нужно многое обсудить, о многом договориться, но Личадеев затыкает его бесконечными жадными поцелуями, душит в объятиях до самого утра, пока, наконец, не остается сил даже на это. Юра гладит уснувшего на его коленях парня по волосам, как в замедленной съемке прокручивая события последних лет. Что пошло не так? Когда это все началось? С первым поцелуем на сцене, когда эмоции распирали настолько, что взяли верх над разумом и Музыченко впервые притянул к себе музыканта, врезаясь в его губы, на задворках памяти оставляя ошарашенный взгляд светлых глаз, кажется, уже в первую секунду согласных? Нет. Юра болезненно морщится, вспоминая худого несуразного мальчишку из театра Лицедей, что таскал повсюду за собой аккордеон, как самый надежный талисман на удачу. Вспоминает, как посмеивался, глядя, как тот неуверенно выходит на сцену и вдруг за секунду преображается, надевая непроницаемую маску равнодушия, а затем всю душу свою отдает музыке — такой, что в груди что-то больно екает, не позволяет отвести глаз от тонкой фигурки, заслоненной массивным инструментом. Наверное, тогда, думает Юра, прежде чем упасть в тяжелый сон без сновидений, все так же наматывая на пальцы тонкие пряди темно-русых волос.***
Проснувшись на коленях у Музыченко, Личадеев непонимающе трет глаза и, сипло матюкнувшись, подскакивает, кинув короткий взгляд на экран телефона. Заворочался полусидя полулежа Юра, и Паша потянулся, обнимая за плечи, опустил голову на мирно вздымающуюся грудь, почувствовал, как заерзал мужчина под ним. — Паш, ты чего? — голос у Юры сонный, тихий, и Личадеев прикрывает глаза, словно на диктофон записывая в память каждый звук. — У нас десять минут осталось. — Каких минут? — До конца суток. Больше говорить ничего не нужно, а посмотреть друг на друга почему-то страшно, но горячие пальцы ложатся на щеку Личадеева, мажут по скуле, приоткрытым губам, кончику носа, и Паша ластится, подставляется под ладонь, а затем изворачивается и мягко, вовсе не пошло целует так, как делал бы это каждое утро, как если бы это было привычным. Обсуждать ничего не приходится — не маленькие же, все всё понимают, думает Паша. Но вместе с тем оседает неприятно в легких поганое чувство недосказанности и от него, увы, не деться никуда. Ему не становится стыдно, когда Смирнуха обнаруживает на плече пару красноречивых царапин — честно говорит, что это вина Юрца, и у жены никаких вопросов не возникает потому что это в порядке вещей, но Личадееву хочется закричать. Ведь теперь все стало совсем по-другому — изменилось, сломалось, но он, конечно, молчит. Молчит, потому что, наверное, любит свою жену — не так, как Юра любит Серговну — тише, спокойнее. Его Аня не примадонна с космосом в голове — просто тихая гавань. Жизненно необходимая, но все же, с огорчением понимает Личадеев, не до искр в глазах, не до боли сжатых от бессилия кулаков. По-другому, да. Но не менее ценно. Паша понимает, что ведет себя как блядь, но он иначе не может, когда, спустя всего навсего пару недель, Музыченко ведет себя как ни в чем ни бывало при группе, собравшейся на запись треков для альбома. Паша прекрасно все понимает, но не может отделаться от нозящего чувства одиночества, когда натыкается на равнодушный взгляд Музыченко и бесится. Здесь не то, там нужно громче, туда нота легла «не так идеально, как могла бы лежать, долбоеб!» . Личадееву почти физически больно смотреть на то, как пишется вокал для новой песни, когда Юра, приобняв жену за талию, поет с ней что-то совершенно охуевше-прекрасное. То самое, на коленке написанное за пару часов до рассвета его же собственной рукой, в то время как шея горела от осторожных нежных поцелуев не желавшего мешать Юры. Личадеева бесит буквально все, и он срывается, ураганом вылетает из репетиционной, когда Музыченко, будто бы нарочно, игнорирует в третий раз подряд заданный вопрос о сет-листе. — Как-будто мне, блять, одному все это нужно! — кричит Паша, круто вписываясь в поворот, едва удержав равновесие. Он слышит торопливые шаги за своей спиной и останавливается только дойдя до небольшой подсобки. — Эй, ты чего? — мягкое прикосновение руки, тихий, обеспокоенный голос. Не тот. — Спидораком в голову ебнуло, — бросает он устало Кикиру и медленно сползает спиной по стене. — Иди, приду сейчас. Гитарист только кивает растерянно и, помявшись пару секунд, все же уходит. Он не видит, как Личадеев, издав тихий стон, роняет лицо в ладони, пытается прийти в себя. — Какой же я… — шепчет парень, обрывая себя на полуслове. Выбесить, вывести, накричать — что угодно, чтобы загорелось в глазах напротив хоть что-то похожее на то, что сверкало пьяными искрами ночью в отеле, пару жизней назад. Но снова ничего не выходит.***
Паша довольно закомплексован, но даже он не может не признать, что ему идет: и строгий костюм-тройка, и новехонькая шляпа, подаренная Аней в честь какой-то нелепой годовщины, и громкий смех в перерывах между песнями. Что ему не идет совсем, так это пялиться на подрагивающие ресницы прикрытых Музыченко глаз, руку, плавно ведущую смычок по струнам скрипки и замирать милисекундами, выпадая из реальности, когда Юра ослабляет тугую хватку бабочки на шее. Паша думает, думает, думает вот уже целый месяц и не может выкинуть из головы те сутки, после которых жизнь буквально встала с ног на голову. Кажется, ты гораздо сильнее чем я, думает Личадеев, мотая головой, приходя в себя и с новыми силами вступая в новую песню, бегло перебирая клавиши на аккордеоне. В конце концов держаться стало гораздо сложнее после того, как Музыченко стал минимизировать взаимодействие между ними —никаких двусмысленных взглядов, жестов, провокационных действий. Юра и сейчас, кажется, держит четко проведенную в голове дистанцию, а Личадеев послушно не смеет ее нарушить. «Да, это про нас — ни дать, ни взять. Тут все просто — ведь с нас нечего взять. Да, нам нехер терять…» Паша думает, что он, в принципе, неплохо справляется. По крайней мере все чаще удается сдержать себя и не поддаваться истерике. Получается отыгрывать возобновившийся концертный тур, пусть даже и не так как прежде — не так близко. Еще немного, думает Паша, и он сможет снова растворяться в музыке, как раньше. Как только музыка перестанет быть синонимом того имени, которое выдыхал шепотом в темноту дешевого отельного номера. До финала концертной программы остается один куплет и проигрыш — всего полторы минуты еще продержаться достойно, а затем снова вести немую войну, заранее ее проиграв. Личадеев прикрывает глаза, и свет стробоскопов мелькает под веками разноцветными пятнами, и вдруг больно тянет волосы на затылке и сердце ухает вниз, когда Музыченко накрывает его губы своими. Как и всегда — ровно на три с половиной секунды, после отстраняясь и, под рев толпы переводя сбитое дыхание, громким шепотом в висок перебивая стучащую в ушах кровь. — Еще двадцать четыре.