В гримёрке

      — Что, опять?       — Опять.       — Блядь.       Лёня в досаде цокает языком и качает головой. Олежа сидит на банкетке в тесной гримёрке, сгорбившись унылым вопросительным знаком. С его носа течёт кровь вперемешку с соплями — гопники и сырая весна, как всегда, были настроены против него. Гаркуша откололся от них буквально минут на сорок, но уже успел где-то отхватить. Каким неведомым макаром ему это удалось, Фёдоров вообще без понятия. Через полчаса им нужно идти на сцену, а Олежа дышит с трудом, поджимая губы от боли. Кажется, тут не обойтись без рентгена и бандажа.       — О, какой, — присвистывает Весёлкин, когда влетает в незапертую дверь и цепляется взглядом за Гаркушу. Он уже весь такой из себя сценический, в штанах в обтяжку и блёстках, но с пивом в одной руке и огроменной надгрызенной воблой в другой. — Чё-нить надо? Может, зелёнки ему принести?       — Да какая там зелёнка, — отмахивается Лёня, осторожно приподнимая Олежено лицо за подбородок. Скула распухла, губа порвана, светлые глаза ярко выделяются на фоне наливающихся живописных синяков. — Ну и как ты сегодня будешь выступать, а, чудо-юдо?       — Каком кверху, — фыркают ему в ответ и криво улыбаются. — Только не вздумай меня на сцену не выпустить!       — Ну да, — Фёдоров задумчиво проводит большим пальцем по линии челюсти, пачкаясь киноварью. И ведь этого мудака побитого, и правда, не запрёшь тут — всё равно вырвется и будет скакать вместе с ними. Беда, блядь, белобрысая, про себя вздыхает Лёня, вслух говоря другое, — Вов, сможешь найти какие-нибудь колёса? Анальгин или ещё что. И побольше.       — Ага, — Вова с готовностью кивает и, прежде чем выйти, ополовинивает бутылку в своих руках и отдаёт остаток Гаркуше. — Там у Игорька, вроде, что-то такое обезболивающее было. Сча спрошу.       Весёлкина выносит из гримёрки на чудесных крыльях драйва перед концертом и алкашки. Олежа, пока Лёня отвернулся в поисках полотенец, делает глоток.       — Да куда тебе! — не иначе у Фёдорова глаза на затылке, почти благоговейно думает Гаркуша, следя, как из его крепко сжатых пальцев вытаскивают тару. — Совсем придурок или как?       — Да ты мне чё, мамка, что ли? — Олежа морщится, резко выпрямившись, и сворачивается обратно в трагичную закорючку.       — Мамка не мамка, а за тебя отвечаю, — бросает ему Лёня, пока пристраивает бутылку на стол, вне досягаемости от загребущих Гаркушиных ручонок. Затем он основательно мочит какую-то найденную тряпку. И Фёдоров не совсем уверен, что это точно полотенце, а не какой-нибудь реквизит.       — Отвечаешь, ага, — ухмыляется Олежа, незаметно проверяя чуть шатающийся зуб. Интересно, выпадет или пронесёт?       Фёдоров не отвечает. Он деловито отмывает Олежены щёки от грязи и крови. Трёт под носом присохшую тёмную корочку. Его взгляд то и дело подскакивает выше, проверяя по глазам: больно или нет.       — Блядь, надо было Вовке сказать, чтоб Миллера позвал, — сетует он, спустя ещё пару взмахов уже розовой тряпицы. — Куда ж тебя такого расписного без штукатурки…       — А что? Новый образ, — дразнится Гаркуша, весело, с присущей только ему какой-то издевательской бесшабашностью, глядя в глаза напротив.       — Идиот.       — Не спорю, не без этого.       — Придурок сумасшедший.       — Есть такое.       — Мудак выёбистый.       — Ну, за это меня и любят.       — Любят, ага.       — А ты?       — Что?       — Любишь?       Холодные светлые глаза с тёмным ободком по краю радужки вдруг серьёзнеют. Смотрят прямо — прицельно — на Фёдорова, а тот чувствует, как захлёбывается и тонет. О как. Каков поворот.       Молчание густо повисает, обволакивает, и кажется, что они вдвоём в каком-то стеклянном пузыре. Хрупком, трескучем.       Лёня не знает, что ответить. Абсолютно. Приоткрыв рот, он блуждает в чужих глазах, где, несмотря ни на что, всё ещё живёт детская наивность и подростковый максимализм. Где можно потеряться и не выползти на свет уже никогда-никогда.       …А, может быть, это и есть ответ, ярко вспыхивает в голове Фёдорова. Может быть, это только он теряется в Олеже. Может быть, это и есть вот это вот «любишь».       Он собирается с ответом, даже не зная, что именно начнёт говорить, но, он уверен, уж точно не то, что сможет сломать робкую надежду, что мягко просвечивает сквозь светлые радужки. Этот росточек хочется укрепить, облечь в нечто более незыблемое. Сделать жизнеспособным. Но вот какими словами? Лёня не может вот так сразу сказать, что любит — для этого он не совсем уверен. Но и говорить обратное он точно не будет.       Дверь гримёрки отворяется с тихим скрипом.       — Ба, — и Гаркуша на пару с Фёдоровым дёргаются от баса Черидника. — Ну и рожа у тебя, дружок.       В один момент маленькая комнатка заполняется людьми. Становится шумно, суетно и матерно. Пузырь, в котором застыли двое, звонко разбивается на биллион осколков.       Заполошный Миллер оттесняет Лёню от Олега, начиная спешно колдовать над разукрашенным чьими-то кулаками лицом. Весёлкин пытается всучить Гаркуше горстку таблеток вместе с пивом, чтобы запил. Фёдоров в последний момент успевает заменить бутылку стаканом с водой и дать Вове по загривку.       Всё как-то скачками и пёстро мелькает перед глазами Лёни, пока он мается чуть в сторонке.       Кто-то ржёт, кто-то пьёт, кто-то наскоро влезает в сценический костюм.       Заштукатурив Гаркушу так, что его лицо кажется какой-то гротескной маской, и нацепив на его нос тёмные, плохо сидящие очки, Кирилл подходит и к Фёдорову. Он, без лишних разговоров, мажет что-то по его и так загримированному лицу.       Ну, раз Киря решил, что надо что-то ещё подмазать — значит, так надо. Лёня молча терпит липкие от краски пальцы под глазами. А потом эти же пальцы в волосах, что тянут прядки в разные стороны, лохматят в диком беспорядке.       За семь минут до выступления вся суета, как началась в одно мгновение, так и заканчивается не менее внезапно. Толпа из музыкантов полноводной рекой выплёскивается в коридор, снова погружая Лёню и Олега в их мирок из тишины и нависшего дамокловым мечом вопроса последнего.       Гаркуша пока не встаёт — ещё две-три минутки можно посидеть, настроиться. Он смешно ковыряет лаковым носком туфли какую-то непрезентабельную дырку в линолеуме. Такое интересное занятие...       Лёня делает полный круг по помещению и оказывается перед ним. Он всё ещё не знает, что должен сказать. Но у него потеют ладони, и сердце бьётся так, что кажется, инфаркт — дело ближайших десяти секунд.       — Ну, пойдём потихоньку, — неуверенно говорит Олег, не поднимая на него глаз. Сверху Фёдоров видит, как ресницы, слепленные краской, тревожно дрожат под съехавшими очками.       Блядь, а ведь надежда-то, пожалуй, успела сдохнуть, думается Лёне, он-то ответить Гаркуше не успел. Мыслишка толкает боль под ребро. И это последнее, что требуется Фёдорову, чтобы разложить всё по полочкам и сделать хоть что-то.       Он наклоняется и снова тянет Олега за подбородок. Тот, нехотя, поддаётся. Он только хочет спросить, что нужно Лёне, когда тот тыкается своими губами в его. Краски смазываются. Перемешиваются. Дарят химический привкус, но это не суть. Совсем не она. Суть в мягких губах. Слюне и языках. Дыхании на двоих. Очках, упавших между их носами и задевающих губы. Руках, что цепляются: одни, в белых перчатках, за горловину растянутой футболки, другие — за чёрные лацканы с блескучим кантом.       — Ребят, вы там заснули, что ль? — кто-то кричит из коридора, ещё не заходя в комнату. Лёня, широко распахнув глаза, отрывается от Олега и водружает очки ему обратно на нос. — Ребя… — Озёрский с порога окидывает их недоумённым взглядом. Их губы красноречивей всех слов вместе взятых. — В прочем, не важно, — он благородно решает не задавать вопросы. — Там уже нас ждут. Идём.       — Мы поговорим после выступления. Обо всём, хорошо? — торопливо шепчет Фёдоров, помогая Гаркуше подняться на ноги.       — Да. Да, хорошо, — тот дважды жмёт его предплечье и улыбается настолько широко, насколько может позволить его разбитый рот.       Глядя, как он, чуть хромая, бойко скачет к сцене, Лёня сам улыбается, качая головой. Да, они поговорят, и у них всё будет не хорошо. Отлично.       Он проводит языком по губам, по нёбу. И чувствует привкус грима и соли. Это не то сочетание, какое бы хотелось иметь в своём рту, но это от Гаркуши. И, вообще, от них. Они все солёные, солоноватые и в краске. Побитые и расписные. Красивые и сумасшедшие. Вечные и бесконечные. И, если Фёдорову и суждено потеряться в глазах какого-либо человека на этой планетке, то пусть это будут несуразные Олежины. Самые дикие и наивные. Хитрые и добродушные. Лёня не против остаться в их зазеркалье.       Он выходит на сцену, подхватывая гитару. Игорёша уже что-то настукивает по тарелкам. Витя подкручивает усилок. Весёлкин прыгает по первым рядам в зале, заводя толпу перед выступлением своей развесёлой похабщинкой. Гаркуша вышагивает по сцене, то и дело поправляя очки. Его движения неуклюжи и осторожны, но это замечают только члены группы. Люди, сидящие в зале, воспринимают это как само собой разумеющееся, ещё не зная, каким козликом обычно скачет Олег.       Гаркуша замечает Фёдорова и улыбается. Подходит ближе, обмахивает какой-то лёгкой тюлькой, всученной Миллером ещё за кулисами. Они цепляются взглядами. Кивают друг другу.       Лёня подходит к микрофону и, на пробу, бряцает по струнам. Гаркуша встаёт за ним, обволакивает своей тряпицей, незаметно проводя кончиками пальцев у основания шеи. Фёдоров чуть ведёт плечом от щекотки, улыбается, прикрывая глаза. На заднем плане Игорь трижды ударяет барабанными палочками друг о друга.       И грохает музыка, набирая темп.       И представление начинается.