Бремя

На тихих тёмных улицах города уже почти не было людей. В такое позднее время все старались поскорее добраться до своих домов и спрятаться от зимнего мороза. Пётр Каховский к таким людям не относился. Холод одиночества, которым были пропитаны стены его скромного жилища, был куда сильнее холода физического, и потому туда он никогда не стремился возвращаться. Честно говоря, Каховский куда легче сносил зимний колючий мороз, пробиравший до костей даже сквозь одежду, чем тихие молчаливые вечера наедине с собой. По возможности он старался не оставаться дома, мотаясь по делам сообщества или засиживаясь допоздна на собраниях. Но каждый раз неотвратимо наступал момент, когда приходилось идти обратно. Это даже домом язык не поворачивался назвать, просто временной пристанище. Чужое и холодное. Пётр так и проводил бы каждую ночь, бесцельно слоняясь по улицам, но физическая потребность во сне каждый раз загоняла его в дом. Но бывали и дни, когда неприятные мысли в голове и непонятное давящее чувство в груди не позволяли отставному поручику уснуть. В такие моменты он торопливо собирался и выскакивал на пустую улицу, чтобы побродить по городу до самого утра. Чувство одиночества никуда не исчезало, но на открытой местности ощущалось куда слабее, чем в четырёх стенах. Каховский поёжился, отчаянно кутаясь в плащ. Сегодня он снова не смог заснуть. Сначала хотел просто отвлечься и написать письмо брату, но быстро оставил это дело. Какой смысл, если Никанор на его послания всё равно никогда не отвечает? Неприятных мыслей стало только больше, и Каховский не выдержал, снова сбегая из дома в ночной город. Отрешённо слушая хруст снега под ногами, Пётр уже третий час шатался по тёмным улицам. Не строил какого-то особого маршрута, но уже не раз ловил себя на мысли, что очень часто оказывается поблизости от дома Рылеева. Будто ноги сами туда его несут. Наверное, по старой памяти, решил Пётр, уж больно много времени он проводил именно там, на собраниях. Тянулся невольно к тому единственному месту, в котором мог чувствовать тепло. Пётр внезапно почувствовал острое желание вот прямо так заявиться на порог, напроситься в гости. Лишний раз взглянуть в глаза человеку, которому не всё равно. Своих мыслей Каховский устыдился сразу. Тревожить Кондратия Фёдоровича по одной лишь своей прихоти... Вот же глупость какая. Навернув очередной круг около знакомого дома, Каховский тихо фыркнул и развернулся в противоположную сторону. Снова погрузившись в свои мысли, он не услышал торопливых приближающихся шагов, и резко дёрнулся, когда чужая рука опустилась на его плечо. — От чего же вы так поздно гуляете, Пётр Григорьевич? Обернувшись, он с удивлением увидел рядом с собой Рылеева. Поэт смотрел внимательно, будто пытался ответ прочитать заранее, по одним только глазам. Каховский несколько смутился. Он совершенно не думал увидеть в столь поздний час кого-то из знакомых. И уж тем более не ожидал, что случайным прохожим окажется именно Рылеев. На языке крутилась какая-то нелепая отговорка, но от одного взгляда в блестящие карие глаза Кондратия Фёдоровича, у Каховского напрочь отпало желание как-то изворачиваться или выкручиваться. — Не спится, — честно ответил Пётр, вздохнув. И сразу, стараясь поскорее отвести внимание от своей персоны, задал ответный вопрос. — А вы? — Дела задержали, — неопределённо пожал плечами поэт. Он посмотрел в сторону своего дома, и оттого Каховский не заметил плутоватые искорки в его глазах. На самом деле, Рылеев лукавил. Не было у него никаких дел, кроме нахлынувшего среди ночи вдохновения. Собираясь с мыслями, поэт долго смотрел в окно. Он заметил, как по улице неприкаянно бродила чья-то темная фигура, и практически сразу узнал Каховского. Когда он прошёл мимо раз в четвёртый, Кондратий ощутил острый приступ жалости. Пётр отчаянно кутался в плащ и хохлился, как замёрзшая ворона. Он был такой продрогший и одинокий на пустой заснеженной улице, что продолжать спокойно на это смотреть Рылеев просто не смог. Быстро накинув на плечи пальто, поэт бесшумно выскользнул из своей квартиры и догнал Каховского уже в самом конце улицы. — Не желаете ли составить мне компанию? — Кондратий снова обернулся на Каховского и улыбнулся. — Вы совсем уже замёрзли, согреетесь хоть. — Ох, Кондратий Фёдорович, не стоит, — пробормотал Пётр, шагнув назад. Но Рылеев, совсем не слушая его отказа, подхватил отставного поручика под руку и решительно повёл в нужную сторону. — Я настаиваю, Пётр Григорьевич. Каховский покорно последовал за ним, старательно пряча взгляд. Боялся, наверное, в глазах своих выдать волнение и трепетную радость, которую вызвало предложение поэта. Каховский не смел и надеяться, что его побег от собственных переживаний и чувства одиночества, приведёт его в дом Рылеева. Ему действительно нравилось там бывать, даже когда на собраниях он тихо отсиживался в тени, не привлекая лишнего внимания. Если говорить откровенно, Петру Григорьевичу и не нужны были разговоры и беседы с остальными членами общества. Он хотел внимания лишь одного человека. Пообщаться с Рылеевым наедине ему доводилось не часто, но каждый такой момент бережно хранился в сердце Каховского. В доме Кондратия всегда было очень тепло и уютно. Каховский чувствовал эту приятную дружелюбную атмосферу, и даже когда присутствовать на очередном собрании ему было в тягость, уйти прочь мысли никогда и не возникало. Только эгоистичное желание, чтобы поскорее разошлись все остальные, кололось стальной иголкой где-то в глубине души. Рядом с поэтом Каховскому всегда было спокойно. Конечно, он не был до конца уверен, что может полностью доверять Рылееву и между ними нередко проскакивали споры и ссоры на почве разногласий. Но Петру хотелось ему верить. Для молчаливого Каховского, привыкшего отсиживаться в стороне и слушать других, часами беседовать с Рылеевым было крайне непривычно и странно. И темы для разговоров всегда находились, и Кондратий в ответ всегда слушал его очень внимательно, не перебивая. Не удивительно, что к такому участливому и теплому вниманию всегда стремилась озябшая одинокая душа. Время всегда пролетало слишком быстро, равно как и сегодня, и взгляд Петра невольно натыкался на настенные часы. Стрелки не замедлялись ни на секунду, с каждым своим движением напоминая отставному поручику о том, что он уже в гостях засиделся. Негоже так бессовестно пользоваться чужим гостеприимством. Каховскому от чего-то казалось, что он давно наскучил Кондратию Фёдоровичу своими пустыми разговорами, просто поэт был слишком вежлив и тактичен, чтобы выставить его за дверь. Засобиравшись, Пётр не заметил мелькнувшего в глазах Рылеева удивления с толикой разочарования. Отчаянно сжимая в руках плащ, Каховский думал только об одном: если Кондратий попросит его остаться, он останется. Он хотел остаться. — Мне кажется, что не стоит вам, друг мой, бродить по этой темени, - поэт решительно опустил руку на его плечо и заглянул Петру в глаза. — Оставайтесь на ночь у меня. — Я не хочу обременять вас своим присутствием, — отозвался Каховский, с трудом выдерживая пронзительный взгляд Рылеева. И ведь не хотел так откровенно говорить о мучивших его мыслях, да разве можно соврать этим проницательным карим глазам? — Ну что за вздор, Пётр Григорьевич? — возмутился Кондратий. — Ваше присутствие мне только в радость, даже не сомневайтесь. В этом доме вас всегда ждут. От этих слов Каховского будто током прошибло. Он не сумел сдержать душевного порыва, порывисто сгребая Рылеева в свои объятия. Сам же в следующее мгновение и обругал себя последними словами за излишнюю горячность. Каховский был готов к тому, что в любой момент Рылеев мог оттолкнуть его, но отстраниться сам был просто не в силах. Ему казалось, что словами он не сможет выразить в полной мере всю свою благодарность, все свои чувства к этому человеку. Пётр не думал о том, как после этого посмотрит ему в глаза, и лишь молча продолжал обнимать хрупкое тело поэта, зажмурившись и уткнувшись лицом в его плечо. Кондратий не оттолкнул его. Чуть сгорбившись, Каховский до последнего ждал, но он не стал этого делать. Напротив, поэт бережно, боясь отпугнуть, обнял Петра в ответ. Каховский хотел начать оправдываться, вот так стыдливо пряча лицо и не видя перед собой чужих глаз, но тёплые руки Рылеева, которые успокаивающе гладили его по спине, быстро отбили у него эту охоту. Стало так спокойно, и в душе словно, наконец, улеглась жестокая снежная буря. — У вас такие холодные руки, Петя, — тихо произнёс Рылеев. — Я... Простите, Кондратий Фёдорович, — смущённо пробормотал Пётр, тут же пытаясь отстраниться. Кондратий его не отпустил, продолжая мягко прижимать к себе. — Не стоит, не извиняйтесь, — Каховскому показалось, что поэт улыбается. — Но теперь я точно никуда вас не отпущу. По крайней мере, пока вы не отогреетесь. — Кондратий, я бы не хотел… — Прекрати считать себя бременем. Рылеев разжал объятия, чтобы заглянуть Каховскому в глаза. Тот даже не успел опустить взгляд, только неловко отшатнулся. Но отойти поэт ему не позволил, схватив за руки. Каховский судорожно вздохнул, чувствуя, как собственное сердце рухнуло куда-то вниз от этого жеста. Такая незначительная для любого другого человека мелочь, для самого Петра была очень важной. Слова Кондратия согревали одинокое сердце, а его горячее дыхание – чужие ледяные руки. И впервые за долгое время Каховский улыбнулся. Возможно, очень несмело и неуверенно, зато искренне. — Спасибо.