От и до.

Джули семь, и ее уже считают странной; за спиной — не иначе, как «это же та самая, не подходи», в глаза — «какая необычная девочка, не хотите показать ее специалисту?» Думают, не слышат, думают, не понимает, раз мелкая еще, и ошибаются. Все они ошибаются. Другие дети отказываются играть, взрослые снисходительно треплют по волосам, и хочется закричать и убежать, как можно дальше, от всех них, и хорошо, что у нее есть свое тайное убежище, куда не ходит больше никто — кому ведь может понадобиться полуразрушенный дом, о котором и так ходит дурная слава? Здесь никогда не бывает людей, и тем больше она злится, когда видит, что ее место уже занято какой-то малявкой. Малявку зовут Сьюзи, ей шесть лет — «ну вообще-то пять и восемь месяцев, но я всем говорю, что шесть!» — она смешно шепелявит и трет кулачками глаза, размазывая слезы. Подол нелепого розового платьица перемазан в грязи — наверняка упала, пока забиралась сюда, — у ног валяется брошенный плюшевый мишка с оторванной наполовину лапой, и девочка, захлебываясь, рассказывает о злых мальчишках, которые обидели ее друга, а еще смеялись над ней и за косичку дергали, и все это так приторно, нелепо и очень-очень глупо. И Джули хочется тоже посмеяться, тоже дернуть за прядь волос и пинком выпроводить со своего места, ведь что еще делать с такой глупой мелкой соплячкой? Джули отмахивается, говорит, что все мальчишки придурки и уроды и предлагает научить лазать по деревьям и ругаться, совсем как взрослые. Джули семь, и она еще не знает, что у нее впереди. Сьюзи вся такая приторно-нежная, до тошноты сладкая и милая; на рюкзачке — пони с радужной гривой, в руках — тот самый плюшевый мишка (она долго рассказывала, как отмывала его от грязи и пришивала лапку обратно); жвачка с клубничным вкусом, носочки с кружевом и румянец на щеках. Сьюзи падает с деревьев, разбивая в кровь колени, не умеет мастерить рогатки и боится больших собак; Джули закатывает глаза и раздраженно цыкает сквозь зубы: неумеха, трусиха, дура… а потом помогает промывать раны и клеит пластыри с глупо улыбающимися звездами, кричит на соседского пса, который посмел слишком громко залаять, и обнимает девочку за плечи — сколь угодно смешная и нелепая, но только попробуй обидеть или задеть. С ней легко и свободно, не нужно огрызаться или быть готовой дать отпор; Сьюзи смешно улыбается и пытается заплести чужие короткие волосы в косичку, не получается, конечно, но когда ее останавливали такие мелочи? Джули закрывает глаза и радуется про себя, что не прогнала ее тогда. Джули девять, и она все еще школьный изгой. Учителя смотрят косо, говорят сквозь зубы — ну подумаешь, нахамила однажды старой грымзе, которая вздумала что-то сказать про «не подобающее юной леди поведение»! На последней парте — всегда ее место, редко кто оказывается рядом, на переменах — в одиночку у стены, после уроков — ни с кем ни слова, но не то чтобы это ее волновало. У нее ведь есть Сьюзи, маленькая глупая Сьюзи, у которой могло бы быть сколько угодно приятелей и подруг, но она почему-то все равно продолжает хвостиком следом таскаться, заглядывать в глаза и предлагать прогуляться вместе; школьные правила жестки и понятны для всех, общаешься с изгоем — сам изгой, и Сьюзи сторонятся едва ли не больше, и, наверное, ей тоже тяжело, но она не отлипает, сколько на нее не кричи. Глазки опускает в пол, нервно в пальчиках подол платья теребит, но не уходит. И в какой-то момент заканчиваются силы кричать, и Джули сама ее обнимает едва ли не впервые и держит так, неловко, странно, но крепко и от чистого сердца, и Сьюзи, дурочка, снова почему-то плачет, и какая разница, кто там смеется в спину и тыкает пальцем… А дома — снова скандалы и вопли, семейное разочарование, да как ты могла, позоришь всех нас; Джули до боли впивается ногтями в ладони и тихо повторяет про себя все те ругательства, что слышала от взрослых парней — успокаивает странным образом. Снова звонили из школы, снова жалобы: ваша дочь неуправляема, ей нужен детский психолог, а лучше — психиатр; снова дерзит старшим, снова ругается со сверстниками, да сделайте уже с ней хоть что-нибудь, сил наших больше нет это терпеть! Мать замахивается для удара, и нервы сдают — Джули хватает рюкзак и выбегает из дома; Сьюзи живет не так далеко и дойти можно за пять минут, а окно ее комнаты достаточно низко, чтобы суметь влезть. Сьюзи ахает, прижимает ладошки к щекам, но улыбается, тычется носиком в плечо и предлагает вместе что-нибудь посмотреть; они до ночи валяются вместе на широкой кровати, листают старые журналы, пьют самое вкусное на свете какао и вырезают из бумаги цветные фигурки, и нет ни окружающего мира, ни чужих насмешек, ни косых взглядов, есть они вдвоем — и ничего кроме. Джули девять, и она впервые задумывается о понятии «лучший друг». Домой она тогда возвращается к ночи, снова терпит очередной скандал, но на этот раз чуть легче, в кармане — дурацкий значок с сердечком, подаренный на прощание, и Джули цепляется за него, как утопающий за последнюю соломинку. Она не одна, у нее есть, к кому пойти, у нее есть человек, который поддержит и обнимет, а значит, и не такое можно стерпеть. А значит, жизнь идет потихоньку; перед сном она вспоминает объятия Сьюзи и улыбается, закрывая глаза: завтра они обязательно снова увидятся, и все, конечно же, будет хорошо. Сьюзи все еще дуреха и все еще слишком наивна, так и не научилась карабкаться по деревьям и отвечать колкостью на колкость, все еще слишком слабая и беспомощная, но теперь Джули точно знает: никому она ее не отдаст. И, если понадобится, до последнего будет защищать. И время идет. Джули четырнадцать, на улице бушует весна и в цвету весь город, а у нее — саднят костяшки пальцев и новый выговор в личном деле; какой-то парень из старших классов прилюдно смеется над Сьюзи и обзывает ее уродиной, и в светлых глазах медленно скапливаются слезы. Джули спокойна внешне, бросает подруге короткое «не обращай внимания», уходит в кабинет, закинув на одно плечо рюкзак, а на перемене выцепляет обидчика в толпе и разбивает ему нос парой хороших ударов. Лицо парня в крови, ее рука в крови, визг девчонок и вопли учителей, а на ее лице — торжествующая улыбка: я никогда не прощу того, кто заставил ее страдать. У директора она сидит с гордо выпрямленной спиной, вполуха слушает давно заученную наизусть лекцию — недостойно девушки, бла-бла-бла, как ты могла, все можно решить словами, — гордо усмехается в лицо матери и не чувствует ни капельки вины. Тот парень шипит, прикладывает к лицу лед, кроет их последними словами; она в ответ лишь молча вскидывает руку с оттопыренным средним пальцем, за что удостаивается еще десяти минут нравоучений, но снова — ни капли сожалений. Джули знает, что поступила правильно. И не сделала бы иначе, если бы пришлось выбирать. От занятий ее отстраняют на две недели. Сьюзи расстроена, суетится рядом, взгляд все отводит, лепечет: «Зачем ты, не надо было, я бы перетерпела как-нибудь»; перетерпела бы, конечно, промолчала и справилась, только вот не хочется, чтобы справлялась одна. Ближе Сьюзи никого, роднее не найти, а родных и близких принято оберегать; она треплет подругу по макушке и усмехается: этот засранец давно того заслужил, так что кто-то же был должен. А потом украдкой демонстрирует край вытащенной из материнского комода пачки сигарет и заговорщицки усмехается: пойдем-ка спрячемся ото всех. Затягивается первой, жмурится от новых ощущений — едкий дым пощипывает нёбо, еще пару раз вдохнуть — и передать подруге; у Сьюзи получается хуже, мгновенно заходится в кашле, и приходится обнимать ее, пока не успокоится, но потом вскидывает голову и просит твердо: еще, я тоже хочу научиться. Из ладони в ладонь, соприкасаясь кончиками пальцев; им хватает еще на несколько затяжек, и Джули смеется: у подруги с каждым разом выходит все лучше, но для первого раза вполне достаточно. Еще будет время попрактиковаться. На улице весна, у сигарет ментоловый привкус, пальцы Сьюзи теплые и нежные, а Джули всего лишь четырнадцать. И, кажется, впереди вся жизнь. В пятнадцать — ладони в ярко-розовой краске, маленький акт протеста, подростковый бунт; Сьюзи рассказывает, как хотела бы сменить цвет волос и попробовать что-то новое, но в кармане ни гроша, и Джули кивает, слушает, смеется по-доброму: зачем, тебе, глупышка, тебе и так очень хорошо. А на следующий день выносит под курткой сразу две упаковки, заболтав пожилого охранника, но совершенно забывает про перчатки и пальцами размазывает краску по чужим волосам. Пощипывает там, где заусенцы; криво выходит, конечно, краска ложится паршиво и почти что пятнами, но Сьюзи счастлива, Сьюзи улыбается, обнимает, тычется носиком в плечо, неловко и скомканно целует в щеку, и Джули думает, что жизнь не так уж и паршива. В школе к директору — обеих, нарушение формы, не по школьному уставу, позорите себя и своих учителей; Джули украдкой подмигивает, сжимает под столом чужую узкую ладошку и одними губами шепчет: да пошла ты нахуй, старая кошелка. Лекция затягивается еще на пятнадцать минут — «что смешного в достойном моральном облике, юная леди?!» — но оно стоило того на все двести. Джули знает, о чем шепчутся за их спинами. Джули знает, что о них говорят: мерзость, отвратительно, хоть бы на людях постеснялись. Как и в детстве думают, что не слышат, как и в детстве считают, что внимания не обратит. Ошибаются. Как и в детстве. В лицо побоятся сказать, побоятся за свое здоровье — никому не улыбается перспектива прокатиться с ветерком до ближайшей больницы, ведь за такие слова вряд ли она ограничится перебитым носом, но стоит отвернутся — и шепчутся, обсуждают, перемывают кости. Уже не задевает, уже не больно, но страшно за подругу — кто знает, как на нее повлияет очередной смешок. Кто знает, что будет, если сплетни дойдут до ее матери. У Джули не так много вещей, которыми она дорожит в жизни, но все их она бы отдала за одну лишь тень чужой улыбки. И не жалела бы ни секунды. Джули все еще пятнадцать, остатки карманных денег она отдает смутно знакомому парню из школы в обмен на одну кассету, и, глядя на то, как две девушки ублажают друг друга, не может перестать думать о чужих (зачеркни и читай «родных») нежно-розовых губах. И не краснеет, заводя руку под белье. А на улице в самом разгаре весна. А в шестнадцать — промокшая от чужих слез футболка, истеричные всхлипы и пальцы, до боли сжимающие запястья; Сьюзи плохо, грустно, больно, и Джули совершенно не знает, что сделать или сказать, чтобы стало хоть чуточку легче, — не научили этому, не рассказали, не открыли секрет, драться — пожалуйста, по деревьям карабкаться — пожалуйста, красть безделушки из магазинов — да хоть сейчас, а вот утешить самого близкого в этом мире человека — нет, простите, не в этот раз. У Сьюзи теперь на зубах металлические нити брекетов, насмешек становится в разы больше, и Джули лично оттаскивает за волосы какую-то девчонку, которая посмела тыкать пальцем и противно хихикать, но это, конечно, не помогает, и после уроков они снова у Сьюзи в спальне, и лучшая подруга не может перестать слишком горько плакать — сердце рвется от каждого нового всхлипа. Обнять, погладить по затылку, губами коротко прижаться ко лбу, неловко, скомканно, только вот все равно не выходит — на скулах алые пятна, глаза опухли и покраснели, а по щекам все еще катятся слезы. «Он сказал… что я и так уродина, которую никто целовать не захочет… а теперь еще хуже…» — и новая волна, новый приступ, из-за которого ее плечи снова крупно вздрагивают. Джули кусает изнутри щеку, чтобы не высказать все, что она об этом человеке думает, до боли впивается ногтями в ладонь, сдерживая себя, а потом в голову приходит идея. Безумная, разумеется, абсолютно идиотская идея, после которой уж точно хоть потоп, после которой не страшно даже с небоскреба без парашюта прыгнуть, но такая правильная, из тех, что умри, но сделай. Из тех, не совершив которые будешь всю жизнь жалеть. «Так уж и никто». На вкус — как вишневая жвачка и немного солено от слез; Джули целоваться умеет, даже так — медленно, нежно, невесомо почти, достаточно было желающих обоих полов, а Сьюзи — нет, конечно, замирает поначалу, глаза широко распахивает, вздрагивает даже от неожиданности, но не отстраняется, не пытается оттолкнуть, да ей бы и не позволил никто — Джули обнимает за шею, прижимает к себе плотнее, целует настойчиво, но мягко, и сердце, кажется, пропускает несколько ударов, когда Сьюзи размыкает губы и пытается отвечать. Неумело, неловко, старательно копируя чужие движения, но даже от таких прикосновений по венам растекается жидкий огонь. Джули хорошо, Джули чертовски хорошо, как будто все наконец-то встало на свои места, и когда они все-таки прерывают поцелуй, ее хватает лишь на слишком довольную улыбку. Определенно лучше, чем во всех, даже самых смелых фантазиях. «И, знаешь, брекеты совсем не мешают». Они не говорят об этом, не обсуждают, что изменилось и как их отношения называются теперь; просто лежат в обнимку до самой ночи, смотрят глупые фильмы ужасов и целуются на моментах, которые должны считаться острыми. С каждым новым — Сьюзи краснеет все сильней, но и получается у нее все лучше, и такой, с румянцем на щеках, растрепанной, с припухшими губами и смущенным взглядом она кажется прекрасней, чем кто-либо из существовавших в этом мире людей, и Джули думает о том, что слишком сильно влюблена. И слишком сильно хочется, чтобы день не заканчивался, чтобы это длилось вечно и их время навсегда остановилось так и здесь — она еще не знает, сколько раз проклянет себя за это мимолетное желание. Но тогда она не смела ни о чем другом мечтать. Джули шестнадцать, домой она возвращается ночью, счастливая настолько, что хочется кричать, и весь мир, кажется, лежит у ног. Между ними ничего так и не меняется — все те же разговоры, беззлобные шутки, долгие прогулки после школы, только теперь добавляется традиция целоваться при первой же удобной возможности, да Сьюзи краснеет сильнее обычного, когда на ее колено аккуратно ложится чужая ладонь. Больше, чем друзья, чуть меньше, чем пара — но их все устраивает, и важнее этого нет ничего. Лишь бы было хорошо. Лишь бы Сьюзи была счастлива. Джули смотрит на нее украдкой, любуется, пока та не видит, и усмехается собственным мыслям: наверное, мне чертовски с тобой повезло. Наверное, если бы мне выпал шанс свою жизнь переиграть, я бы не поступила иначе. Наверное, мы все-таки может быть по-настоящему счастливы. В семнадцать — музыка, раздирающая уши, разноцветный свет и горьковатый привкус алкоголя, наконец-то удается затащить и Сьюзи в клуб; документы — фальшивка, состряпанная знакомым за достойную плату, достаточно убедительна, чтобы можно было пройти, бармен — старый знакомый, коктейли наливает по цене «для своих», и Джули уже весело, уже кажется, что весь мир лежит у ног. Сьюзи здесь некомфортно, страшно, неловко, жмется в углу, постоянно одергивая слишком короткую юбку, и глазки опускает в пол, но Джули торжественно вручает ей высокий бокал с чем-то ядовито-розовым и обещает не отпускать до тех пор, пока не выпьет полностью, а потом — хватает за запястье и тянет за собой на танцпол, где кладет ладони на чужие бедра и прижимается, чуть крепче, чем стоило, но никто уже не обращает на это внимания. Алкоголь берет Сьюзи лучше, слишком мало опыта, и хорошо, что Джули рядом и может, в случае чего, защитить — глаза блестят, улыбка становится шальной и игривой, а от смущения не остается и следа; а дальше — веселее, знакомое лицо в толпе, понимающий взгляд — и через пару минут у Джули в руке пакетик с несколькими цветными таблетками. Ничего такого, почти безобидно, самое то для первого раза, а в затуманенную голову приходит новая безумная идея — темный угол, чужое разгоряченное тело — Сьюзи в кои-то веки не краснеет и не зажимается от прикосновений; Джули жарко и настойчиво целует ее в губы и в поцелуе передает таблетку с языка на язык, свою принимает минутой позже, а потом все растворяется. И становится просто хорошо. Музыка кажется оглушительно громкой, от света рябит в глазах и кружится голова — Джули смеется и снова тащит подругу танцевать, и на этот раз очередная песня кажется просто лучшей на Земле, и тело двигается само, как ему вздумается — она перестает все контролировать и просто делает то, что хочется и что кажется нужным. Ни следа усталости, ни мысли о том, что надо будет уходить, только безбашенное веселье, восторг и желание танцевать всю ночь напролет. А еще тело хочет разрядки, тело требует прикосновений и поцелует, и хватает одного взгляда на Сьюзи, чтобы понять — не ей одной. Полутемный туалет, к счастью, безлюдный — внутрь они вваливаются, целуясь, кусаясь и сплетая языки; Джули толкает подругу в грудь, прижимает к стене, влажно целует в шею, в нежную кожу вцепляется зубами — назавтра наверняка останутся следы, но кому сейчас не плевать? — и Сьюзи стонет так, что от одних этих звуков подкашиваются ноги. Ладони уже под ее толстовкой, почти грубо сжимают грудь; новые поцелуи, снова и снова, металлический привкус крови — уже неясно, кто кому второпях прокусил губу, а потом Джули усмехается и одним плавным движением опускается на колени. Колготки чужие рвет без сожалений, слегка прикусывает внутреннюю сторону бедра, а потом вдыхает поглубже — как же хорошо, что коротко остригла волосы, с длинными было бы неудобнее в разы — и отодвигает в сторону полоску белья. Языком ласкает быстро-быстро, жмурится болезненно — Сьюзи слишком сильно вцепилась в волосы; солоноватый привкус, слишком громкие стоны и собственное возбуждение, острое, болезненное почти, усиливающееся в разы, когда Джули вводит внутрь пару пальцев. Горячо, влажно, чертовски узко — но Сьюзи нравится, кажется, только бедрами в такт движений двигает и губы кусает, стараясь хоть как-то себя заглушить. Джули не помнит, сколько это продолжалось, помнит только, как потом доводила себя пальцами, уткнувшись в чужое плечо, а Сьюзи сжимала в ладонях ее задницу и бедра, а потом не помнит уже ничего. Только темноту и цветные круги перед глазами. Просыпается она уже днем, в своей, слава богу, постели; рядом спит Сьюзи, в разодранных колготках, с потекшим и размазанным макияжем и прической, похожей больше на воронье гнездо, но Джули все равно смотрит на нее с плохо скрываемой нежностью. А потом совершает маленький, крохотный совсем, но подвиг — соскребает себя с кровати, встает и идет на кухню, за водой, обезболивающим и адсорбентами на всякий случай — кто знает, как взрывная смесь алкоголя и психотропов подействует на неподготовленный организм. Ей семнадцать, совсем близко взрослая жизнь, поступление и тому подобная херь, но пока в ее кровати так сладко сопит Сьюзи, об этом не хочется даже думать, а хочется вернуться, залезть под бок и поспать еще пару часиков, и чтобы никто не беспокоил. А взрослая жизнь пока может подождать. Джули еще не знает, что ждать придется вечность. А в восемнадцать — Фрэнк, и этим именем сказано все. Фрэнк ебаный Моррисон, имя которому Легион, их личное безумие, их глоток свежего воздуха в этой дыре. Джули верит ему безоговорочно, идет за ним, даже не спрашивая, остальных подталкивает и тянет следом, и даже не удивляется, когда однажды обнаруживает себя в его постели. Фрэнк — шанс на новую жизнь, Фрэнк — возможность что-то доказать всему миру и себе самой, Фрэнк, Фрэнк, Фрэнк… но если Фрэнк — это обжигающее пламя, руку протяни — и дотла сгоришь, то Сьюзи — кусочек солнышка в ладонях, родное, милое, свое, и ночи она все так же предпочитает проводить в ее постели. Джули знает, что эта жизнь — не для Сьюзи, не по ней кражи, вандализм и грабежи; она знает, что для Сьюзи все это слишком болезненно, но снова идет на поводу у своего эгоизма и просто не может ее отпустить. Слишком привыкла, что Сьюзи всегда рядом, что можно коснуться, обнять, уткнуться губами в шею, слишком привыкла, что есть тот, на кого всегда можно положиться, кто не предаст, не обманет и не уйдет, да блять, она просто привыкла к Сьюзи. И не может это в себе задушить, как бы не хотела. Еще больше алкоголя и не только, новые и новые вещи, далеко не всегда достающиеся законным путем, кровь на ее руках и оружии, прикосновения Фрэнка — умелые, настойчивые, обжигающие; Джули иногда кажется, что она наконец-то чувствует себя живой, что наконец-то может дышать полной грудью, а по ночам чувство вины гложет с новой силой и не дает уснуть. Чертова эгоистка, только о себе и думает, а на чувства других наплевать — и в такие моменты она прячется под одеяло и с силой закусывает кожу на запястье. Так нельзя. Сьюзи заслуживает лучшего. Сьюзи заслуживает счастья и заботы, настоящей большой любви, большей, чем их недо-отношения; заслуживает собственный дом, настоящую семью, атмосферу тепла и уюта, чтобы всегда было место, где беспокоятся и ждут, а Джули не может ей дать ничего, кроме вывихов психики, заточенного ножа и, может, еще пары горячих поцелуев где-нибудь в темной подворотне, пока никто не видит. И изменить это Джули тоже не может. Словно рвись на части — одной оставайся со Сьюзи, а второй — пускайся во все тяжкие рука об руку с Фрэнком, и жаль, что так не получится; а потом наступает утро, и она снова тянет подругу за собой. И снова себя за это гложет. Ей восемнадцать, и все это слишком, блять, тяжело. Джули бездумно смотрит на кассету с любимыми песнями, прокручивает в голове все совместные воспоминания: первая встреча, школьные дни, осознание собственной влюбленности, первый поцелуй, секс в туалете клуба; у них обеих изначально, наверное, вся жизнь пошла наискосок, все изначально было неправильно, не так, не как у людей, а сейчас уже слишком поздно что-то исправлять. Джули обещает себе, что подруга обязательно будет счастлива, что у нее обязательно все наладится, что когда-нибудь все будет очень-очень хорошо; Джули снова и снова повторяет это, как мантру, и думает, что через год все будет иначе. Совсем по-другому и обязательно намного лучше. Девятнадцать не наступило. В мире Сущности не холодно и не жарко. Здесь вообще никак, только Фрэнку весело, что можно убивать безнаказанно. Джули потягивает руки к костру и усмехается горько: все планы полетели к чертям, больше не осталось ничего, кроме тупой боли в мышцах и глухого отчаяния; а потом Сьюзи садится рядом, кладет голову на плечо, и оно отступает. Вместе с болью. «Ты всегда заслуживала лучшего.» «Но зачем мне лучшее, если у меня уже есть ты?» От улыбки трескаются губы. Этот мир не такой уж и отвратительный и, может, их все-таки что-то впереди ждет. А если и нет — какая разница до тех пор, пока в ее руке сжата чужая узкая ладошка? Может, когда-нибудь и взойдет их личное солнце, может, когда-нибудь они и найдут отсюда выход, но даже если нет — Джули обещает себе быть рядом. Так же, как и была все эти долгие годы. Так же, как и сейчас. И что бы ни случилось, что бы еще им не подкинула жизнь — это уже не будет иметь значения. Они вместе. Они вдвоем. И нет ничего кроме. Где-то там, в другом мире, над Ормондом полыхает рассвет.