Я верю, что у людей есть выбор. Именно он и определяет судьбу.
Бернар Вербер.
Шелестящий песок под необратимым перекатом волны меняет своё положение, останавливаясь только на секунду, чтобы отразить закатные лучи в мельчайших гранях. Который раз за тысячелетие он видит солнце? Графу не составило бы труда посчитать, пользуясь простой арифметикой. На удивление, уроки Фариа отложились в памяти, как нечто особенное. Впрочем, должен же он был вынести хоть что-то полезное за те четырнадцать лет. «Я скучаю по тебе.» — мысленно обратился к старику мужчина, обнимая самого себя руками. Он не отпускал век — практически не моргал, разглядывая болезненно-знакомый пейзаж нескончаемой морской долины, её бирюзовые овраги и золотистые холмы. Почти копия неба — но нет неосторожных мазков, разнесённых ветром. Нет лёгкости, поверхностности, напускное недосягаемости. Вот вода — окунай руки, ноги, хоть весь с головой опустись, прохладные волны схоронят обнажённую кожу, глаза увидят тёмные глубины — далеко-далеко… Но попытайся проникнуть в их тайны — лопнут ушные перепонки, нальются кровью глаза, конечности раздерут жуткие звери, которых всегда чувствуешь под собой, но никогда не разглядишь… Океан манил парижского графа точно так же, как и марсельского моряка, соединяя их друг с другом, прибивая труп последнего к крыльцу дома Монте-Кристо. Но пока Богу угодно — волны укроют мертвеца, измученного штормами и даруют ему покой на дне. Сокроют от…чужих глаз. А они были совсем рядом, забытые в эйфории раздумий и воспоминаний, которые рано или поздно скапливаются в голове человека такой горой, что облегчение просто необходимо. За этим они здесь остановились — только вдвоём, и то, потому что Бертуччо отказался отпускать господина без сопровождения. Хотя, надо признать, на «графа» он сейчас походил мало, — слишком растерянный, в какой-то странной тяге к морю… Как юноша, который только понял устройство мира и спешит обдумать всю эту огромную конструкцию времени. Странно. Хотя всего Монте-Кристо можно описать этим словом. Он весь — одна большая странность, которая совершенно непостижимым образом вписывается в любое общество, каждому человеку являясь одним из своих многочисленных лиц… Многие из них управляющему знакомы, многие — но далеко не все. Не все — одному из самых близких людей. Бертуччо первая часть фразы печалила, выявляя где-то в глубине души тяготящую грусть, которой до того словно и не было… Когда она появилась? В какой год из девяти, что корсиканец делит с графом? Ведь Монте-Кристо знал его, может быть — наводил справки о прошлом, а кроме того научился у какого-то пророка читать других насквозь. Надо сказать, управляющий не противился, надеясь, что господин сумеет разгадать недоступную ему самому тайну. Увы, тот молчал. Бертуччо же мало того, что секретов души — даже имени загадочного мужчины не знал. Но…даже удивительно, как вольный корсиканец, готовый вонзить клинок в любого, кто попытается его пленить; как он ловко угадывал чужое желание по малейшему жесту, взгляду, тону голоса… Неужели наблюдал за графом так часто? Управляющий заёрзал на своём камне, медленно подходя к осознанию, что даже сейчас смотрит на тёмную фигуру на фоне моря. И смотрит пристально, разглядывает полёт иссиня-чёрных волос по ветру. Изящнее, чем кружащие ласточки. Их можно поймать. Свободные мечтания громче разума и его слабого «нет». Ноги в воде. Расплавленного золота уже по колено, птички с лентами во рту в метре, почти попадают в вытянутые руки… — Маэстро Бертуччо, я просил меня не беспокоить, когда мы шли сюда. Конечно, он всё заметил — не подлетел же ты бесшумно. Конечно, тебе не дозволено касаться его шелковистых волос, пока на горизонте тлеет закат; да и в другое время суток тоже. Конечно, ведь ты — корсиканец с убийством за душой, а он — аристократ с какой-то страшной тайной. Бертуччо жмурится, поспешно убирает руку и делает шаг назад. Как ребёнок, который думает, что так останется невидимым, а все внезапно забудут, что он делал мгновение назад. Или хотя бы сделают вид, что забыли. Но блестящие глаза устремились прямо на него с таким выражением, какого ещё никогда не было прежде. Вроде бы холодность, но где-то под самой поверхностью теплится живой огонёк интереса…или так бликами играется волна? Бертуччо остановился, не понимая, что делать. Оставалось лишь молить бога о дополнительных подсказках. Но Монте-Кристо молчал и не двигался, словно скала, застывшая в море. Усилился ветер, заигравшись пышными рукавами рубашки графа. — Становится холодно, Ваша светлость. Он оборачивается на растаявшее солнце, придерживая хвосты ласточек, и со вздохом кивает. Бертуччо спасён и теперь безо всякой двусмысленности может подать Монте-Кристо руку, чтобы тот перешагнул через камень. Потому что кажется, что вода растворит, превратит его в пену и растянет по берегу во время прилива… Корсиканец плотнее сжал узкую ладонь в своей, куда более грубой, руке. Хотя, что скрывать, за собой он ухаживал, поддерживая представительный вид, но наследственность никак не предрасполагала к изящным дворцовым залам. Впрочем, графа устраивало — и Бог с тем… Если бы фразой можно было описать путы, стягивающие его, то Бертуччо выбрал бы эту, которую повторял даже чаще, чем хотелось бы. *** Они в карете. Монте-Кристо желает говорить. Отчаянно так мнётся на месте, поминутно то заглядывая в окошко, то набрасывая на него шторку. Не знает, как подступиться или вообще не рассматривает Бертуччо в качестве достойного собеседника? Обидно, но, наверное, справедливо. И всё же жажда дать роящимся в голове мыслям солвесное обличье победила. Корсиканец затаил дыхание, взирая на графа из полутьмы, которая мягко и так удобно облегала их тела, лишая неловкости. — Как богата на превратности судьба, не так ли? Тем не менее человек называет себя её властелином, не ставя ни во что, не считая нужным благодарить или мстить… Ужасное отсутствие отдачи. Бертуччо бросает взгляд с ясной мыслью прежде чем решается на это. Затем, испуганно он отпрянул, стараясь скрыть стыд.Всё сказано и понято… «Если судьбе-слуге Вы готовы отдавать жизнь… Почему бы не доверить мне хотя бы её часть?» Граф отводит взгляд, завершая короткий диалог. Бертуччо боится дышать. …но оставлено без ответа. *** Ночью люди спят. А Монте-Кристо сидит, прогнувшись в спине, и чертит что-то на карте, даже пишет прямо по контурам берегов и материков. Он не признаёт границ. И это манит вольного корсиканца, который совсем не ожидал подобной схожести с набобом. Он вообще мало чего, как оказалось, ожидал от жизни. Но приходилось подстраиваться, и даже не ради денег, как бы ни хотелось сказать так. Ради смутного ожидания, надежды на малую толику искренности в твёрдом голосе. — Подайте воды, так душно… Неожиданно тихо и мягко. Как шаги по коридору — туда и обратно, очень быстро, чтобы… Чтобы господин снова был доволен и не делал этой восхитительно-милой недовольной гримаски, которая тем не менее, вредила его нежному сердцу. Бертуччо казалось, что граф чувствителен, хотя он так много раз проявлял леденящее душу хладнокровие. — Благодарю Вас, Бертуччо. Идите. А тут и правда душно; или графу нездоровится. Во всяком случае, на щеках горят пятна румянца и блестит пот. Даже ресницы влажные… И всё это — за секунду, пока цепкие пальцы графа перенимают из руки слуги стакан, мельком её касаясь. Холодные и влажные. Остаётся надеяться, что всё будет в порядке. Бертуччо оставил открытым окно, а тонкая сорочка из полупрозрачного шёлка вряд ли станет тревожить кого-то, кроме воображения управляющего. *** Совсем что-то не спится… То собаки завоют, то ветер задует, то воспоминания затеребят душу так болезненно, что никак не сдержать надломленных вздохов в тяжёлой груди. Может, и действительно душно… Бертуччо к бессоннице не то, чтобы привык, но относился спокойно; когда часы пробили третий час ночи, он вытянулся на спине и сложил руки в замок на животе, позволяя размышлениям проскальзывать мимо… Вот так лежишь-лежишь — и вроде бы рано или поздно уснёшь. Ещё в первые дни нелёгкого бытия контрабандистом, когда душой правил страх хранимой тайны, Бертуччо удавалось успокоить себя таким образом. Просто пускаешь всё на самотёк — и куда-нибудь да прибьёт твою лодочку. И тебя вместе с ней. Вроде бы на востоке такая философия популярна… Что же, ещё одно сходство во мнениях с графом. Хотя много ли их на самом деле? Вроде бы у Монте-Кристо (сдалась же ему эта скала посреди моря) есть своя принципиальная точка зрения. Но как её не потерять вместе с одной из масок? Настолько же ясен его таинственный разум, совершенно непостижимый и недосягаемый… Как он сам. Бертуччо распахнул глаза. И снова все мысли свелись к его господину. Временно-его господину, господину пока-ты-не-надоешь. Корсиканец сел на постели, яростно отгоняя ноющую тоску от сердца. Ладно, если бы хоть раз граф сказал что-то прямо; но он жестоко молчал, оставляя управляющему только догадки. Чужое слово способно сбить с ног и исчезнуть во мгле. Свой же разум бьёт по живому, не отступает и постоянно настигает. Он способен присвоить любой голос, скопировать манеру обращения и выдать ожидания за истину. Если бы его тревожила женщина — они любят это; деньги; будущее, — всё было бы куда проще и привычнее. Что угодно вместо этого туманного томление с привкусом горьковатых духов; вместо дурманящего мановения руки и отброшенной ресницами тени. Никогда не было этой поэзии — и вот, сразила муза. Стишки что ли писать, право слово? Бертуччо слабо улыбнулся, потерев глаза. Его смешило собственное безумие; наверное, последствия отсутствия сна. В окне плавал округлый диск белой плотной луны, которая тянула тонкие ручки через шторы. Их для неё распахивал заботливый ветер, несущий запах пионов и роз. Моряки любят ветер. Он избавляет от тишины и сберегает время. Но почему-то сегодня спокойствия всё не было. Его сменила тревога в самой отвратительной начальной инстанции — можно описать, как «смутная»: когда зудит и рвётся сердце, а голова не принимает чувств. Между тем, причина всегда есть. Корсиканец выдержал двадцать без трёх минут, прежде чем решился прогуляться. Уют всегда приятен, ведь так? А обстановкой занимался частично он, частично граф. Вместе. Подошва у старых ботинок мягкая и бесшумная — главное их достоинство. Пусть Бертуччо не самый лёгкий и ловкий из мужчин, но сумеет не разбудить весь особняк в таком облачении. Мимо комнат, по коридорам и галереям, полным тьмы и косого света. Задумчивый лунатик не боится ни того, ни другого; он идёт и не думает. Пытается не думать, считая, что так будет легче избавиться от беспокойства. На деле же он сделал выбор. Предпочёл разуму сердце. Беги к морскому берегу, чтобы в лунной пене тебе снова явилась прекрасная фигура, кожа которой сложена жемчужной пылью и мрамором; лицо полно геометрии и тончайших линий, а в глазах плещутся тёмные воды, затягивающие жизни и высасывающие из них блеск. В одеянии ветра, перед тобой предстанет сам океан в человечьем. Волосы его — раздвоенные птичьи хвосты. *** Бертуччо стоит под дверью. Она соблазнительно распахнула платье, но корсиканец боится смотреть; только вдыхает запах и прислушивается к шорохам. В покоях Монте-Кристо напряжённо тихо. Неужели он даже во сне способен держать контроль? Неужели не подарит частичку естественности тому, кто жизнь готов отдать за взгляд? Кто, наступив себе на горло, признал чужую власть… Скрипящий тихий рык с ужасающей глубиной отчаяния рвёт пространство где-то около Бертуччо. Теперь он, не отворачиваясь, смотрит на постель, где, сжавшись без одеяла, ворочается граф. Всхлип. Вверх ползёт жалость. Переворот. На лбу пульсирует венка. Заламывание рук, взмах тонких запястий. Страх и тревога. Страх и любовь. Стон. Любовь. Шаг. Испуг. Бег. — Кто здесь?! Бертуччо?! Он напуган ещё более, пока корсиканец с силой прижимает к себе трепещущее тело. Дрожь мешает слабым сопротивлениям, но никакой болезненной страсти не будет. Управляющий покрывает горячую голову поцелуями, обжигаясь и расплавляясь, хотя в руках у него влажный лёд. — Что Вы делаете? Губы плотно сжаты и в них не вдохнуть важных слов. Значит придётся сказать их по-другому. — Мой дорогой, мой милый… Всё хорошо. Я рядом. Молчание. Бертуччо его боялся, потому что принял за преддверие бури. Да и будет ли она? Страшнее получить безразличие, чем ненависть, потому что оно убивает всякую надежду. Но отстраниться корсиканец уже не мог, сложив руки на хрустальной спине и непривычно, чуть грубовато покачивая Монте-Кристо, у которого, наверное, всё совсем в душе перемешалось. Зато слёз больше не было. Граф совсем не двигался, но под ладонями билось сердце, которое не сдерживал ни слой кожи и мышц, ни шёлковая материя. Бертуччо до конца дней будет вспоминать это мгновение, может быть даже в приятных снах, но сейчас слишком страшно за чужую реакцию. Три минуты прошли. Корсиканец подумал, что для страшного суда уже поздновато, поэтому приговор нужно услышать как можно скорее. Однако вялую попытку отстраниться сдержали крепким объятием, в котором можно было увидеть даже отчаяние. — Не уходи… Сбивчивый шёпот прямо в ухо, от которого разбежались по всему телу мурашки и порывистое сжатие в ответ на вынужденную ласку. — Хорошо-хорошо… Да, конечно. Я Вас не брошу. И Бертуччо оставил смазанный поцелуй на виске графа; улыбнулся, несмотря на то, что положенные три слова так и не прозвучали в солёном воздухе. И пусть… Ведь на плечо склонили голову, пощекотали шею ресницами… С каждым поцелуем всё реже и реже. Корсиканец мягко опустил заснувшего мужчину на подушку. Тоскливо выглянул в коридор и поднялся, прежде чуть помедлив, чтобы запомнить тёплые контуры талии. — Ты обещал не уходить. Взгляд полон надежды, почти детского доверия, если бы не тусклая вера в худшее, что портила весь блеск. Бертуччо преодолел расстояние до двери в два шага, беспрерывно чувствуя теряющееся внимание графа. Он только недоумевал, чего ради было это всё. Щелчок. Замок заперт, а управляющий вновь в постели господина осторожно обнимает его сзади. Обострившаяся интуиция говорит о напряжении со стороны Монте-Кристо, которого можно простить за подозрения. Но корсиканец не двигается ни выше, ни ниже, уткнувшись носом в ласточкино гнездо. «Спи» Совсем скоро он уловил едва заметное сопение и сам погрузился в неведомый транс. Его успокаивали блики на крыльях птиц и тепло гладкой жемчужной кожи. И не было никакой пены. *** На рассвете исчезает ночь со всем её шёпотом в темноте, который отзовётся разве что стыдом в глазах. Поэтому граф боялся проснуться и потерять чувство оплетающей душу нежности. Он не хотел прятать глаза и выяснять всё серьёзно, без магического лунного света, без шелестящего ветра… Хотя разобраться бы не мешало. Если это всё не сон. Ко лбу долго и тяжело прижимаются горячие, чуть влажные губы, а в нос ударяет непривычный запах другого мужчины. Хотя он, получается, проспал так всю ночь…сколько времени? Бертуччо тихо смеётся, что в такой близости кажется настоящим землетрясением. Да, наверное попытки графа разлепить веки действительно выглядят стояще. Тем не менее всё удаётся, и граф сразу же вскакивает, чтобы его не видели в таком неприглядном виде. — Который час? — Половина первого после полудня, Ваша светлость. Это действительно то, что Вы хотите знать? — Мне нужно было как-то начать разговор… Так поздно… Бертуччо знал, что граф обычно просыпается около шести часов, и он сам очнулся примерно во столько. Но будить, лишая себя и его таких сладостных и нежных мгновений — разве не кощунство? Монте-Кристо почувствовал, что матрас рядом прогнулся. Управляющий тоже сел рядом, положив свою ладонь на тонкую руку, просовывая пальцы между пальцами. Граф едва заметно нахмурился, и корсиканец не стал давить. — То, что вчера было между нами… — Ничего не было, граф, Вы ведь помните? Он вздрогнул, как от удара, с трудом удерживая себя на месте. — Я…А Вам хотелось? Сбоку послышался сдавленный вздох. — Да. Но характер моих чувств иной, чем Вы, может быть представляете себе. Я не мог. Монте-Кристо замолчал, а потом медленно сжал руку Бертуччо в ответ и повернулся к нему. Он улыбался, граф ответил тем же, чувствуя себя уже лучше. Управляющий хотел знать причину вчерашних слёз и колебался. К счастью, он решил отказаться от этой идеи, решив, что граф расскажет сам, если захочет. У него всё ещё есть право оставлять себя манящей тайной. А преждевременно открытый рот легко занять другим откровением. — Вы очень красивы. — Спасибо. «Ты тоже ничего» — продолжил за него фразу Бертуччо, рассмеявшись этой мысли, пока его губ не коснулись другие — солоноватые и упругие, прохладные. Они несли мягкий упрёк самоуничижительной шутке и осторожный комплимент, от которого щёки налились свекольным соком. — Граф… — Меня зовут Эдмон. Бертуччо лёг на спину, вперив взгляд в потолок и думая о чём-то так увлечённо, что граф заволновался, раздумывая над правильностью своего решения. Но он ведь не может знать о Дантесе, верно? Эдмонов в мире много, что же… — Если Вам не нравится, то можете говорить, как прежде. Я всё ещё Монте-Кристо. Они встретились взглядами, уцепившись друг в друга, не разглядывая, но проводя какой-то невиданный невербальный разговор. Только вот граф Бертуччо совсем не понимал, с надеждой продолжая держать его за руку, ожидая чего-нибудь. Это произошло. Он даже не заметил, как был перекинут на спину, ослеплённый бликами в глазах. Монте-Кристо попытался подняться, но носом уткнулся в мужскую грудь. Пришлось поднять голову, обнажая шею для атаки, если это была она. Но корсиканец беззвучно смеялся, обнажив зубы в улыбке. Граф даже не мог обижаться. — Да пропади пропадом этот чёртов остров, Эдмон! Ему пришлось давиться усмешками в губах Бертуччо, который любую страсть преобразовывал в любовь. Впрочем, он был простительно ласков и делал именно так, как подсознательно хотелось графу. Он недооценивал эту привязанность. И всё же пришло время отстраниться друг от друга, по инерции поглаживая плечи, грудь, талию — материальное тело; пока души сливались в самостоятельной нежности. Было бы это, избери Эдмон другой путь, не найди он скалу в Средиземном море? Наверное, нет. — Храни его Господь, Бертуччо. Храни его Господь…